Комната джорджа и дом на улице нейболт 8 страница

Удивительно, как это сделано, – подумал Стэн, хотя и не с таким интересом, какой был бы у Бена Хэнскома, при виде тёмного контура подножия водонапорной башни – отчётливого продолговатого предмета на круглом основании.

Он остановился, сдвинув брови и подумав, какое, однако, странное место для окна: совершенно асимметрично с остальными. Но тут же понял, что это не окно, а дверь.

– Шум, который я слышал, – подумал он, – Это шум этой двери, открытой дуновением.

Он осмотрелся. Рано опустился мрак. Белое небо постепенно заволоклось мрачным пурпуром, туман всё более сгущался, предвещая дождь этой ночью. Туман и мгла, и никакого ветра.

Ну а… если она открыта не дуновением, а кто-то толкнул её? Зачем? Дверь выглядела ужасно тяжёлой, открыть её с таким шумом могло… очень крупное существо… может быть…

Стэн с любопытством осмотрел дверь.

Она была даже больше, чем он предполагал сначала – шесть футов в высоту и два фута в ширину, доски, из которых она была сделана, соединялись медными скобками. Стэн качнул прикрытую дверь, и она задвигалась плавно и легко на своих петлях, несмотря на размер. И двигалась бесшумно, без малейшего скрипа. Он ещё немного приоткрыл её, чтобы посмотреть, нет ли на ней каких-либо повреждений после столь сильного хлопанья. Никаких повреждений, даже просто отметины не было. «Загадочное место», – как сказал бы Ричи.

– Да, ладно, ты слышал вовсе не эту дверь, только и всего, – подумал он, – Может быть, это самолёт из Лоринга громыхнул над Дерри или ещё что-нибудь. Дверь, возможно, была открыта всё…

Его нога наткнулась на что-то. Стэн посмотрел вниз и увидел, что это развороченный висячий замок. Он был оторван, когда дверь распахнулась. Это выглядело фактически так, как если бы кто-то набил замочную скважину чёрным порохом и поднёс к ней спичку. Искорёженные отрывки металла торчали из дырки в замке. Толстый запор висел криво на одном болте, который был на три четвери выдернут из дерева. Остальные три изогнутых болта от запора валялись на влажной траве.

Сдвинув брови, Стэн качнул дверь, открыл её и вгляделся внутрь.

Узкая винтовая лестница вела наверх и там пропадала из виду. Наружная стенка лестницы из неокрашенного дерева подпиралась гигантскими балками, которые скреплялись не гвоздями, а деревянными штифтами; некоторые из них показались Стэну толще его собственной руки. Внутренняя стена была стальной, на ней, как нарывы, вздымались гигантские заклёпки.

– Есть тут кто-нибудь? – спросил Стэн.

Ответа не последовало.

Он заколебался, а затем ступил внутрь – теперь он мог лучше разглядеть узкую лестницу, ведущую наверх. Никого. Он повернул было назад и тут… услышал музыку.

Она была неотчётливой, но всё более узнаваемой.

Музыка Каллиопы.

Он поднял голову, прислушиваясь, напряжение на его лице стало постепенно исчезать. Музыка Каллиопы, так и есть, музыка карнавалов и деревенских ярмарок. Она всколыхнула в памяти воспоминания столь же приятные, сколь и эфемерные: воздушная кукуруза, карамельки, жаренные в топлёном жире человечки из теста, звенящие цепями карусели: Дикий Маус, Кучер, Кастер-Капс.

Брови его перестали хмуриться, на лице появилась улыбка, Стэн поднялся на одну ступеньку, затем ещё на одну – задрав кверху голову. Подождал. При мысли о карнавале он действительно почувствовал запах жареной кукурузы, карамели и человечков из теста… и более того! Запах перца, сосисок с острым соусом, сигаретного дыма и опилок. Ещё был острый запах белого уксуса, которым можно полить французское жаркое. Он мог почувствовать и запах горчицы, ярко-жёлтой, обжигающей, её намазываешь на горячую сосиску деревянной палочкой.

Это было изумительно… невероятно… потрясающе.

Он сделал ещё шаг наверх и тут услышал шорох, энергичные шаги над собой, кто-то спускался по лестнице. Он снова поднял голову. Музыка Каллиопы неожиданно зазвучала громче, словно для того, чтобы заглушить звук шагов. Сейчас он вполне мог узнать мелодию, это были «Кэмптонские скачки».

Шаги, нет, шаги, пожалуй, не шуршали, не так ли? Они скорее… хлюпали, верно ведь? Словно кто-то сходил сверху в резиновых башмаках, полных воды.

Кэмптонские леди поют эту песню, дуда-дуда

(хлюп-хлюп)

Кэмптонский гоночный трек длиною девять миль, дуда-дуда (хлюп-хлюп – теперь ближе) Скакать кругом всю ночь Скакать кругом весь день…

Тени закачались на стене над ним. В тот же момент ужас сдавил горло Стэна, он словно глотнул что-то горячее и противное – гнусное, резко возбуждающее, как разряд тока, лекарство. То была тень того, кто сделал это.

Он увидел их через мгновенье. И успел заметить только, что их было двое, что они сутулились, причём как-то неестественно. У него было только мгновенье, потому что свет здесь мерк, мерк слишком быстро, он повернул назад, массивная дверь водонапорной башни тяжело колыхнулась и захлопнулась.

Стэнли, очень испуганный, бежал обратно вниз по лестнице (почему-то оказалось, что он поднялся гораздо выше, чем предполагал).

Было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо. Он слышал собственное дыхание и веселье Каллиопы где-то наверху.

(Что Каллиопа делает там наверху в темноте? Кто играет эту мелодию?) И ещё он слышал мокрые шаги. Они становились всё ближе, ближе.

Он ударил руками в возникшую пред ним дверь, ударил так сильно, что жгучая боль охватила руки до самых локтей. Дверь так легко поддавалась раньше… а сейчас она не двигалась совсем.

Нет… всё же не совсем так. Сначала она поддалась самую малость, как раз достаточно для того, чтобы он мог видеть дразнящую полоску серого света, бегущего вертикально вниз с левого края двери. Затем она снова упёрлась. Как будто кто-то стоял по ту её сторону и не давал открыть.

Тяжело дыша, в полном ужасе, Стэн толкал дверь изо всех своих сил. Он чувствовал, как медные скобы вонзаются в его руки. Тщетно.

Он повернулся кругом, спиной к двери и, вывернув руки назад, упёрся в неё. Со лба его стекал пот, горячий и липкий. Музыка Каллиопы стала ещё громче. Она медленно лилась вниз и отдавалась эхом на винтовой лестнице. Но в ней теперь не было ничего весёлого. Она изменилась. Она стала звучать, как панихида. Она завывала, как ветер, как вода, и внутренним взором Стэн видел деревенскую ярмарку поздней осенью, ветер с дождём обдувает пустынную дорогу, трепещут флажки, вздуваются, переворачиваясь, палатки и разлетаются, словно брезентовые летучие мыши. Он видел пустые карусели, стоящие под небесами, как виселицы; ветер громыхает и свистит в тёмных уголках их подпорок. Он вдруг понял, что его ждёт гибель, что смерть пришла за ним из темноты, он не сможет убежать.

Внезапный поток воды пролился вниз по лестнице. Теперь он ощущал не запах воздушной кукурузы, жареных человечков из теста, хлопковых конфет, а влажное зловоние разлагающейся мёртвой свинины, съедаемой червями в удалённом от солнца углу.

– Кто здесь? – крикнул он вверх дрожащим голосом.

Ему ответили низким, журчащим голосом, казалось, он полнится грязью и застоялой водой.

– Некто мёртвый, Стэнли. Мы мёртвые. Мы утонули, но сейчас мы всплываем… и ты всплывёшь тоже.

Он чувствовал воду, плескавшуюся у его ног. Он съёжился от страха перед дверью. Они были совсем близко. Он чувствовал их близость. Он чувствовал их запах. Что-то кололо у него в боку, и он в беспамятстве снова и снова толкал дверь в бесполезной попытке убежать.

– Мы мертвецы, но иногда мы ходим вокруг и немного дурачимся, Стэнли. Иногда мы…

Птичий альбом. Стэн без раздумий схватился за него. Альбом был втиснут в карман его макинтоша и никак не вытаскивался оттуда. Один из них был уже внизу, Стэн слышал шуршание, забившись в маленький каменный закуток, «тот» мог дотянутся до него через мгновение, Стэн уже ощущал его холодное тело.

Он сделал ещё один бешеный рывок, – птичий альбом оказался у него в руках. Он держал его перед собой как слабую защиту, не думая, что будет делать, но вдруг уверившись в том, что всё он делает правильно.

– Малиновки! – крикнул он сквозь темноту, и в тот же миг существо, которое было в каких-нибудь пяти шагах от него, заколебалось – он был почти уверен в этом. И ещё он почувствовал, что кто-то отступил от двери, у которой он стоял съёжившись.

Стэн больше не боялся. Он выпрямился в темноте. Когда это произошло? Удивляться не было времени. Стэн облизал сухие губы и начал говорить нараспев:

– Малиновки! Серые цапли! Полярные гагары! Грачи! Молото-годовые дятлы! Красноголовые дятлы! Синицы! Крапивники! Лёли…

Дверь открылась с протестующим визгом, и Стэн сделал огромный шаг наружу в разреженный туманный воздух. Он растянулся на мёртвой траве. Он держал птичий альбом прямо перед собой, а позже, тем же вечером, разглядел глубокие отпечатай своих пальцев на обложке – словно следы тяжёлого пресса.

Он не пытался подняться, но начал отталкиваться коленями, оставляя борозды на гладкой траве. Его губы были туго натянуты. Он увидел две ноги ниже диагональной тени, отбрасываемой дверью, которая сейчас оставалась полуоткрытой. Он увидел джинсы, выпачканные чем-то пурпурно-чёрным. Нити оранжевой отстрочки свободно болтались вдоль швов, вода стекала с манжет и капала вокруг его ботинок, которые уже почти сгнили, обнажая припухшие красные пальцы.

Руки его безвольно свисали, слишком длинные, белые как воск.

Подушечки пальцев были оранжевыми.

Держа свой птичий альбом перед собой, с лицом, мокрым от мелкого дождя и пота, весь в слезах, Стэн шептал сухим монотонным голосом: «Перепелятники… дубоносы… колибри… альбатросы… киви».

Одна рука существа повернулась, показалась ладонь, на которой вода сгладила почти все линии – рука идиота, рука манекена в универсальном магазине.

Вот один палец согнулся. Подушечки подрагивали и дёргались… дёргались и подрагивали.

Это существо приветствовало его.

Стэн Урис, который умер в ванне, перерезав себе руки двадцатью семью годами позже, поднялся на колени, встал на ноги и побежал.

Он бежал через Канзас-стрит, не замечая, есть ли движение на дороге, тяжело и часто дыша, и остановился, чтобы посмотреть назад, только пробежав немалый отрезок.

С этого места он не мог уже разглядеть дверь у основания водонапорной башни, в темноте виднелась только сама водонапорная башня, толстая и при этом даже грациозная.

– Они были мёртвыми, – прошептал Стэн про себя в шоке.

Он резко повернулся и побежал домой.

Сушилка остановилась. И Стэн тоже.

Трое остальных долгую минуту смотрели на него. Его кожа была серой, словно апрельский вечер, о котором он только что рассказывал им.

– Поразительно, – сказал Бен наконец. Он выдохнул с неровным, свистящим звуком.

– Это правда, – сказал Стэн низким голосом, – клянусь Богом.

– Я верю тебе, – отозвалась Беверли, – после того, что случилось в моём доме, я поверю во что угодно.

Она неожиданно встала, чуть не перевернув свой стул, и подошла к сушилке. Она начала вынимать оттуда тряпки одну за другой и складывать их. Бев стояла, повернувшись к ним спиной, но Бен подозревал, что она плачет. Он хотел подойти к ней, но ему не хватало храбрости.

– Мы должны сказать об этом Биллу, – заявил Эдди, – Билли должен знать, что надо делать.

– Делать? – переспросил Стэн, повернувшись и взглянув на него. – Что ты имеешь в виду под словом «ДЕЛАТЬ»?

Эдди смущённо посмотрел на него:

– Ну…

– Я не хочу ничего делать, – ответил Стэн. Взгляд у него был такой тяжёлый и пристальный, что Эдди скорчился на своём стуле. – Я хочу забыть об этом. Вот и всё, что я бы хотел сделать.

– Это не легко, – тихо сказала Беверли, обернувшись к нему. Бен был прав: яркое солнце, просвечивавшее сквозь грязные окна прачечной, высветило блестящие полосы слёз на её щеках. – Это касается не только нас. Я слышала Ронни Гроган. И ещё… маленький мальчик… я думаю, это был малыш Клементе, который исчез на своём трёхколёсном велосипеде…

– И что? – спросил Стэн вызывающе.

– А если они заберут кого-нибудь ещё? – спросила она. – Что если они возьмут ещё кого-нибудь из детей?

Его глаза, тёмно-карие, встретились с её голубыми, беззвучно вопрошающими: «Что если это произойдёт?»

Но Беверли не опустила и не отвела глаз в сторону, и Стэн не выдержал – уронил взгляд вниз… Вот, наверно, почему она плачет, но может быть, забота о других делает её сильнее?

– Эдди прав, – сказала она, – мы должны рассказать Биллу. А потом, может быть, начальнику полиции.

– Хорошо, – ответил Стэн. Он старался говорить пренебрежительным тоном, но у него не получалось. Голос его звучал устало. – Мёртвые дети в водонапорной башне. Кровь, которую могут видеть только дети – не взрослые. Шутники, которые бродят на канале. Воздушные шары, летящие против ветра. Мумии. Прокажённые. У начальника полиции даже задница рассмеётся… и засунет он нас после этого в сумасшедший дом.

– Если мы все пойдём к нему, – заговорил, волнуясь, Бен, – если мы все вместе пойдём…

– Точно, – сказал Стэн, – очень хорошо. Давай, Хейстак, напиши об этом книгу. – Он встал и подошёл к окну, руки в карманах, взгляд злой, пристальный и сокрушён. Через минуту он перестал пялиться в окно, сжал плечи, поправил свою чистую рубашку и, Повернувшись к ним, повторил. – Напиши эту чёртову книгу!

– Нет, не я, – сказал Бен спокойно, – Билл собирается писать такие книги.

Стэн посмотрел на него удивлённый, и остальные тоже посмотрели на него. На лице Бена было такое выражение, словно он неожиданно и сильно шлёпнулся.

Бев сложила последнюю тряпицу.

– Птицы, – сказал Эдди.

– Что? – спросили в один голос Бев и Бен.

Эдди смотрел на Стэна.

– Ты выбрался оттуда благодаря тому, что произносил вслух названия птиц.

– Может быть, – с неохотой сказал Стэн, – А может быть, дверь присосало, а потом она освободилась.

– Без твоей помощи? – спросил Бен.

Стэн пожал плечами. Это не был жест раздражения, просто он действительно не знал.

– Я думаю, причина в том, что ты произносил названия птиц, – сказал Эдди, – но почему? В кинофильмах держатся за крест…

– Или читают Лорда Плейера… – добавил Бен.

– Или двадцать третий Псалом, – проронила Беверли.

– Я знаю двадцать третий Псалом, – зло сказал Стэн, – но я не думаю, что это годится для мертвецов. Я еврей, вы забыли?

Они отвели глаза, смутившись то ли от того, что он уродился евреем, то ли от того, что они позабыли об этом.

– Птицы, – снова сказал Эдди. – Господи!

Он снова виновато посмотрел на Стэна, но Стэн глядел уныло через улицу на Гидро Бангор-офис.

– Билл должен знать, что нужно делать, – неожиданно заявил Бен, словно соглашаясь с Бев и Эдди. – Спорю на что угодно. Спорю на любую сумму денег.

– О'кей. Мы можем рассказать Биллу об этом, если вы хотите, – сказал Стэн серьёзно, глядя на всех. – Но есть одна вещь, которая меня останавливает. Вы можете называть меня желторотым птенцом. Меня это не волнует. Я не птенец. Но некоторые вещи в водонапорной башне…

– Только сумасшедшие не боятся подобных вещей, Стэн, – мягко сказала Беверли.

– Да, я был напуган, но дело не в этом, – горячо ответил Стэн, – и вовсе не по этой причине я рассказал вам обо всём. Разве вы не понимаете…

Они выжидательно смотрели на него, в их глазах были волнение и надежда. Но Стэн обнаружил, что не может объяснить, что он чувствует. Не может подобрать слова. Его ощущения словно были замурованы внутри него, почти душили его, но он не мог выразить их словами. Каким бы он ни был уверенным, он оставался всего лишь одиннадцатилетним мальчиком, который заканчивает четвёртый класс.

Он хотел сказать им: то, что он чувствует – похуже страха. Можно испугаться, например, что машина собьёт тебя, когда ты едешь на велосипеде, можно испугаться вакцины Солка, если заболеешь полиомиелитом. Можно испугаться этого сумасшедшего Хрущёва, или того, что тонешь, кувыркнувшись в воде через голову. Можно испугаться всего этого и продолжать функционировать.

Но то, что происходит в водонапорной башне…

Он хотел сказать им, что эти мёртвые ребята, которые шли, шатаясь и волоча ноги, вниз по спиральной лестнице, – это было нечто гораздо худшее; они не просто напугали его, они все в нём нарушили.

Нарушили, да, это было именно то слово, но если бы он произнёс его вслух, они бы рассмеялись; они любили его, они приняли его как своего. И всё же они могли бы рассмеяться. И всё равно, произошло что-то, что быть не могло. Они нарушили здоровое ощущение спокойствия, они нарушили основную идею, состоящую в том, что Бог окончательно придал земле наклонное положение относительно её оси, так что сумерки на экваторе могут продолжаться всего двенадцать минут и затягиваются на час или больше для эскимоса, строящего свой ледяной дом. Сделав это, он сказал:

– О'кей, если вы сможете рассчитать наклон оси, вы сможете вычислить любые несусветные вещи. Потому что даже свет имеет вес и внезапное понижение тона железнодорожного свистка – это эффект Доплера, и когда аэроплан ломает звуковой барьер, то звук этот не есть одобрение ангелов или метеоризм демона, а просто обратное сжатие воздуха. Я дал вам такой наклон, и теперь я бездельничаю и наблюдаю ваше шоу. Мне нечего больше сказать, кроме того, что два плюс два – четыре, огни в небе – это звёзды, кровь взрослого можно увидеть, так же как кровь ребёнка, и что мёртвые мальчики остаются мёртвыми.

– Со страхом можно жить, – сказал бы им Стэн, если бы мог. – Пусть не всегда, но в течение долгого, долгого времени. Но с этим нарушением жить нельзя, потому что оно сделало расщелину в мыслях, и если заглянуть через неё вниз, то увидишь, что там живут существа, у которых маленькие жёлтые немигающие глаза; там, внизу, в темноте, – зловоние, и через некоторое время ты начинаешь думать, что там внизу – вся вселенная, и круглая луна поднимается там в небесах, и звёзды хохочут ледяными голосами, и у некоторых треугольников – четыре стороны, а то и пять, или пять в пятой степени. В этой вселенной могут расти поющие розы. Всё ведёт ко всему. Так сказал бы он им, если бы мог. Я посещаю свою церковь и слушаю рассказы о Христе, который ходил по воде, но если я видел, что то же самое делает пугало, я буду вопить, вопить и вопить. Потому что это не выглядит для меня чудом. Это выглядит нарушением.

Ничего этого он не смог им сказать. И только повторил:

– Дело не в испуге. Но я не хочу быть вовлечённым во что-либо, что загонит меня в сумасшедший дом.

– По крайней мере, ты пойдёшь с нами, чтобы рассказать ему? – спросил Бен. – Услышать, что он скажет?

– Конечно, – ответил Стэн и засмеялся, – может, мне захватить мой птичий альбом?

Тут засмеялись все, и стало немного легче.

Беверли покинула их на Клин-Клоуз и понесла тряпки домой. Квартира всё ещё пустовала. Она положила тряпки в кухонный шкаф и закрыла его. Выпрямилась и посмотрела вниз, в направлении ванной комнаты.

«Я не собираюсь спускаться туда, – думала она, – я собираюсь посмотреть эстрадный концерт по телевизору».

Итак, она вошла в гостиную и включила телевизор, а через пять минут выключила его, в тот момент, когда Дик Кларк показывал, сколько жира только один тампон, пропитанный лекарством «Стри-Декс», снимает с лица среднего подростка («Если вы надеетесь добиться чистоты только при помощи мыла и воды, – говорил Дик, держа грязный тампон перед стеклянным глазом камеры, чтобы каждый подросток в Америке мог хорошо разглядеть его, – посмотрите на это внимательно»).

Она вернулась в кухню к шкафу над раковиной, где её отец хранил свои инструменты. Среди них лежала карманная мерная рулетка, которая выпускает наружу свой жёлтый язычок. Она взяла её своей холодной рукой и спустилась в ванную комнату.

Там было ослепительно чисто и тихо. Но ей тем не менее казалось, что она отовсюду слышит громкий голос миссис Дойон, которая велит своему мальчику Джиму СЕЙЧАС ЖЕ уйти с дороги.

Она вошла в ванную и посмотрела в тёмный глаз стока.

Она стояла там некоторое время.

Её ноги под джинсами были, словно мрамор, соски сделались такими твёрдыми и острыми, что ими можно было резать бумагу, её губы пересохли. Она ждала голосов.

Голосов не было.

Она коротко, прерывисто вздохнула, а затем начала разматывать стальную ленту, опуская её в отверстие. Лента продвигалась легко, словно шпага в глотну циркача на ярморочном представлении. Шесть дюймов, восемь дюймов, десять. Лента остановилась, упёршись в колено стока, как полагала Беверли. Она подвигала её, осторожно пытаясь протолкнуть дальше, и лента пошла вниз. Шестнадцать дюймов, затем два фута, три.

Она следила, как жёлтая лента скользит из жёлтого металлического чехла, одна сторона которого стёрлась до чёрного в большой руке её отца. Внутренним взором она видела, как лента скользит по чёрному проёму трубы, счищая грязь, сдирая чешуйки ржавчины. Вниз, туда, где никогда не бывает солнца, туда, где никогда не прекращается ночь, думала она.

Она представляла головку ленты, с её маленьким стальным наконечником, не больше ногтя, скользящим всё дальше и дальше в темноту, и что-то кричало в отдалённом уголке её сознания: «Что же я делаю?» Она не игнорировала этот крик, но была беспомощна внимать ему. Она видела конец ленты, стремящийся вниз, через подвал. Она видела его проникающим в сточную трубу… но вот лента снова упёрлась.

Она опять подвигала её. И лента, достаточно податливая, издала страшный и противный звук, напомнивший Беверли свист пилы, когда двигаешь ею взад и вперёд.

Она видела конец ленты, покачивающийся напротив рожка этой широченной трубы, которая имела твёрдое керамическое покрытие. Она видела его направленным… и затем снова стала проталкивать ленту дальше.

Она прогнала её на шесть футов. Девять…

И вдруг лента побежала из её рук сама, словно что-то снизу тянуло её за конец. Не только тянуло её, – бежало вместе с ней. Беверли уставилась на скользящую ленту, её глаза расширились, губы округлились буквой «О» от страха – страха, да, но не удивления. Знала ли она? Знала ли она о чём-либо, что могло произойти?

Лента добежала до конца и остановилась. Восемнадцать футов, почти шесть ярдов.

Мягкий смешок донёсся из отверстия, за ним последовал низкий шёпот, он был почти укоризненным: «Беверли, Беверли, Беверли… Ты не можешь тягаться с нами… Ты умрёшь, если будешь пытаться… Ты умрёшь, если будешь пытаться… Ты умрёшь, если будешь пытаться… Беверли… Беверли… Беверли… ли-ли-ли…»

Что-то щёлкнуло внутри этого трубоизмерительного сооружения, и лента с выпачканными цифрами и метками неожиданно побежала назад в свой чехол. Ближе к концу – последние пять или шесть футов – жёлтая поверхность была тёмной и закапана красным, Беверли закричала и бросила её на пол, словно лента неожиданно изогнулась в живую змею.

Свежая кровь текла тонкой струйкой по чистому, белому фарфору ванны и стекала назад в широкий глаз стока. Она наклонилась, всхлипывая – её страх тяжестью застыл в желудке, – и подняла ленту. Она зажала её между большим и указательным пальцами правой руки, и, держа перед собой, понесла на кухню. Пока она шла, кровь капала с ленты на бледный линолеум в холле и на кухне.

Она успокаивала себя, стараясь думать о том, что сказал бы отец – что бы он сделал ей, – если бы нашёл свою измерительную ленту, всю перепачканную кровью. Конечно, он не сможет увидеть кровь, но такое отвлечение помогало ей собраться с мыслями.

Она взяла одну из чистых тряпок, свежую и ещё тёплую после чистки, и вернулась в ванную комнату. Перед тем, как начать мыть, она заткнула тяжёлой резиновой затычкой отверстие стока, закрыв этот глаз. Кровь была свежая и легко смывалась. Она вернулась по своим собственным делам, стирая с линолеума капли размером с десятицентовую монету, затем прополоскала тряпку, выжала её, и отложила в сторону.

Затем она взяла вторую тряпку, чтобы вытереть отцовскую измерительную ленту. Кровь была жирная и липкая. В двух местах она свернулась в сгустки, чёрные и вязкие.

Хотя кровь перепачкала только последние пять или шесть футов, Беверли вытерла ленту полностью, по всей длине, стирая на ней все следы сточной грязи. Проделав это, она положила рулетку назад в шкаф над раковиной и вынесла перепачканные тряпки из дома. Миссис Дойон снова кричала на Джима. Её голос был чист, словно звонок в этот ещё тёплый поздний полдень.

На заднем дворе, который был обыкновенно пустынный и грязный, заросший сорной травой, с верёвками для белья, находилась ржавая печь для сжигания мусора. Беверли швырнула тряпки в неё, затем села на задние ступени. Слёзы пришли неожиданно, с удивительной силой, и сейчас она не делала даже попытки остановить их.

Она положила руки на колени, голову – на руки, и плакала, пока миссис Дойон звала Джима, чтобы он ушёл с дороги, если не хочет, чтобы его сбила машина.