Глава первая. Окольный путь к земле обетованной

Спутникам верным своим приказал я пойти и разведать,

Что эа племя мужей хлебоядных живет в этом кpаe.

«Одиссея», X, 108

В Петербурге он жаловался, что постарел и в тридцать шесть лет имеет седые волосы. Теперь, когда он пустился в большое путешествие по разным странам, это чувство как рукой сняло. «Блажен лишь тот, кто суеты не ведая...», — с радостью вспоминал он любимого своего Горация. Швеция, Дания, Германия, Швейцария, Италия были этапами его пути. Достопримечательности, расстояния, средства сообщения, одежда и пища населения, меры и монеты — все тщательно заносилось в дневники. Их Шлиман, как правило, вел на языке той страны, по которой путешествовал.

Он перебирается на Иберийский полуостров. Почти нигде не изменяет он обычному маршруту туристов. В Кордове внимание его особенно привлекает могила сына Колумба. Надпись гласит, что тот обладал знанием «всех наук». Не зависть испытывает Шлиман, глядя на эту надпись, а чувство горечи: сколько он упустил! Но он питает надежду, что к старости овладеет хотя бы несколькими науками. Или по крайней мере одной, чтобы совершить в ней что-нибудь стоящее.

Чуть поодаль высится памятник епископу, утверждавшему, будто ему являлся Христос. О, эти священники, все они одинаковы и все обманщики, посмеивается Шлиман, если они не веруют — то обманывают народ, а если веруют — то самих себя!

В Севилье, как и полагается туристу, он особенно пленился картинной галереей с полотнами Мурильо. Мимоходом он с удовлетворением констатирует, что вошедшая в пословицу красота жительниц Севильи не утрачена. В Гибралтаре он не находит ничего, кроме возможности посмотреть со скалы на лежащую по ту сторону пролива таинственную Африку. Малага кажется ему вовсе неинтересной. А в Гранаде он приходит к выводу, что изгнание умных и трудолюбивых мавров из Испании было несчастьем для страны. В Мадриде, в маленькой таверне, рядом с Пуэрта дель Соль, он чувствует себя так прекрасно, что решается остаться здесь подольше — он во второй и третий раз обходит музеи.

Потом он переправляется в Африку, едет в Египет, осматривает пирамиду Хеопса, стовратые Фивы, храм Изиды на острове Филе у Асуанских порогов. В этой части его маршрута почти каждый камень — памятник, от которого трудно оторваться и перед которым особенно остро чувствуешь свое глубокое невежество. К счастью, благодаря постоянному общению с погонщиками ослов и проводниками он почти без усилий выучил арабский язык и может побывать в хижинах местных жителей. Он потрясен страшнейшей нищетой, в которой вынуждены жить люди плодороднейшей долины Нила, люди, по праву являющиеся хозяевами страны.

Назад он возвращается тем же путем. В конце Марта 1859 года Шлиман встречает в Каире братьев Басси, уроженцев Болоньи. Он решает ехать с ними через пустыню в Иерусалим. Так открывается новая страница. Он сходит с проторенной дороги туристов и из путешественника превращается в искателя приключений.

Разве не приключение одно то, как снаряжают караван? Двенадцать верблюдов навьючивают провиантом, утварью, палатками и оружием, а путешественники покупают себе добрых арабских скакунов. Им часто везет — они видят миражи: среди сыпучих песков вдруг возникают окруженные пальмами озера или даже морской прибой. Игра красок превосходит все ожидания и самые фантастические рассказы путешественников. Часто Шлиман и его спутники вынуждены делать хорошую мину при плохой игре — не торгуясь, платить дань, которую все снова и снова налагают на них промышляющие разбоем бедуины.

Но в одни прекрасный день, поблизости от Аскалона, приключение грозит принять весьма опасный оборот. В упоении скачки среди бескрайних просторов Шлиман давно потерял из виду своих спутников. «Вот это жизнь! — проносится в его голове. — Лишь теперь я свободен, я больше не раб своего дача, своих денег, своего тщеславия. Здесь только мягкий, свистящий в ушах ветер, только мягкий летучий песок, только мягкое сияющее небо!..» Вдруг на остром гребне дюны появляются два бедуина. Вооруженные до зубов, они пришпоривают своих лошадей и скачут к желанной и легкой добыче. Начинается погоня — не на жизнь, а на смерть. У самой головы Шлимана, прижатой к шее коня, свистят пули. Он шепчет по-арабски ласковые слова покрытому пеной жеребцу. Тот летит по пустыне как стрела, пока не показывается караван н разбойники не пропадают среди дюн.

Отбыв карантин в Газе, маленький караван снова вступает в страну классической древности, правда совсем непохожую на виденное до сих пор. Девятнадцать дней находятся они в дороге, прежде чем прибывают в Иерусалим. Под ногами священная земля. Но так ли это? Расспросы и измерения показывают, что улицы, по которым мог ходить Христос, лежали на сорок или пятьдесят футов ниже теперешних, — Иерусалим с тех пор семнадцать раз подвергался разрушению и семнадцать раз снова возводился на развалинах.

Имя Шлимана известно даже в Иерусалиме, н консулы присылают ему входные билеты на все торжественные богослужения, которые теперь, в последние дни великого поста и на пасху, служат в различных церквах. В храме Гроба господня он опять возмущенно качает головой. Ему противно смотреть, на то, к чему приводят взаимная зависть и вражда вероисповеданий. Хоть все они и называют себя христианскими, они не желают ничего друг другу уступить — даже чести произвести необходимые строительные и ремонтные работы. Поэтому святыня всего христианского мира все больше и больше приходит в упадок.

И вот Иерусалим позади. Шлиман присоединился к другой группе путешественников, на этот раз англичан. Снова двенадцать верблюдов несут поклажу. Поездка в ту часть Аравии, которая лежит вокруг Петры, совершается под охраной Абу Дауда, главаря разбойников, и поэтому безопасна. Мертвое море встречает их палящей жарой и множеством снующих повсюду змей. Тех особенно привлекает свет лагерных костров, и всю ночь напролет раздаются предостерегающие крики арабов. Могилы Аарона, Авраама и патриархов путешественники осматривают с благоговением, а на месте, где некогда находились Содом и Гоморра, испытывают священный трепет. Никому не приходит в голову, что могилы и развалины могут не иметь отношения к этим именам: раз их таковыми считали испокон веков, то они, разумеется, подлинные!

Однажды Шлиман решает выкупаться в Иордане, хотя местные жители и отговаривают его. Едва он вступает в воду, как его подхватывает быстрое течение и выносит на середину реки. Здесь сильные водовороты, делающие реку неподалеку от устья особенно опасной. Они чуть не затягивают неосторожного Шлимана в пучину. На берегу стоят слуги и взывают к Христу и к аллаху. Шлиман взывает к своему будущему — оно должно оправдать еще столько надежд! — и спасается от грозившей ему гибели.

Потом он бродит по Дамаску и его пышным садам, едет верхом к руинам Баальбека. Среди абрикосовых деревьев стоят колонны, розовые, золотистые, цвета лаванды, высятся громадные храмы, посвященные богу солнца, возвышается акрополь. Стена. опоясывающая крепость, сложена из огромных каменных глыб. Снова идет в ход складной фут: одна из них больше шестидесяти восьми футов в длину и девятнадцати в высоту и в ширину. Сорок тысяч лошадей, уверяют проводники, не в состоянии стащить ее с места, но тем не менее эта глыба высотой в четыре человеческих роста находится в стене. Это лишний раз доказывает, что нельзя применительно к людям античности говорить: «Уже тогда техника была высоко развита». Ибо это звучит так, как будто они черпали из источника наших знаний и нашего мастерства. А ведь в действительности наоборот: мы питаемся крохами с их стола и часто даже не понимаем, как они добились таких успехов! Об этом, решает Шлиман, надо написать в Ребель, сестрам. Но смогут ли они вообще представить себе подобные размеры? Выход прост: «Спросите у пастора, какова длина вашей церкви, дабы получить представление о том, что это за камень».

Когда Шлиман возвратился в Дамаск, его стала соблазнять возможность пережить приключения, которые до сих пор вряд ли выпадали на долю европейцев. Те, кто ими хвастался, скорее всего лгали. Разве Дамаск не исходный пункт ежегодного великого паломничества в Мекку? Что представляет собой Кааба, таинственный черный камень? Почему мусульманин больше всего в жизни мечтает совершить паломничество в Мекку и почему, совершив его, считает это величайшим счастьем и непреходящей заслугой? Если Мекка для последователей пророка является чем-то несравненно более важным, чем гроб господен для христианина пли Рим для католика, то в этом должна быть какая-то тайна.

И Шлиман — после долгого путешествия по пустыням он так загорел, что теперь его наверняка не отличишь от мусульманина, — решается, соблюдая строжайшую тайну, на это предприятие: стоит проговориться кому-нибудь из посвященных в нее — и его ждет верная смерть. Дабы уничтожить и последний явный признак иноверца, Шлиман подвергает себя обрезанию и отправляется как паломник в Мекку.

Даже после счастливого возвращения — на этот раз без дневников, без обмеров и зарисовок — он продолжает хранить молчание. Кто знает, не придется ли ему когда-нибудь опять жить среди мусульман? Если он попытается осуществить свою мечту о Трое, то окажется в их окружении и будет от них зависеть. Поэтому из уст его не должно вылететь ни слова об этом приключении, может быть самом значительном в его жизни. Воспоминания о нем Шлиман хранил в глубине души, и только однажды, незадолго перед смертью, сказал об этом шепотом несколько фраз близкому своему другу: в них не было ничего, кроме признания самого факта паломничества.

Из Дамаска он едет в Бейрут, а оттуда на русском пароходе в Смирну. Корабль плывет среди Кикладских островов, мира яркого, манящего и сулящего счастье. Впереди среди волн высится Наксос, на берег которого была высажена Ариадна, а несколько левее — Парос, где добывался ценнейший мрамор для шедевров классического искусства. Далеко, на самом горизонте, неясно вырисовывается Хиос, а ближе, по левому борту, из моря цвета цикламен возникают голубые очертания трижды священного Делоса.

Здесь повсюду греческая земля, здесь жили, творили и мыслили великие люди истории. Конечно, во всех виденных им странах было свое величие, был свой блеск, свои традиции и свое прошлое, но все это только узоры на царской мантии, которую носила Греция. Величествен Серапейон и храм в Луксоре, величественны руины Рима и святилища Баальбека, но они исчезают из поля его зрения, как там, позади, исчезает Астипалея, когда перед его мысленным взором поднимаются из волн колонны Парфенона. Афины, Эллада — это святая святых! У Шлимана, который стоит на самом носу корабля и наблюдает, как постепенно над волнами сгущаются сумерки, начинают дрожать руки. В коленях он чувствует слабость.

Микены. Львиные ворота

Золотые бляшки из третьей микенской гробницы

Не без глубокого смысла поставил он изучение древнегреческого языка в конец своих занятий языками. Он был уверен: если бы он начал с древнегреческого, с этой небесной музыки, услышанной им в калькхорстской беседке и в фюрстенбергской лавке, то не смог бы увлечься больше ни одним языком и тратить на него время.

Не без глубокого смысла он, путешествуя, проехал мимо Греции. Девять месяцев находится он в пути. Девять месяцев наслаждается он всеми красотами и достопримечательностями древнего мира. Но в итоге созревает лишь одна мысль — это он предчувствовал еще ребенком: настоящая родина, суть его бытия — Эллада!

Шлиман, закрыв глаза, вдыхает всей грудью ласковый вечерний воздух греческих островов. Он находится на пороге — через несколько дней он вступит на священную землю Афин, а потом отправится на Итаку. Итака, остров Одиссея, должна стать началом новой жизни, жизни ученого, жизни археолога. Там нет сложных проблем, а с существующими справится и новичок.

Внезапно свежий ветер, повеявший со стороны Патмоса, поднимает небольшие волны и заставляет Шлимана поежиться, так же вдруг холодное дуновение проносится и над цветущими садами его мыслей: не строит ли он иллюзий? Не утратил ли он чувства меры? Не замышляет ли он вещей, для него непосильных?

Ведь не случайно знаменитые знатоки древности — профессора, — всю жизнь проводят за письменным столом и из пыльного воздуха своих кабинетов выходят лишь в пыльный воздух аудиторий. Почему же никто из них не отправился в центры классической культуры и не заставил там землю раскрыть свои тысячелетние тайны? И то, что не под силу знаменитым ученым, предстоит свершить ему, Генриху Шлиману из Петербурга, который не кончал ни гимназии, ни университета? Разве это не наглая самонадеянность? Не должен ли сверчок все-таки знать свой шесток? Нет, только не старый шесток! Последние годы с ужасающей ясностью показали, что рабские цепи накопительства тягостнее и мучительнее цепей бедности!

Давно уже стемнело. Звезды кажутся такими близкими, словно их можно достать рукой. Они отражаются в спокойной глади моря. Вдруг волны, как-то изнутри, начинают светиться матово-зеленым светом, будто под их поверхностью летают мириады светлячков.

Шлиман резко поворачивается. Он решился. Вопреки всем сомнениям он поедет в Афины, а затем на Итаку!

И опять, как тогда, в Нойштрелице, между ним и его мечтой с грохотом опускается железный занавес. Едва он успел впопыхах совершить упоительную прогулку по Акрополю, как тяжелая лихорадка приковывает его к постели. Но мало того: здесь же его настигают письма, заставляющие его на месяцы, а может быть, и на годы вернуться в постылую ему жизнь. Степан Соловьев, которому Шлиман дал взаймы кругленькую сумму, около ста тысяч серебром, потерпел банкротство. Если бы одно это, то Шлиман на пороге осуществления своей заветной мечты, вероятно, махнул бы рукой на деньги и впервые за свою почти двадцатилетнюю деятельность коммерсанта зафиксировал бы убыток. Но дело обстоит значительно хуже. Соловьев, чтобы выгородить себя, обвинил Шлимана в ужасающих злоупотреблениях, которые, подтвердись они, навечно запятнали бы его блестящую, всегда безупречную репутацию.

Шлиман умоляет врачей немедля любыми средствами пресечь его лихорадку, чтобы он смог выехать в Россию.