Дерри: первая интерлюдия
Сколько людских глаз проникло в их тайную анатомию сквозь годы?
Клайв Баркер «Книги Крови»
Отрывок, приведённый ниже и все остальные отрывки «Интерлюдии» взяты из Микаэла Хэнлона «Дерри: Несанкционированной истории города». Это неопубликованная серия записок и выдержки из рукописи (которая читается почти как начало дневника), найденные под сводами Деррийской публичной библиотеки. Приведённое выше название, написанное на обложке подборки из отдельных листочков, в которой хранились эти записки до своего появления здесь. Автор, однако, неоднократно ссылается на эту работу в собственных своих заметках как на: «Дерри: взгляд через заднюю дверь ада».
Предполагают, что мысль о популярном издании этих записей не только помрачила рассудок мистера Хэнлона…
2 января, может ли ВЕСЬ город быть населён призраками?
Населён призраками так же, как населены ими некоторые дома?
Не просто одно-единственное здание в том городе или одной-единственной улицы, или единственный баскетбольный корт в крошечном парке, не просто одна городская зона – не ВСЕ. Все сооружения.
Может ли это быть?
Слушайте:
Населённый призраками: «Часто посещаемый привидениями или духами». Функ и Вагнеллз.
Навязчивость: «Нечто постоянно приходящее в голову; трудно забыть». Также Функ и Фрэнд.
Являться: «Появляться или часто приходить, особенно это относится к призракам». НО – слушайте! – «Место часто посещаемое: курорт, притон, места постоянных сборищ»…
И ещё одно – похоже, последнее, – определение этого слова как существительного, в самом деле пугает меня: «Место кормления животных».
Подобных животных, которые зверски избили Адриана Меллона и затем сбросили его под мост?
Подобие животному, которое ждёт под мостом?
Место кормления животных.
Кто кормит в Дерри? Кто кормится Дерри?
Интересное дело – я даже не предполагал, что человек может стать таким пуганным, как стал я после истории с Адрианом Меллоном и всё ещё продолжаю жить, вернее просто функционировать. Я как будто попал в рассказ, а ведь известно что испуг ты должен чувствовать только в финале рассказа, когда призрак тьмы в конце концов выходит из леса, чтобы начать питаться… вами, конечно.
Вами.
Но этот рассказ не из серии классических шедевров Лавкрафта, Брэдбери, или По. Разумеется, я знаю далеко не всё, но многое. Я только что начал его, когда однажды в конце сентября открыл «Новости» Дерри, прочитал стенограмму предварительного слушания дела мальчика Унвина, и понял, что клоун, который убил Джорджа Денбро, может вернуться опять. Фактически всё началось в 1980 году, когда, как я думаю, какая-то ранее уснувшая часть меня пробудилась… почувствовав, что Его время, кажется, опять подходит.
Какая часть? Я думаю, нечто вроде дозорного.
А может быть, был голос Черепахи. Да… пожалуй так. Я знаю, Билл Денбро поверил бы в это.
Я обнаружил новости о старых ужасах в старых книгах; прочитал материалы о старых зверствах в старых периодических изданиях; на задворках своего разума, с каждым днём всё громче, я слышал гудение морской раковины, какой-то нарастающий шум; казалось, я чувствую горький озоновый аромат будущих молний. Я начал записи для книги, которую я почти наверняка не успею опубликовать при жизни. И в то же время я продолжал свою жизнь. На одном уровне моего разума я жил и живу с невероятными, гротескными, ужасными видениями; на другом – продолжаю жить земной жизнью библиотекаря маленького городка. Я складываю книги на полки, я составляю библиотечные карточки для новых читателей, я убираю аппарат для чтения микрофильмов, который небрежные читатели иногда оставляют включённым; я щучу с Кэрол Даннер, говорю, как бы мне хотелось пойти с ней в постель, и она отшучивается – как бы ей хотелось пойти в постель со мной, и оба мы заём, что на самом деле она шутит, а я нет, так же как оба мы знаем, что она не останется надолго в таком маленьком городишке, как Дерри, а я буду здесь до самой смерти – брошюровать разорванные страницы в «Бизнес Уик», сидеть на ежемесячных собраниях, посвящённых комплектованию библиотеки, с трубкой в одной руке и пачкой «Библиотечных журналов» в другой… и просыпаться посреди ночи и сдерживать крик, прижав кулаки ко рту.
Готические условности тут не причём. Мои волосы не побелели. Я не хожу во сне. Я не отпускаю таинственных комментариев, не ношу дощечку для спиритических сеансов в кармане своей спортивной куртки. Разве что смеяться стал больше, и вероятно смех мой кажется людям чересчур пронзительным, пронизывающим, неестественным, потому что иногда они странно смотрят на меня, когда я смеюсь.
Часть меня – часть, которую Билл называл «голосом Черепахи» – говорит мне, что я должен позвонить им всем сегодня ночью. Но полностью ли я уверен, даже сейчас? Хочу ли я быть полностью уверенным? Нет – конечно, нет. Но Боже, то, что случилось с Адрианом Меллоном, так похоже на то, что случилось с братом Заики Билла, Джорджем, осенью 1957 года…
Если это началось снова, я позвоню им. Я должен позвонить. Но пока, что нет. Впрочем, ещё рано. В прошлый раз это шло медленно и закончилось раньше лета 1958. Поэтому… я выжидаю. И заполняю ожидание, делая записи в этой записной книжке, а также подолгу смотрю в зеркало на незнакомого человека, которым стал тот мальчик.
Лицо у мальчика было умным и застенчивым; лицо мужчины – лицо кассира в банке из вестерна, парня без особых примет, парня, который при виде грабителей пугается и поднимает руки вверх. И если по сценарию требуется, чтобы кто-то был застрелен бандитами, он как раз и есть тот человек.
Тот самый старина Майк. Немного страха в глазах, может быть, не совсем ещё прошёл от прерванного сна, но не настолько, чтобы вы могли заметить что-то, не вглядевшись пристально… на расстоянии воздушного поцелуя, а я не был с ними на таком расстоянии уже очень долго. Если бы вы мельком на меня глянули, то подумали бы: ОН ЧИТАЕТ СЛИШКОМ МНОГО КНИГ, ну и всё. Сомневаюсь, что вы бы отгадали, сколько сил стоит этому человеку с добрым лицом банковского кассира удержаться в здравом рассудке.
Если я должен буду всем позвонить, это кого-нибудь из них убьёт.
Это один из фактов, которым я должен посмотреть в глаза длинными ночами без сна, ночами, когда я лежу в постелив своей обычной синей пижаме, мои очки, аккуратно сложенные, лежат на ночном столике рядом со стаканом воды, которую я всегда ставлю на случай, если проснусь и захочу пить. Я лежу там в темноте и глотаю воду маленькими глотками и думаю, как много – или как мало – они помнят. Я как-то убеждён, что они ничего не помнят об этом, потому что им не нужно помнить. Я единственный, кто слышит голос Черепахи, единственный, кто помнит, потому что я единственный, кто остался здесь в Дерри. И так как их разбросало ветрами, у них нет способа узнать идентичные образчики, по которым были сделаны их жизни. Вернуть их назад, показать им этот образчик… да, это может убить кого-то из них. Это может убить их всех.
Поэтому я снова и снова прокручиваю их в голове; прокручиваю, пытаясь воссоздать их, какими они были и какими могли быть теперь, пытаясь понять, кто из них самый уязвимый. Ричи Тозиер, думаю я иногда – его Крис, Хаггинс и Бауэре, кажется, доставали чаще всего, хотя Бен был таким толстым. Бауэрса Ричи боялся больше всего – да мы все его боялись, и другие тоже. Если я позвоню ему в Калифорнию, он, верно, расценит это как жуткое Возвращение отъявленных хулиганов, двух из могилы и одного – из сумасшедшего дома в Джанилер Хилл, где он беснуется по сей день? Иногда я думаю, Эдди был самым слабым, Эдди с его комплексом матери и ужасной астмы. Беверли? Она всегда старалась казаться грубой, но напугана была не меньше нас. Заика Билл с ужасом на лице, закрывающий крышку на пишущей машинке? Стэн Урис?
Лезвие гильотины нависло над их жизнями, острое, как бритва, но чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к выводу, что они не знают об этом лезвии. Я один держу руку на рычаге. Я могу пустить его в ход, просто открыв телефонную книжку и позвонив им одному за другим.
Может быть, мне не нужно этого делать. Я хватаюсь за слабеющую надежду, что кроличьи крики моего застенчивого разума я принял за сильный, истинный голос Черепахи. В конце концов, что я имею? Меллон в июле. Ребёнок, найденный мёртвым на Нейболт-стрит в прошлом октябре, ещё один, найденный в Мемориал-парке в начале декабря, как раз перед первым снегом. Может быть, это сделал бродяга, как пишут газеты. Или сумасшедший, который потом уехал из Дерри или убил себя из угрызений совести или самоотвращения, как может быть сделал – если верить некоторым книгам – настоящий Джек-Потрошитель.
Может быть.
Но девочка Альбрехта была найдена прямо через улицу от того проклятого старого дома на Нейболт-стрит… и она была убита в тот же самый день, что и Джордж Денбро двадцать семь лет назад. И затем мальчик Джонсон, найденный в Мемориал-парке с ногой, вырванной из коленного сустава. В Мемориал-парке, конечно, находится водонапорная башня Дерри, и мальчик был найден почти у её основания. Водонапорная башня в двух шагах от Барренса; водонапорная башня – это где Стэн Урис видел тех мальчишек.
Тех мёртвых мальчишек.
И всё-таки, это не могло быть ничем, кроме дыма и миража. Не могло быть. Или совпадение. Или, – возможно, что-то среднее – своего рода пагубное эхо. Могло это быть? Я ощущаю, что могло. Здесь, в Дерри, всё, что угодно, могло быть.
Я думаю, что то, что было здесь раньше, всё ещё присутствует – то, что было здесь в 1957 и 1958 годах, то, что было здесь в 1929 и 1930, когда Чёрное Местечко было сожжено Легионом Белой благодарности, штат Мэн, то, что было здесь в 1904 и 1905 и в начале 1906 – по крайней мере, до взрыва чугунолитейного завода Кичнера, то, что было здесь в 1876 и 1877, то, что появлялось каждые двадцать семь лет или что-то около этого. Иногда оно приходит немного раньше, иногда немного позже… но приходит всегда. Когда обращаешься назад к прошлому, соответствующие записи найти всё труднее и труднее, потому что они беднеют, и дырки, проеденные молью в повествовательной истории района, становятся больше. Но знание, куда смотреть – и когда смотреть – проходит долгий путь к решению проблемы. Понимаете, Оно всегда возвращается Оно.
Итак – да: я должен сделать эти звонки. Я думаю, мы именно это имели тогда в виду. По какой-то неведомой причине, мы избраны остановить это навсегда. Слепая судьба? Слепая удача? Или это опять та проклятая Черепаха? Возможно она командует, так же как и говорит. Не знаю. И сомневаюсь, имеет ли это значение. Много лет назад Билл сказал: «Черепаха не может помочь нам», и если это было правдой тогда, это должно быть правдой и теперь.
Я мысленно вижу, как мы стоим в воде, взявшись за руки, и даём обещание вернуться, если это начнётся когда-нибудь снова – стоим там, почти как друиды в кольце, скреплённые кровью нашего обещания, ладонь в ладонь. Ритуал старый, как само человечество, – ритуал, который находится на грани реального и ирреального Потому что сходство…
Но здесь я как бы сам становлюсь Биллом Денбро, заикаюсь на той же самой почве снова и снова, излагая некоторые факты и много неприятных (и довольно расплывчатых) предположений, с каждым абзацем всё более навязчивых. Ничего хорошего в этом нет. Бесполезно. Даже опасно. Но ведь так трудно ждать событий.
Эта записная книжка будет попыткой выйти за пределы навязчивых предположений, расширяя фокус моего внимания – в конце концов, в этой истории завязаны более шести мальчиков и одна девочка, все они несчастны, все они не приняты равными себе по положению, и все они свалились в ночной кошмар в одно жаркое лето, когда был ещё Эйзенхауэр президентом. Это попытка, если хотите, оттащить камеру немного назад, чтобы с дистанции увидеть весь город, место, где около тридцати пяти тысяч людей работают и едят, и спят, и совокупляются, и ходят за покупками, и ездят, и гуляют, и ходят в школу, и садятся в тюрьму, а порой – исчезают во тьме.
Чтобы знать, что это за место сейчас, – я уверен – надо знать, что это было за место ранее. И если я должен был бы назвать день, когда всё это реально началось для меня снова, это был день ранней осенью 1980, когда я приехал в гости к Альберту Карсону, который умер прошлым летом – в девяносто один год. Он был наполнен годами и почестями. Он был здесь главный библиотекарь с 1914 по 1960 – невероятный отрезок времени (но он сам был невероятным человеком), и я понял, что если кто-нибудь знает, с какой истории надо начинать, то это Альберт Карсон. Я задал ему мой вопрос, когда мы сидели у него на веранде, и он мне ответил каким-то квакающим голосом – он уже страдал от рака горла, который в конце концов убил его.
– Ни одна из историй не стоит того. И ты чертовски хорошо это знаешь.
– Тогда с чего же я должен начать?
– Что начать?
– Исследование этого района. Города Дерри.
– О, да. Начни с Фрика и Мичеда. Так лучше всего.
– Прочтя эти…
– Прочтёшь, Боже, нет! Выброси их в мусорную корзину! Это будет твой первый шаг. Затем читай Буддингера. Брэнсон Буддингер чертовски неряшливый исследователь, у него полно оплошностей, если половина того, что я слышал в детстве, – правда, но, когда он приехал в Дерри, его сердце оказалось на своём месте. У него много неверных фактов, но они у него неверные с чувством, Хэнлон.
Я засмеялся, и Карсон ухмыльнулся своими кожаными губами – что свидетельствовало о хорошем настроении, но на самом деле – немного пугало. В этот момент он выглядел как хищник, охраняющий свежеубитое животное, ожидающий, когда оно дойдёт до такой стадии разложения, когда им можно будет пообедать.
– Когда ты закончишь с Буддингером, читай Ивса. Отмечай всех людей, с которыми он говорит, Сэнди всё ещё в университете штата Мэн, фольклорист. После того как ты его прочтёшь, поезжай к нему. Угости его обедом. Я бы повёз его в «Оринеку», там обед обычно длится бесконечно долго. Накачай его, заполни записную книжку именами и адресами. Поговори со старожилами, с которыми говорил он – теми, кто ещё остался; а нас несколько – ахахахахаха – и ещё от них получи имена. К тому времени у тебя будет чёткая картина. Если ты сумеешь охватить достаточное количество людей, ты услышишь от них нечто такое, чего нет в историях. И обнаружишь, что это беспокоит твой сон.
– Дерри…
– Что Дерри?
– В Дерри не всё в порядке, не так ли?
– В порядке? – спросил он своим квакающим голосом. – В порядке? Что? Что это слово означает? Симпатичные картинки в Кендускеаге? Если так, тогда с Дерри всё в порядке, потому что картинок этих десятки. Имеет ли право уродливая пластмассовая статуя Пола Буниана стоять перед Городским центром? О, будь у меня грузовик напалма и моя старая зажигалка «Зиппе», я бы позаботился об этой мерзкой вещи, уверяю тебя… но если чьи-то эстетические взгляды настолько широки, что допускают существование пластмассовых статуй, тогда в Дерри всё в порядке. Вопрос в том, что для тебя означает «в порядке» Хэнлон? А? Точнее, что значит «не в порядке»?
На это я мог только покачать головой. Он или знал, или не знал. Или скажет, или не скажет.
– Ты имеешь в виду неприятные истории, которые можно услышать, или те, о которых ты уже знаешь? Неприятные истории всегда бывают. Хроника города – как старый беспорядочно перестраивающийся особняк со множеством комнат, уютных закутков, помещений для белья, чердаков и всякого рода потайных местечек… не говоря уже о неожиданных тайных проходах. Если вы приметесь исследовать Дерри, как такой вот особняк, то всё это найдёте в нём.
Да, потом вы пожалеете об этом, но уж коль скоро найдёте, то надо обосновать? Некоторые комнаты закрыты, но есть ключи… есть ключи.
Его глаза рассматривали меня со старческой проницательностью.
– Ты можешь подумать, что нащупал самый худший из секретов Дерри… но всегда существует ещё один. И ещё один. И ещё один.
– Вы…
– Кажется я должен попросить у тебя извинения. У меня сегодня очень болит горло. Пора принять лекарство и отдохнуть. Другими словами, вот тебе нож и вилка, друг мой: иди посмотри, что ты можешь разрезать ими.
Я начал с истории Фрика и истории Мичеда. Я последовал совету Карсона и бросил их в мусорную корзину, но сперва прочитал их. Они были, как он и предполагал, ужасны. Я прочитал историю Буддингера, переписал все сноски и пошёл по их следам. Это удовлетворяло больше, но сноски – вещь особая: они как тропинки, извивающиеся по дикой нетронутой местности. Они раздваиваются, затем опять раздваиваются, и в какой-то точке вы можете повернуть не туда, и это приведёт вас либо к смертельному исходу, либо в болотную трясину. «Если вы находите сноску, – сказал однажды группе, в которой я учился, крупный специалист в области библиотековедения – наступите ей на голову и убейте её, до того как она сможет плодоносить».
Они плодоносили, размножались; иногда размножение – хорошая вещь, не чаще, я думаю, нет. Сноски в сжатой «Истории старого Дерри» (Ороно: издание университета штата Мэн, 1950) проходят через сотни забытых книг и пыльных докторских диссертаций в области истории и фольклора, через статьи в исчезнувших журналах и среди ворохов городских судебных хроник и надгробных плит.
Мои разговоры с Сэнди Иве были интереснее. Его источники пересекались время от времени с Буддингеровскими, но этим сходство ограничивалось. Иве провёл большую часть своей жизни, собирая устные предания. Иве написал цикл статей о Дерри в течение 1963-66 годов. Большинство старожилов, с которыми он тогда говорил, умерли к тому времени, когда я начал своё исследование, но у них были сыновья, дочери, племянники, двоюродные братья и сёстры. Одна из величайших истин в мире гласит: на каждого умершего старожила приходится хотя бы один родившийся. И хорошая история никогда не умирает, её передают из уст в уста. Я сидел на многий балконах и во многих гостиных, выпил много чая и пива. Я много прослушал, кассеты моего плейера вращались непрерывно.
И Буддингер, и Иве полностью соглашались в одном: первоначальная партия белых поселенцев насчитывала около трёх сотен. Они были англичане. У них был свой устав, и они были известны формально как «Компания Дерри». Территория, дарованная им, охватывала ту, что сегодня именуется Дерри, – большую часть Ньюпорта и частично – земли близлежащих городов. И в 1741 году все люди в Дерри исчезли. Ещё в июне того года сообщество насчитывало около трёхсот сорока душ, но в октябре его уже не было. Маленькая деревушка, построенная из деревянных домов, стояла заброшенной. Один из домов – он стоял тогда где-то на пересечении Витчем и Джексон-стрит, был сожжён дотла. История Мичеда утверждает, что все поселяне были зарезаны индейцами, но для такого соображения нет оснований, кроме разве что одного сгоревшего дома. Да и то более вероятно, что пожар возник из-за сильно раскалившейся печи.
Индейская резня? Сомнительно. Никаких костей, никаких тел. Наводнение? В том году его не было. Болезнь? Ни слова о ней в окружающих городах.
Они просто исчезли. Все. Все триста сорок. Бесследно.
Насколько я знаю, единственный случай, отдалённо напоминающий наш в американской истории, – это исчезновение колонистов на Роунок Айленд, Вирджиния. Каждый школьник в стране знает о нём, но кто слышал об исчезновении Дерри? Об этом не знают даже люди, живущие здесь. Я спросил об этом нескольких студентов, которые сдают требуемый курс по истории штата Мэн, и никто из них ни о чём слыхом не слыхивал. Затем я просмотрел справочник «Мэн тогда и сейчас». В тексте – более сорока ссылок на Дерри, большинство из них касается годов бума вокруг лесоматериалов. И – ничего об исчезновении первых колонистов… Как мне назвать это явление? Некое спокойствие здесь как бы закономерно.
Существует своего рода завеса спокойствия, которая скрывает многое из того, что произошло здесь… но всё же люди разговаривают. Ведь, ничто не в состоянии остановить людей в желании общаться, говорить друг с другом. Но слушать надо внимательно, а это редкое мастерство. Я льщу себя надеждой, что развил его в себе за последние четыре года. Один старик рассказал мне о том, как его жена услышала голоса, говорящие с ней из водоотвода кухонной мойки, за три недели до смерти их дочери – это было в начале зимы 1957-58 годов. Девочка, о которой он говорил, была одной из первых жертва пиршестве смерти, которое началось с Джорджа Денбро и длилось почти до следующего лета.
– Целый сонм голосов, все они перебивали друг друга, – сказал он мне.
У него была водопроводная станция на Канзас-стрит, и он говорил со мной, то и дело отлучаясь к насосам, там он наполнял газовые баллоны, проверял уровень масел и вытирал ветровые щиты.
– Они заговорили, когда жена наклонилась над водоотводом, и она закричала в него: «Кто вы такие, чёрт вас побери? Как вас зовут?» А в ответ хрюканье, невнятный шум, завывание, визг, крики, смех, знаете ли. По её словам они сказали то, что одержимый говорил Иисусу: «Имя нам – легион». Она не подходила к этой раковине два года. Все два года я после двенадцати часов проводимых здесь, внизу, должен был идти домой и мыть всю чёртову посуду.
Он пил Пепси из автомата за дверью конторки, семидесятидвух-семидесятитрехлетний старик в выцветшем рабочем комбинезоне, с ручейками морщинок, бегущих из уголков глаз и рта.
– Вы, наверное, подумаете, что я сумасшедший, – сказал он, – но я расскажу вам кое-что ещё, если вы выключите свою вертелку.
Я выключил магнитофон и улыбнулся ему.
– Принимая во внимание то, что я услышал за последние пару лет, нужно очень постараться, чтобы убедить меня, что вы сумасшедший, – сказал я.
Он улыбнулся в ответ, но юмора в этом не было.
– Однажды ночью я мыл посуду, как обычно – это было осенью 1958 года, после того как всё вроде бы улеглось. Моя жена спала наверху. Бетти была единственным ребёнком, которого нам дал Господь, и после её убийства моя жена много спала. Ну, вынул я пробку из раковины, и вода потекла вниз. Вы знаете звук, с которым мыльная вода проходит в фановую трубу? Сосущий такой звук. Вода шумела, но я не думал об этом, я хотел выйти по делам, и как только звук воды стал умирать, я услышал там свою дочь. Я услышал Бетти – где-то там внизу, в этих чёртовых трубах. Смеющуюся. Она была где-то там, в темноте, и смеялась. Если чуток прислушаться, она скорее кричала. Или то и другое. Крик и смех там, внизу, в трубах. Первый и единственный раз я слышал нечто подобное. Может быть, мне это послышалось… Но… не думаю.
Он посмотрел на меня, а я на него. Свет, падающий на него через грязные стёкла окон, делал его лицо старше, делал его похожим на древнего Мафусаила. Я помню, как холодно мне было в эту минуту, как холодно.
– Вы думаете, я рассказываю небылицы? – спросил меня старик, которому было где-то около сорока пяти лет в 1957 году, старик, которому Бог дал единственную дочь по имени Бетти Рипсом. Бетти нашли на Аутер Джексон-стрит сразу после Рождества, замёрзшую, с выпотрошенными внутренностями.
– Нет, – сказал я, – я не думаю, что вы рассказываете небылицы мистер Рипсом.
– И вы тоже говорите правду, – сказал он с каким-то удивлением. – Я читаю это на вашем лице.
Я думаю, он намеревался рассказать мне ещё что-то, но за нами резко задребезжал звонок, – машина подъехала к питающему рукаву, и включились насосы. Когда зазвенел звонок, мы оба подпрыгнули, и я вскрикнул. Рипсом вскочил на ноги и подбежал к машине, вытирая на ходу руки. Когда вернулся, то посмотрел на меня как на назойливого незнакомца, который от нечего делать болтается по улице. Я попрощался и вышел.
Буддингер и Иве соглашаются ещё в чём-то: дела в Дерри отнюдь не в порядке; дела в Дерри НИКОГДА небыли в порядке.
Я видел Альберта Карсона в последний раз за месяц до его смерти. С горлом у него стало хуже: из него выходил только шипящий шепоток. – Всё ещё думаете написать историю Дерри, Хэнлон?
– Всё ещё забавляюсь этой идеей, – сказал я, хотя, конечно, никогда не планировал написать историю города, и думаю, он это знал.
– Вам бы потребовалось двадцать лет, – прошептал он, – и никто бы не стал читать её. Никто бы не захотел читать её. Пусть себе всё идёт, как идёт, Хэнлон.
Он помолчал и добавил:
– Буддингер покончил жизнь самоубийством, вы знаете?
Конечно, я знал это, но только потому, что люди говорят, а я научился слушать. Заметка в «Ньюз» называла это несчастным случаем при падении; Брэнсон Буддингер и в самом деле упал, но «Ньюз» пренебрегла сообщением о том, что он упал со стульчака в своём сортире, а вокруг шеи в это время у него была петля.
– Вы знаете о цикличности? – Я посмотрел на него, вздрогнув.
– Ода, прошептал Карсон. – Знаю. Каждые двадцать шесть или двадцать семь лет. Буддингер тоже знал. Многие старожилы знают, но об этом они не станут говорить, даже если их накачать наркотиками. Оставьте это, Хэнлон.
Он протянул ко мне руку с птичьими когтями. Он положил её мне на запястье, и я почувствовал жар рака, который свободно гуляет по его телу, сжирая всё оставшееся, что хорошего было для еды…
– Микаэл – незачем всё это. В Дерри есть вещи, которые кусаются. Пусть всё идёт своим чередом. Пусть.
– Я не могу.
– Тогда берегитесь, – сказал он. Вдруг испуганные огромные глаза ребёнка глянули на меня с лица умирающего старика, – берегитесь, Дерри.
Мой родной город. Названный по графству в Ирландии с тем же названием.
Дерри.
Я родился здесь, в деррийском роддоме, посещал деррийскую начальную школу, ходил в младшие классы средней школы на Девятой-стрит, в старшие классы – в Деррийскую хай-скул. Я учился в университете штата Мэн, затем вернулся сюда. В деррийскую публичную библиотеку. Я человек маленького города, живущий жизнью маленького города, один среди миллионов.
Но.
НО:
В 1879 году бригада лесорубов нашла останки другой бригады, которая провела зиму в палаточном лагере в верховьях Кендускеаг – на стрелке того, что ребята всё ещё зовут Барренс. Их там было девятеро, все девятеро раскромсаны на куски. Головы валялись отдельно… не говоря уж о руках… нога или две… и пенис одного мужчины был прибит к стенке палатки.
НО:
В 1851 году Джон Марксон убил всю семью ядом и затем, сидя в середине круга из четырёх трупов, целиком сожрал смертельно ядовитый гриб. Его предсмертные муки должны были быть ужасны. Городской констебль, который нашёл его, написал в своём рапорте, что сначала он подумал, будто труп смеётся над ним: он написал о «страшной белой улыбке Марксона». Белая улыбка – это полный рот гриба-убийцы; Марксон умер, продолжая жевать, даже когда судороги и мучительные мышечные спазмы разрушали его умирающее тело.
НО:
В пасхальное воскресенье 1906 года владельцы чугунолитейного завода Кичнера, который стоял там, где сейчас находится новый бульвар в Дерри, организовали охоту «за пасхальным яйцом» «для всех хороших детей Дерри». Забава проходила в огромном здании чугунолитейного завода. Опасные зоны были перекрыты, рабочие и служащие по своей инициативе поставили охрану, чтобы никто из любознательных мальчишек или девчонок не вздумал нырнуть под ограждения и заняться исследованием в опасных зонах. Пятьсот шоколадных пасхальных яиц, завязанных весёлыми ленточками, были спрятаны в разных местах. Согласно мнению Буддингера, на каждое яйцо был как минимум один подарок. Дети бегали, хохотали, кричали, радовались – бегали по заводу, замершему в воскресенье, находя яйца то под гигантским самосвалом, то в ящике стола мастера, то под литейными формами на третьем этаже (на старых фотографиях эти формы похожи на противни из кухни какого-то гиганта). Три поколения Кичнеров находились здесь для того, чтобы наблюдать за весёлым беспорядком и присуждать призы в конце «охоты», который был намечен на четыре часа, независимо от того, нашлись бы все яйца или нет. Конец наступил на сорок пять минут раньше, в четверть четвёртого. Чугунолитейный завод взорвался. До захода солнца семьдесят два человека вытащили из-под обломков мёртвыми. Окончательный итог – сто два человека. Из них восемьдесят восемь погибших – дети. В следующую среду, когда город всё ещё находился в молчаливо-мпеломленных раздумьях о трагедии, какая-то женщина нашла голову девятилетнего Роберта Дохея между сучьями яблони в конце сада. В зубах Дохея бал шоколад, а в волосах кровь. Он был последний из узнанных погибших. О восьми детишках и одном взрослом не было никаких сведений.
Это была самая страшная трагедия Дерри, хуже даже, чем пожар на Чёрном Пятне в 1930 году, и она никак не объяснялась. Все четыре бойлера завода были закрыты. Не просто отгорожены – закрыты.
Убийств в Дерри в шесть раз больше, чем убийств в любом другом городке Новой Англии. С трудом поверив в свои предварительные данные, я показал свои цифры одному старшекласснику, который, если не проводит время перед своим «Коммодором», торчит здесь, в библиотеке. Он пошёл дальше, – добавил ещё десяток городишек к тому, что называется «болотом» и представил мне диаграмму, сделанную на компьютере, где Дерри торчит, как распухший палец. «Люди здесь, должно быть, грешные, мистер Хэнлон», – был его единственный комментарий. Я не ответил. Если бы я ответил, я должен был бы сказать ему: что-то в Дерри несомненно имеет весьма грешный нрав.
Здесь дети исчезают бесследно – от сорока до шестидесяти в год. Большинство из них – подростки. Предполагают, что они беглецы. Думаю, что это верно только отчасти.
И к концу того, что Альберт Карсон без раздумий назвал бы циклом, число исчезнувших детей увеличивается. В 1930 году, например, году – когда сгорело Чёрное Местечко – в Дерри исчезло сто семьдесят детей, поймите, только попавших в полицейскую отчётность, то есть зарегистрированных, а сколько сверх того?
– Ничего удивительного, – сказал мне нынешний шеф полиции, когда я показал ему статистику, – тогда была депрессия. Большинству из них надоело есть картофельный суп или голодными ходить по дому, и они ушли в поисках лучшего.
В 1958 году сто двадцать семь детей в возрасте от трёх до девятнадцати лет, как сообщалось, пропали в Дерри.
– Была ли депрессия в 1958 году? – спросил я шефа Рэдмахера.
– Нет, – сказал он. – Но люди много передвигаются, Хэнлон. Особенно у ребят чешутся ноги. Получают взбучку из-за позднего возвращения со свидания – и бум! Нет их – ушли.
Я показал шефу Рэдмахеру фотокарточку Чэда Лоу, которая появилась в «Ньюз Дерри» в апреле 1958 года.
– Вы думаете, этот мальчик убежал после драки с родными по поводу позднего возвращения со свидания, шеф Рэдмахер? Ему было три с половиной, когда он пропал.
Рэдмахер как-то кисло посмотрел на меня и сказал, что было очень приятно поговорить со мной, но если вопросов больше нет, он занят. Я ушёл.
Населённый призраками, навязчиво является.
Место, посещаемое духами или призраками, например, трубы под раковиной; появляться или возвращаться – каждые двадцать пять, – двадцать шесть или двадцать семь лет; место кормления животных, как в случаях с Джорджем Денбро, Адрианом Меллоном, Бетти Рипсом, девочкой Альбрехта, мальчиком Джонсона.
Место кормления животных.
Если ещё что-нибудь произойдёт – что-нибудь вообще – я буду звонить. Я должен буду. Сейчас у меня только предположения, мой разбитый отдых, мои воспоминания – мои проклятые воспоминания. О, и ещё одно – у меня есть записная книжка, не так ли? Стэна, в которую я вою. И вот я сижу здесь, рука моя так дрожит, что я едва могу писать; вот я в тёмных стеллажах, наблюдая за тенями, отброшенными тусклыми жёлтыми шарами…
Здесь сижу я рядом с телефоном.
Я кладу на него руку… подвигаю его к себе… касаюсь прорезей в диске, я могу соединиться со всеми ими, моими старыми друзьями.
Мы глубоко зашли вместе.
Мы вместе зашли во тьму. Выбрались бы мы из тьмы, если бы пошли туда во второй раз?
Не думаю.
Господи, сделай так, чтобы я не должен был звонить им.
Пожалуйста, Господи.
ЧАСТЬ II
ИЮНЬ
Моя поверхность – это я сам.
Свидетельствую – под нею хоронят юность.
Корни?
Все имеют корни.
Уильям Карлос Уильяме, «Патерсон»
Иногда я думаю, что я буду делать, голубизна лета – неизлечима.
Эдди Кокран
Глава 4
БЕН ХЭНСКОМ ПАДАЕТ
Около 11.45 одна из стюардесс, обслуживающих первый класс рейса 41 Омаха – Чикаго объединённой авиакомпании, испытываем адский шок. Несколько мгновений она думает, что человек в кресле 1-А мёртв.
Когда он ещё садился в Омахе, она подумала: «О, чёрт, здесь не обойдётся без неприятностей. Он в стельку пьян». Зловоние виски, разливавшееся вокруг его головы, сразу напомнило ей облако пыли, которым окружён грязный маленький мальчик по имени Пиг Пен в сборнике картинок «Пинат». Она приготовила первый десерт – радость для пьяниц – и была уверена, что он закажет выпивку, и не один раз. И тогда уж она решит станет ли обслуживать его. К тому же в тот вечер по всему маршруту были грозовые штормы, и она не сомневалась, что в какой-то момент этот парень в джинсах будет сильно блевать.
Но когда пришло время десерта, этот высокий человек не заказал ничего, кроме одной порции виски с содовой, – лучшего и нельзя было предполагать. Лампочка его не загорелась, и стюардесса скоро забыла о нём, ведь в рейсе дел по горло. В сущности, о такого рода рейсе хочется забыть сразу же после его окончания: будь у вас время, не миновать бы вопросов о возможностях вашего собственного выживания.
41-й лавирует междууродливыми карманищами грома и молнии, как хороший лыжник, спускающийся вниз. Воздух очень тяжёлый. Пассажиры издают возгласы и через силу шутят по поводу молнии, которая вспыхивает в плотных облаках вокруг самолёта. «Мама, это Бог фотографирует ангелов?» – спрашивает маленький мальчик, и его зелёная от страха мама невольно смеётся. Первый десерт оказывается единственным той ночью для 41-го. Стюардессы всё время стоят в проходах, отвечая на вызовы.
Сигнал пристегнуть ремни появляется через двадцать минут и остаётся. «Ральф сегодня очень занят», – говорит ей старшая стюардесса, когда они встречаются в проходе, – старшая стюардесса идёт назад с лекарствами против воздушной болезни. Это полушутка. Ральф всегда занят на полётах, связанных с тряской. Самолёт трясёт, у кого-то вырывается крик, стюардесса слегка наклоняется, вытягивает руки, чтобы удержать равновесие, и внимательно смотрит в немигающие, невидящие глаза пассажира в кресле 1-А.
Боже мой, он мёртв, – думает, она. – Виски… затем воздушные ямы… его сердце… напуган до смерти.
Глаза долговязого мужчины смотрят на неё, но не видят её! Они не моргают.
Они совершенно неподвижны и пусты. Вне всякого сомнения это глаза мёртвого человека.
Стюардесса отводит глаза от этого леденящего душу взгляда, её собственное сердце рвётся из груди, она не знает, что делать, как поступить, и благодарит Бога, что у него хотя бы нет попутчика не будет крика и паники. Она решает сначала предупредить старшую стюардессу, а потом мужчин из экипажа. Может быть, они смогут накрыть его одеялом и закрыть ему глаза. Пилот не выключит свет ни в коем случае, даже если воздух разрядится, поэтому никто не сможет пройти к туалету, а когда пассажиры будут высаживаться из самолёта, они подумают, что он просто спит.
Эти мысли мгновенно проносятся в её голове, и она снова встречается глазами с этим ужасным взглядом. Мёртвые, ничего не говорящие глаза смотрят на неё… и вдруг труп подносит ко рту стакан и немного отпивает из него.
Именно в этот момент самолёт трясёт, качает, и удивлённый крик стюардессы теряется в других криках, криках страха. Глаза мужчины едва заметно моргают, достаточно, чтобы она поняла, что он жив и видит её. «Странно, – думает она, – когда он садился в самолёт, мне казалось, что ему около пятидесяти, а сейчас он выглядит моложе, хотя волосы его уже тронула седина».
Она подходит к нему, хотя слышит сзади нетерпеливые просьбы (Ральф действительно очень занят сегодня: после посадки в О'Харе тридцать минут назад уже семьдесят человек попросили аптечки).