Комната джорджа и дом на улице нейболт 6 страница

– Мы все хотим встретиться с тобой, Беверли… Она зажала рукой рот, и её глаза расширились от ужаса. На какое-то мгновение… только на мгновение ей показалось, что там что-то двигается. Внезапно она поняла, что её волосы двумя толстыми жгутами свисают в опасной близости – очень близко – от водостока. Инстинктивно она убрала волосы.

Она осмотрелась. Дверь ванной была плотно закрыта. Она слышала приглушённый звук телевизора, Шейен Боули увещевал крутых парней сложить оружие, пока они не натворили бед. Она была одна. Не считая, естественно, голоса.

– Кто ты? – сказала она в раковину, понизив голос.

– Мэтью Клементе, – прошептал голос. – Клоун забрал меня в трубы, и я умер; очень скоро он придёт за тобой, Беверли, и за Беном Хэнскомом, и Биллом Денбро, и Эдди…

Она сжала щёки руками. Её глаза расширялись от ужаса всё больше. Беверли чувствовала, как внутри у неё всё похолодело. Теперь голос звучал приглушённо и как бы издалека… но в нём слышалось ликование.

– Ты уплывёшь сюда вниз со своими друзьями, Беверли, как: мы все уплыли сюда. Передай Биллу привет от Джорджи, скажи Биллу, что Джорджи скучает по нему, в одну из ближайших ночей он будет в уборной с куском струны от рояля и воткнёт её ему в глаз, скажи ему…

Голос перешёл в захлёбывающийся звук, и неожиданно из стока с хлюпаньем выплеснулись ярко красные пузыри, разбрызгивая вокруг капли крови.

Булькающий голос теперь произносил слова очень быстро, постоянно меняя тембр: то это был голос маленького мальчика, который она слышала сначала, то голос девушки-подростка, то – о, ужас! – голос девочки, которую Беверли когда-то знала – Вероники Гроган. Но Вероника была мертва, её тело нашли в водосточной трубе…

– Я – Мэтью… Я – Бетти… Я – Вероника… мы здесь, внизу. Здесь внизу с клоуном… и живые, и мумии… и оборотни… и ты, Беверли, мы тут внизу с тобой, и мы плаваем, мы меняемся…

Внезапно водосток начал выплёвывать сгустки крови, затопляя ванну, обрызгивая зеркало, обои с лягушками на кувшинах. Беверли заорала резко и пронзительно. Она выскочила из ванны, заколотила руками в закрытую дверь, стала царапаться, пытаясь открыть её и влетела в гостиную к отцу.

– Что с тобой? – спросил он, нахмурившись. В тот вечер они оставались дома одни, мать работала в вечернюю смену с 3 до 11 в Грин Фарм, в лучшем ресторане Дерри.

– В ванной! – истерически закричала она. – В ванной, папа, там в ванной…

– За тобой кто-нибудь подглядывал? А? – он грубо схватил её за руку, впиваясь в неё пальцами. Его лицо выражало беспокойство, но оно было мнимым и пугало её больше, чем если бы он вдруг начал утешать её.

– Нет… ванна… в ванне… в… в… – Она истерически зарыдала не в силах произнести ни слова. Её сердце стучало так сильно, что ей казалось, она вот-вот задохнётся.

Эл Марш оттолкнул её, на его лице было такое выражение, как будто он хотел сказать: «Господи Иисусе, и что дальше?» Он направился в ванную комнату. Он пробыл там довольно долго, и Беверли уже начала волноваться.

Затем он прокричал:

– Беверли! Иди сюда, детка!

Она никогда ни о чём его не спрашивала. Если бы они вдвоём стояли на краю отвесной скалы и он сказал бы ей прыгнуть вниз, её врождённое послушание почти наверняка столкнуло бы её с обрыва ещё до того, как разум успел бы вмешаться.

Дверь в ванную была открыта. Её отец, большой, с редеющими тёмно-рыжими волосами, стоял посреди ванной. На нём были серые брюки и серая рубашка (он убирал в городской больнице). Отец мрачно посмотрел на Беверли. Он не пил, не курил, не увлекался женщинами. «Все женщины, которые мне нужны, находятся в доме, – говорил он при случае, и при этих словах на его лице появлялась особенная скрытная улыбка, но она не придавала ему привлекательности, скорее наоборот. Улыбка напоминала тень от облака, быстро спрятавшегося за скалами. – Они заботятся обо Мне, а когда им требуется моя помощь, я забочусь о них».

– Ну что это за дурачество? – спросил он, когда она вошла.

У Беверли было ощущение, что у неё в горле застрял камень. Сердце бешено колотилось в груди. Казалось, её вот-вот стошнит. С зеркала липкими каплями стекала кровь. Лампочка над раковиной также была вся в крови, и она чувствовала запах кипящей крови. Кровь стекала с фарфоровых краёв раковины и тяжёлыми каплями, хлюпая, падала на линолеум.

– Папа… – прошептала она осипшим голосом.

Он обернулся, с отвращением посмотрел на неё (он часто на неё так смотрел) и принялся небрежно мыть руки в окровавленной раковине.

– Господи помилуй, детка. Рассказывай. Ты чертовски напугала меня. Объясни, ради Бога, что это значит.

Он принялся мыть руки. Там, где он прислонялся к раковине, на его серых рабочих брюках оставались пятна крови. «Если бы он прислонился лбом к зеркалу, кровь осталась бы на коже», – подумала Беверли. Она судорожно сглотнула.

Он выключил воду, взял полотенце, на котором веером рассыпались брызги крови, и стал вытирать руки. В полуобморочном состоянии Беверли смотрела, как кровь впитывается в его пальцы и ладони. Она видела кровь под его ногтями, и это делало его похожим на убийцу.

– Ну? Я жду. – Он забросил окровавленное полотенце обратно на вешалку.

Кровь, везде кровь… а её отец не видит её.

– Папа… – Она понятия не имела, что ему скажет, но отец перебил её.

– Я беспокоюсь за тебя, – сказал Эл Марш. – Мне кажется, ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты всё время где-то бегаешь, ничего не делаешь по дому, ты не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись в книгу, а другую половину мечтаешь или скучаешь. Я беспокоюсь за тебя.

Он неожиданно размахнулся и больно ударил её по заднице. Она закричала и посмотрела ему в глаза. Его густая правая бровь была слегка перепачкана кровью. «Если это будет продолжаться долго, то я сойду с ума», – словно сквозь туман подумала она.

– Я очень беспокоюсь, – сказал он и снова ударил её, на этот раз по руке, чуть выше локтя. Руку обожгла мгновенная боль и тут же стихла. Завтра наверняка будет синяк.

– Ужасно беспокоюсь, – сказал он и ударил её кулаком в живот. В последний момент он ослабил удар, но у Беверли всё равно перехватило дыхание. Она согнулась пополам, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, на глазах выступили слёзы. Отец невозмутимо смотрел на неё, засунув окровавленные руки в карманы брюк.

– Тебе пора повзрослеть, Беверли, – сказал он голосом, полным доброты и прощения. – Ты согласна со мной?

Она кивнула. Её голова тряслась. Она плакала, но плакала беззвучно. Если бы она рыдала в голос – её отец называл это «детским плачем», – он бы избил её до полусмерти. Эл Марш всю жизнь прожил в Дерри и говорил всем (кто его спрашивал и кто не спрашивал), что желает быть похороненным здесь, но ещё поживёт немного, лет до ста десяти. «Не вижу причины, почему бы мне не жить вечно, – бывало говорил Роджер Ориет, раз в месяц посещавший парикмахерскую, – я никому в жизни не сделал зла».

– Теперь рассказывай, – сказал он, – и побыстрее.

– Здесь был… – она с трудом сглотнула, потому что в горле у неё совершенно пересохло, – здесь был паук. Большой, толстый чёрный паук. Он… он вылез из стока, и я… я думаю, сейчас он уполз обратно.

– О! – теперь он слегка улыбался ей, как бы удовлетворившись её объяснением. – В самом деле? Чёрт побери! Если бы ты мне сразу сказала, Беверли, я бы никогда тебя не ударил. Все девчонки боятся пауков. Почему ты сразу не сказала?

Он склонился над водостоком, и Беверли пришлось закусить губу, чтобы удержаться и не предупредить отца… какой-то внутренний голос, ужасный чужой голос, твердил ей не делать этого; она не сомневалась, что это был голос самого дьявола: «Пусть оно возьмёт его, если захочет. Пусть оно утащит его к себе вниз. Скатертью дорога, чёрт бы его побрал.»

В ужасе она попыталась избавиться от этого голоса. Ещё минута, и подобные мысли приведут её прямо в ад.

Он вглядывался в тёмный глаз водостока. Его руки упирались в окровавленный край раковины. Беверли с трудом преодолевала тошноту. Живот болел в том месте, куда её ударил отец.

– Ничего не вижу, – сказал он. – Здесь все постройки старые, Бев. Водостоки в них, как автострады. Когда я работал сторожем в старой школе, мы однажды утопили крыс в унитазе. Девчонки чуть с ума не сошли от страха. – Он довольно рассмеялся при мысли о женских страхах. – Однако с тех пор, как сделали новую водопроводную систему, живности в трубах поубавилось.

Он крепко прижал её к себе.

– Послушай. Иди спать и не думай больше об этом. Хорошо?

Она почувствовала, что любит его. «Я никогда не ударю тебя, Беверли, если ты этого не заслужишь», сказал он однажды, когда она расплакалась из-за несправедливого, как ей тогда казалось, наказания. И, конечно, она на самом деле любила его, потому что было за что полюбить его. Иногда он проводил с ней целые дни, учил мастерить самые разнообразные вещи или просто рассказывал всякую чепуху, гуляя с ней по городу; он был таким добрым и хорошим, что ей казалось, её сердце разорвётся от счастья. Она любила его и пыталась понять, почему же он так часто наказывает её. Он говорил, что так ему велит Господь Бог. «Дочерей, – говорил Эл Марш, – следует наказывать чаще, чем сыновей». У него не было сына, и она как будто смутно чувствовала в этом свою вину.

– Хорошо, папочка, – сказала она. – Я больше не буду об этом думать.

Они вместе пошли в её спальню. От удара правая рука теперь сильно болела. Она оглянулась через плечо и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол и полотенце, которым её отец вытер руки и небрежно бросил на вешалку. Она подумала: «Смогу ли я после всего зайти сюда снова? Прошу тебя. Господи, дорогой Боженька, прости меня, что я плохо подумала о своём отце. Ты можешь наказать меня за это, если хочешь: я заслужила наказание. Ты можешь сделать мне больно, или пусть я заболею воспалением лёгких, как прошлой зимой, когда у меня был такой кашель, что меня однажды даже вырвало, но, пожалуйста. Господи, пусть утром исчезнет вся эта кровь, очень прошу Тебя, Господи, хорошо? Хорошо?»

Отец, как обычно, укрыл её одеялом и поцеловал в лоб. Он постоял немного, как только он стоял, по-особенному, как ей казалось: чуть подавшись вперёд с глубоко, чуть не до локтей, засунутыми в карманы руками, блестящие печальные, как у бассет-хаунда, голубые глаза свысока смотрели на неё. В последние годы, через много лет после пережитого кошмара, она совсем перестала вспоминать Дерри; она будет представлять себе мужчин в автобусах, на улице, очертания их фигур, мужских фигур, в предрассветные часы, в ясный осенний вечер, на площади Уотертауэр…фигуры мужчин, как они ведут себя, какие у них желания; она будет представлять себе Тома, так похожего на её отца, когда он, сняв рубашку, стоял, ссутулившись перед зеркалом в ванной комнате и брился. Мужские фигуры…

– Иногда я беспокоюсь за тебя, Бев, – сказал он, но сейчас в его голосе не чувствовалось раздражения. Он нежно дотронулся до её волос, откинув их со лба.

«В ванной полно крови, папа! – чуть не закричала она. Неужели ты не видишь? Она повсюду! Даже на лампочке над раковиной! Неужели ты не ВИДИШЬ?»

Но она промолчала, и он ушёл, закрыв за собой дверь; комната погрузилась во мрак. Она ещё не спала, лежала, уставившись в темноту, когда в половине двенадцатого вернулась мать и выключила телевизор. Она слышала, как родители ушли в спальню и заскрипела кровать, когда они занялись любовью. Беверли случайно услышала, как Грета Бови говорила Сэлли Мюллер, что секс – это страшная боль, как при ожоге, и хорошие девочки никогда не захотят им заняться («В конце полового акта мужчина мочится прямо на тебя», – сказала Грета, и Сэлли воскликнула: «Нет уж, к чёрту, я никогда не позволю ни одному мальчишке сделать со мной такое!»). Если секс, по словам Греты, это так больно, то мать Беверли очень стойко переносила боль; Бев слышала, как она несколько раз кричала низким голосом, но эти крики не были похожи на крики боли.

Медленный скрип пружин перешёл в более быстрый, потом стал почти бешеным и прекратился вовсе. Некоторое время стояла полная тишина, затем послышался тихий разговор и шаги матери, направляющейся в ванную. Беверли затаила дыхание в ожидании, что мать закричит.

Но никто не кричал. Только звук льющейся воды в умывальнике и лёгкий плеск. Затем, как обычно, булькая, вода вылилась из умывальника. Теперь мать чистила зубы. Немного погодя в комнате родителей скрипнули пружины – мать легла спать.

Минут через пять раздался храп отца.

Чёрный страх прокрался в сердце и сдавил горло. Она обнаружила, что ей страшно повернуться на правый бок – её любимая поза во сне, – потому что она боится увидеть в окне чьи-нибудь глаза. Так она лежала на спине, ни жива, ни мертва, и смотрела в потолок. Через некоторое время – минуты или часы, она не знала, – Беверли заснула беспокойным сном.

Беверли всегда просыпалась по звонку будильника в комнате родителей. Пока отец был в ванной, она быстро оделась и на мгновение замерла перед зеркалом (последнее время она проделывала это почти каждое утро), пытаясь определить, увеличилась ли за, эту ночь её грудь, которая начала развиваться ещё в прошлом году. Поначалу она испытывала лёгкую боль, но теперь боль прошла.

Груди были необычайно малы, не больше чем яблоки весной, но ведь они были, на самом деле были. Детство подошло к концу. Беверли превращалась в женщину.

Она улыбнулась своему отражению и, распушив волосы, выпятила грудь. Она хихикнула, как хихикают маленькие девочки… и внезапно вспомнив о залитой кровью ванной, резко прекратила смех.

Она посмотрела на правую руку и увидела синяк, образовавшийся за ночь, – отвратительное пятно между плечом и локтем.

Из туалета послышался стук и звук сливаемой воды.

Быстро, чтобы с утра не рассердить отца (лучше бы он вообще не заметил её сегодня), Беверли натянула джинсы и форменный школьный джемпер. Тянуть время больше не имело смысла; она вышла из комнаты и направилась в ванную. Она встретила отца в гостиной, когда он возвращался в комнату переодеться. Голубая пижама свободно висела на нём. Он что-то проворчал, но Беверли не разобрала что.

– Хорошо, папочка, – на всякий случай ответила она.

Беверли постояла минуту перед закрытой дверью, пытаясь мысленно подготовить себя к тому, что может ждать её внутри. «Во всяком случае, сейчас день», – подумала она, и от этой мысли ей стало спокойнее. Не намного, но спокойнее. Она положила руку на ручку двери, повернула её и вошла.

В то утро у Беверли было много хлопот. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницу-болтунью и тост на вкус Эла Марша (хлеб должен быть горячим, но не пересушенным). Он сел за стол, отгородился газетой «Ньюз» и всё съел.

– Где ветчина?

– Ветчины нет, папочка. Кончилась ещё вчера.

– Приготовь мне гамбургер.

– Там остался небольшой кусочек, и…

Отец зашелестел газетой и опустил её на стол. Пристальный взгляд его голубых глаз как бы давил на неё.

– Что ты сказала? – мягко спросил он.

– Я сказала, что сейчас сделаю, папочка.

Он задержал на ней взгляд и снова взялся за газету. Беверли поспешила к холодильнику за мясом.

Она приготовила гамбургер, размяла небольшой кусочек мяса, чтобы он казался больше. Пока он ел; просматривая спортивную страницу, Беверли приготовила ему ленч: пару сандвичей с арахисовым маслом и желе, большой кусок торта, который мать принесла накануне из ресторана «Грин Фарм» и залила в термос горячий сладкий кофе.

– Скажи своей матери, что я просил сегодня почистить это, – сказал он, протягивая мусорное ведро. – Оно уже похоже на старый вонючий свинарник. Я целый день вожусь с грязью в госпитале не для того, чтобы возвращаться в дом, похожий на хлев. Запомнила, Беверли?

– Хорошо, папочка, я скажу.

Он поцеловал её в щёку, грубо обнял и ушёл. Как обычно, Беверли подошла к окну в комнате и проводила его взглядом. И как обычно испытала чувство облегчения, когда он завернул за угол… и ненавидела себя за это.

Она вымыла тарелки и взяла книгу. Ларе Терамениус. Его длинные белокурые волосики, казалось, излучали тихий внутренний свет. Он приковылял из соседнего дома, чтобы похвастаться Беверли своим богатством, которое кому-то могло показаться просто хламом с помойки, но малыш очень гордился им, а заодно показать свежие ссадины на коленках. Беверли выразила восхищение по поводу того и другого. Тут она услышала, как её зовёт мать.

Они перестелили обе постели, помыли полы и натёрли линолеум на кухне. Мать помыла пол в ванной, и Беверли была ей за это чрезвычайно признательна. Эльфрида Марш была маленькой женщиной с серыми волосами и угрюмым взглядом. По её лицу было видно, что она умела добиться своего и это давалось ей не просто.

– Ты вымоешь окна в гостиной, Беверли? – спросила она, возвращаясь в кухню. Она переоделась в свою рабочую одежду официантки. Я должна навестить Черил Таррент в Бангоре. Вчера вечером она повредила ногу.

– Да, я вымою, – сказала Беверли. – Что случилось с миссис Таррент? Упала или случилось что-то другое? – Эльфрида работала с Черил Таррент в одном ресторане.

– Она со своим никчёмным муженьком попала в автомобильную катастрофу, – хмуро ответила мать. – он был пьян. Ты должна каждый вечер благодарить Господа, что твой отец не пьёт, Беверли.

– Я благодарю, – сказала Беверли, и это было правдой.

– Она может потерять работу, а он один не в состоянии содержать семью, – в голосе Эльфриды появились гневные нотки. – Боюсь, им придётся пойти по миру.

Самым ужасным для Эльфриды Марш была нищета. Потерять ребёнка или узнать, что она смертельно больна раком, было ничто по сравнению с нищетой. Ты можешь быть бедным; ты можешь «царапаться», как она говорила, всю жизнь. Но оказаться на самом дне, в канализации, просить подаяние или в поте лица батрачить на хозяина и принимать это как подарок… Такая судьба, по её мнению, ожидала Черил Таррент.

– Когда вымоешь окна и вынесешь мусор, можешь немного погулять, если хочешь. Отец вечером собрался в кегельбан, и тебе не надо готовить ужин, но только возвращайся до темноты. Сама знаешь почему.

– Хорошо, мама.

– Боже мой, как ты быстро растёшь! – сказала Эльфрида. Она задержала взгляд на бугорках под джемпером дочери. Взгляд был одновременно любящим и бесцеремонным. – Не знаю, что я буду здесь делать, если в один прекрасный день ты выйдешь замуж и уедешь отсюда.

– Я всегда буду жить здесь, – улыбаясь, сказала Беверли.

Мать притянула её к себе и поцеловала в уголок рта сухими тёплыми губами.

– Я лучше знаю, – сказала она. – Но я люблю тебя, Бевви.

– И я тоже люблю тебя, мамочка.

– Когда будешь уходить, проверь, чтобы на стёклах не осталось разводов, – сказала она, взяла сумку и направилась к двери. – Если отец увидит, он всыпет тебе по первое число.

– Я проверю.

Когда мать открыла входную дверь, Беверли, как ей казалось, безразличным голосом спросила:

– Ты ничего не заметила забавного в ванной, мама?

Эльфрида оглянулась, посмотрела на неё и нахмурилась.

– Забавного?

– Ну… Вчера вечером я видела паука. Он выполз из водостока. Разве папа не говорил тебе?

– Ты опять разозлила вчера отца, Бевви?

– Нет. Ха-ха! Я сказала ему, что из водосточной трубы вылез паук, и я испугалась, а он сказал, что они как-то утопили в туалете крыс в старой школе. Это всё трубы. Разве он не говорил тебе, что я вчера видела паука?

– Нет.

– Ну ладно. Не важно. Я просто поинтересовалась, не видела ли ты его?

– Я не видела никаких пауков. Думаю, нам надо перестелить в ванной линолеум. – Она посмотрела на небо. Оно было голубым и безоблачным. – Говорят, убить паука – к дождю. Ты не убила его вчера?

– Нет, – сказала Беверли. – Я его не убила.

Мать обернулась и посмотрела на неё. Её губы были так плотно сжаты, что, казалось, их совсем нет.

– Ты уверена, что папа не рассердился на тебя вчера вечером?

– Нет!

– Бевви, он когда-нибудь трогал тебя?

– Что? – Беверли посмотрела на мать, совершенно обескураженная. Господи, да он каждый день её трогает. – Я не понимаю, что ты…

– Не обращай внимания, – коротко сказала Эльфрида. – Не забудь убрать мусор. И если на стёклах останутся разводы, отец с тебя шкуру спустит.

– Я (когда-нибудь трогал тебя) не забуду.

– И возвращайся до темноты.

– Вернусь.

(он) (ужасно беспокоится)

Эльфрида ушла. Беверли снова вернулась в комнату и проводила мать до угла взглядом, пока та не скрылась из виду. Так же как и отца. Убедившись, что мать направилась к автобусной остановке, Беверли взяла половое ведро, средство для мытья стёкол и несколько тряпок из-под раковины. Она вошла в гостиную и начала мыть окна. В квартире было тихо. Каждый раз, когда раздавался скрип пола или хлопала дверь у соседей, она вздрагивала. Когда в туалете у Болтонов спустили воду, она чуть не закричала.

И она не спускала глаз с ванной.

Наконец она подошла к ванной комнате, приоткрыла дверь и заглянула внутрь. Мать утром всё вымыла, под раковиной и по краям умывальника крови стало гораздо меньше. Но в самой раковине остались тёмные разводы, на зеркале и обоях засохли кровавые пятна.

Беверли посмотрела на своё бледное отражение и вдруг с суеверным страхом подумала, что из-за крови на зеркале создаётся впечатление, что она истекает кровью. Она вновь задумалась: что теперь делать? неужели я схожу с ума? неужели это всё существует только в моём воображении?

Неожиданно в трубе что-то забулькало.

Беверли закричала и вылетела за дверь. Ещё пять минут спустя её руки продолжали дрожать так сильно, что она чуть не разбила бутылку со средством для мытья окон, когда мыла стёкла в гостиной.

Около трёх часов дня, заперев квартиру и сунув ключ в плотный карман джинсов, Беверли Марш пошла по Ричард Эллей, узкой улочке, соединяющей Главную и Центральную улицы, и встретила Бена Хэнскома, Эдди Каспбрака и ещё одного парня, которого звали Бредли Донован. Они играли в чеканку.

– Привет, Бев! – сказал Эдди. – Тебя наверняка мучили кошмары после вчерашних фильмов ужасов.

– Нет, – сказала Бев, присаживаясь на корточки, чтобы было удобнее наблюдать за игрой. – Кто тебе сказал?

– Соломенная Копна, – сказал Эдди, ткнув пальцем в Бена, который покраснел до корней волос без всякой причины.

– Фто за фильмы? – спросил Бредли, и Беверли сразу узнала его: неделю назад он приехал в Барренс вместе с Биллом Денбро. Они вместе учились в Бангоре в школе для детей с недостатками дикции. Беверли почти не обратила на него внимания. Если бы у неё спросили, она бы ответила, что Бен и Эдди гораздо интереснее его.

– Парочка фильмов ужасов, – сказала она и, подвинувшись ближе к играющим, оказалась между Беном и Эдди. – Играете?

– Да, – сказал Бен. Он мельком взглянул на неё и быстро отвёл глаза.

– Кто выигрывает?

– Эдди, – ответил Бен. – Эдди просто ас.

Она посмотрела на Эдди, который с важным видом чистил ногти о рубашку, и хихикнула.

– Можно мне поиграть с вами?

– Хорошо, – сказал Эдди. – У тебя есть центовые монетки?

Она пошарила по карманам и достала три монеты.

– Чёрт побери, ты не боишься выходить из дома с такой кучей денег? – поинтересовался Эдди. – Я бы не рискнул.

Бен и Бредли Донован засмеялись, – Не все девчонки трусихи, – серьёзно произнёс Бен, и все снова засмеялись.

Бредли метал первым, затем бросал Бен и потом Беверли. Эдди как выигрывающий бросал в последнюю очередь. Некоторые монеты падали рядом со стеной, другие ударялись об стену к отскакивали назад. В конце каждого раунда игрок, чья монета оказывалась ближе к стене, забирал все четыре монеты. Через пять минут у Беверли было уже 24 цента. Она проиграла только один раунд.

– Девсенка мосенничает! – заявил Бредли и поднялся на ноги. Ему было больше не до смеха, и он со злостью смотрел на Беверли. – Девсенкам нельзя разресать…

Неожиданно Бен ударил его по ноге. Было очень странно видеть дерущегося Бена Хэнскома.

– Забери свои слова обратно!

Бредли посмотрел на Бена, открыв рот:

– Фто?

– Забери свои слова обратно! Она не мошенничает!

Бредли посмотрел на Бена, потом на Эдди и на Беверли, которая всё ещё сидела на корточках. Затем он опять посмотрел на Бена.

– Тыхоцесь, чтобы я расквасил твои зырные губы, ублюдок?

– Конечно, – сказал Бен и усмехнулся.

Что-то в его усмешке заставило Бредли с удивлением отступить. После ссоры с Генри Бауэрсом, которого он, Бен Хэнском, дважды побил, его, Бена, пытается запугать какой-то тощий Бредли Донован, у которого все руки в бородавках и который шепелявит, как кипящий чайник? Вот что прочёл Бредли в его усмешке.

– Так, теперь вы всей бандой навалитесь на меня одного, – сказал Бредли, отступая назад. Его голос дрожал, на глазах выступили слёзы. – Все, кто выигрывает, все мосенники!

– Забери обратно то, что ты сказал про неё, – сказал Бен.

– Да ладно, Бен, не обращай внимания, – сказала Беверли. Она протянула Бредли пригоршню медных монет.

– На, возьми, они твои. Я играла на интерес.

От унижения Бредли заплакал. Он выбил деньги из руки Беверли и побежал в конец Центральной улицы по Ричард Эллей. Остальные стояли и смотрели ему вслед с раскрытыми ртами. Отбежав на безопасное расстояние, Бредли обернулся и прокричал:

– Ты просто маленькая суцка, вот так! Мосенница! Мосенница! А твоя мать – слюха!

У Беверли перехватило дыхание. Бен бросился вдогонку за Бредли, но бесполезно. Бредли убежал, но Бен поклялся, что поквитается с ним. Он повернулся к Беверли, чтобы убедиться, что с ней всё в порядке. Слова Бредли потрясли его не меньше, чем её.

Она посмотрела на его обеспокоенное лицо, открыла рот, чтобы сказать, что с ней всё в порядке и не стоит волноваться, (боль от палок и камней злого прозвища больней…) и снова вспомнила страшный вопрос матери (он когда-нибудь трогал тебя?) Странный вопрос – прост до бессмысленности, полон какой-то угрожающей недоговорённости, тёмен, как старый кофе. Вместо того, чтобы сказать «злого прозвища больней», она разрыдалась.

Эдди было неловко смотреть на неё, он достал из кармана аспиратор и сделал несколько вдохов. Лотом он наклонился и начал собирать рассыпавшиеся монеты. Его лицо было растерянным и озабоченным.

Бен поначалу инстинктивно шагнул к ней, собираясь обнять её и утешить, но потом остановился. Она была слишком хорошенькой. Он чувствовал себя совершенно беспомощным.

– Не переживай, – сказал он, понимая, насколько по-идиотски звучат его слова, но не мог придумать ничего другого. Он слегка обнял её за плечи (она закрыла лицо руками, чтобы он не видел её мокрые от слёз глаза и пятна на щеках), но потом убрала их, как будто их прикосновение обожгло её. Бен так сильно покраснел от смущения, что казалось, его вот-вот хватит апоплексический удар. – Не переживай, Беверли.

Она опустила руки и в бешенстве завизжала резким пронзительным голосом:

– Моя мать не шлюха! Она… она официантка.

Её слова были встречены полным молчанием. Бен уставился на неё, открыв рот. Эдди поднял глаза от булыжной мостовой и застыл с полной пригоршней мелочи. Неожиданно все трое истерически захохотали.

– Официантка! – гоготал Эдди. Он имел очень слабое представление о том, кто такие шлюхи, но сравнение было слишком нелепым. – Она в самом деле официантка?

– Да!

Да! Официантка! – задыхаясь от смеха, прокричала Беверли.

От смеха Бен с трудом держался на ногах. Он грузно опустился на мусорный бак. Под его тяжестью крышка бака провалилась, и он свалился на землю. Эдди показал на него пальцем и застонал от смеха. Беверли помогла ему подняться.

Над их головами распахнулось окно, и женский голос пронзительно закричал:

– Дети! Убирайтесь отсюда! Люди пришли с ночной смены и хотят отдохнуть! Исчезните!

Взявшись за руки, они побежали по Центральной улице, продолжая смеяться.

Они сложили деньги в общий котёл, и у них оказалось сорок центов, как раз на два коктейля в аптекарском магазине. Так как старый мистер Кин был брюзга и не разрешал детям моложе двенадцати лет есть продукты из автоматов (он уверял, что автоматы морально разлагают детишек), они купили коктейли в двух вощёных бумажных стаканчиках, пошли в Бассей-парк, уселись на траву и выпили их. У Бена был с собой кофе, а у Эдди – клубника. Беверли сидела между мальчиками, с соломинкой во рту и вертелась, как пчёлка на цветке. К ней снова вернулось прекрасное настроение, впервые после вчерашнего вечера. Водосток, извергающий фонтаны крови, довёл её до душевного истощения, но теперь она пришла в себя. На это время, во всяком случае.

– Я так и не понял, какая муха укусила Бредли, – неловко сказал Эдди, как бы извиняясь за него перед Беверли. – Он никогда раньше не позволял себе ничего подобного.

– Ты защитил меня, – сказала Беверли и неожиданно поцеловала Бена в щёку. – Спасибо.

Бен снова вспыхнул.

– Ты же не мошенничала, – пробормотал он и залпом, тремя огромными глотками, выпил остатки кофе.

– Ещё немного, старик? – спросил Эдди, и Беверли засмеялась, схватившись за живот.