Февраля 1985 г. День Св. Валентина
Ещё два исчезновения за последние недели – и оба дети. А я только-только начал расслабляться. Один – шестнадцатилетний мальчишка по имени Дэннис Торрио, другая – девочка, ей только что исполнилось пять лет, она каталась на санках позади дома на Западном Бродвее. Обезумевшая от горя мать нашла её санки и «летающую тарелку» и всё. Накануне, ночью выпал свежий снег – около четырёх дюймов. Кроме следов девочки, нет больше никаких других следов, сказал мне шеф Рэдмахер, когда я позвонил ему. Я думаю, я страшно надоел ему своими вопросами. Подумаешь, ничего такого из-за чего стоило бы не спать по ночам, случаются вещи гораздо более неприятные, не правда ли?
Я спросил, можно ли мне посмотреть на фотороботы. Он отказал.
Спросил, не вели ли следы девочки к какой-нибудь канализационной трубе или зарешечённому коллектору. Последовало долгое молчание. Потом Рэдмахер сказал: «Я начинаю волноваться о твоём здоровье, не нужно ли тебе проконсультироваться с врачом, Хэнлон, с каким-нибудь психиатром. Ребёнка украл её отец. Ты что, не читал газет?»
«А мальчишку Торри, что, тоже украл отец?» – спросил я.
И снова длинная пауза.
«Оставь ты всё это в покое. Оставь меня в покое. Дай мне отдохнуть».
Он повесил трубку.
Разумеется, я читал газеты, не сам ли я кладу их в читальный зал Публичной библиотеки каждое утро? Малышка Лори Энн Винтербаргер находилась под опекой матери, после отвратительного развода, произошедшего весной 1982 года. Полиция разрабатывает версию, будто Хорст Винтербаргер, который предположительно работал машинистом на железной дороге, украл свою дочь. Для этого, он приехал из Флориды в Мэн. Дальше они теоретизировали следующим образом: он будто бы припарковал свой автомобиль где-то возле дома и позвал дочь, та подбежала к нему и села в машину, следовательно, никаких следов, кроме следов малышки, не может быть. Правда, они ничего не могли возразить против факта, что девочка не виделась с отцом с тех пор, как ей исполнилось два года. Развод Винтербаргеров сопровождался запрещением отцу видеться с дочерью, которое последовало после заявления м-с Винтербаргер, что по крайней мере дважды она заставала Хорста Винтербаргера, когда он сексуально приставал к девочке. Суд принял такое решение, несмотря на то, что Винтербаргер отрицал это. Рэдмахер полагал, что именно решение суда повлияло на Винтербаргера, который практически перестал общаться с дочерью, что и привело к похищению. Такая версия выглядела бы довольно правдоподобной, если бы не тот факт, что Лори Энн вряд ли могла узнать отца спустя столько лет и побежать на его зов. Рэдмахер отвечает положительно, хотя девочке было два года, когда она в последний раз видела отца. Я так не думаю. И мать её говорит, что Лори Энн очень хорошо усвоила, что подходить к незнакомым людям и разговаривать с ними нельзя. Впрочем, в Дерри большинство детей знали и выполняли это правило. Рэдмахер говорит, что он передал дело федеральной полиции Флориды, они и должны следить за Винтербаргером, а его полномочия на этом заканчиваются. «Дела опеки больше относятся к компетенции юристов, а не полиции», – вот что заявила эта помпезная жирная задница, как отмечается в пятничных Дерри Ньюз.
Но мальчишка Торрио, – здесь что-то другое. Прекрасная семья. Игра в футбол за Тигров Дерри. Отличный студент. Прошёл школу единоборств летом 1984 года. Никаких историй с наркотиками. Была любимая подружка. Всё, что для жизни нужно. Всё, чтобы остаться в Дерри, хотя бы ещё два года.
И то же самое – исчез.
Что с ним случилось? Неожиданная любовь к путешествиям? Пьяный шофёр, который, быть может, сбил его, убил и закопал? А возможно, он всё ещё в Дерри, на ночной стороне Дерри, в компании с Бетти Рипсом и. Патриком Хокстетером, и Эдди Коркораном, и всеми остальными? А может…
(Дальше) Я снова продолжаю свои записи. Всё хожу и хожу вокруг да около, никаких существенных изменений, только ворчу. Я вздрагиваю от скрипа железных лестничных ступеней, я вздрагиваю от теней. Я замечаю за собой, что, расставляя книги в стеллажи, я тревожно думаю: а какова будет моя реакция, если в то время, как я буду толкать свою тележку с книгами, из-за книжных рядов появится рука, ищущая рука…
Снова появилось навязчивое желание начинать звонить им сегодня днём. Я даже дошёл до того, что набрал 404 – код Алабамы, держа перед собой номер телефона Стэнли У риса. Потом я только держал телефон у уха, спрашивая себя, потому ли мне хочется звонить им, что я уверен – на сто процентов уверен, – или просто потому, что напуган всеми этими привидениями, потому, что не выношу одиночества и мне надо с кем-то поговорить, с кем-то, кто знает или узнает, что то, чем я напуган – существует.
На один миг я услышал голос Ричи: «Кучка? Кучка? Мы не есть хотеть этой кучки!» – он говорил, подражая Панчи Ванило, кривляясь, но я так хорошо слышал его, как будто он стоял совсем рядом… И я повесил трубку. Потому что, если вы в такой степени не хотите видеть кого-либо, как я не хотел видеть Ричи – или кого-либо из них, – вы в тот же миг начинаете сомневаться в правильности своего решения. Мы лучше всего лжём самим себе.
Дело в том, что я всё-таки не уверен на 100 %. Кому-то ещё я бы, может быть, позвонил… но к настоящему моменту следовало допустить, что даже такая напыщенная задница, как Рэдмахер, может оказаться прав. Девочка могла бы запомнить своего отца; от него могли остаться фотографии. И я думаю, что взрослый мог бы убедить ребёнка сесть к нему в машину, даже если ребёнок был обучен не садиться.
Есть и другое опасение, которое беспокоит меня. Рэдмахер предположил, что я, возможно, схожу с ума. Я не верю в это, но если я начну сейчас звонить им, они могут подумать, что я схожу с ума. А хуже всего, что они могут не вспомнить меня вообще. Кто? Майк Хэнлон? Я не помню никакого Майка Хэнлона. Я совершенно вас не помню. Какое ещё обещание?
Я чувствую, что время звать их ещё не пришло… А когда оно придёт, я узнаю, что это то самое время. И занавес поднимется перед ними в одно и то же время. Когда придёт время, они услышат голос Черепахи. Итак, я подожду, рано или поздно я всё равно узнаю. Я не верю, что это только вопрос моего звонка. Вопрос только в том, когда.
Февраля 1985 г.
Пожар в Чёрном Местечке «Прекрасно представляю себе, как Торговая Палата постарается переписать историю, Майк, – сказал бы мне старик Альберт Карсон, вероятно покашливая при этом. – Они стараются, и иногда даже успешно… но старики-то помнят, как было дело в действительности!.. Они всегда помнят. А могут и рассказать, если их об этом хорошенько порасспросить».
Есть люди, которые, прожив в Дерри двадцать лет, не знают, что там случилось однажды, не знают, что существовали «специальные» бараки для сержантов в старых лётных частях, расположенных в Дерри, бараки, которые находились в миле от основного городка. И в середине февраля, когда температура не поднималась выше, а ветер был около 40 миль в час, всё это – вопящий, срывающий одежды ветер и холод и дополнительная миля до этих бараков – представляло для вас очевидную опасность замёрзнуть или обморозиться, а то и просто могло даже убить вас.
Основные семь бараков хорошо отапливались, имели штормовые окна и изоляцию. Они были тёплыми и уютными. «Специальные» же бараки, в которых располагалось 27 человек Компании И, отапливались старым дровяным забором. Запасы топлива были чисто случайными. Единственной изоляцией был ствол сосны и еловые ветки, которые люди положили снаружи. Кто-то из них сумел добыть полный комплект штормовых окон, но двадцать семь сотоварищей из «специального» барака в тот же самый день были отправлены в Бангор для помощи в какой-то работе, и когда этой ночью они, усталые, голодные и холодные, пришли в барак, все окна были разбиты, все до единого.
Это было в 1930 году, когда почти все военно-воздушные силы США состояли из бипланов. В Вашингтоне Билли Митчел был понижен в должности из-за своего несносного упрямства и желания модернизировать воздушные силы, что заставило его старших товарищей постараться его скинуть. Вскоре он подал в отставку.
Так они потихоньку летали на базе в Дерри, несмотря на то, что только одна взлётная полоса была там заасфальтирована. Большинство солдат принадлежали к разряду трудолюбивых.
И одним из солдат Компании И, которые возвратились в Дерри в 1937 году, после службы в армии, был мой папа. Он рассказал мне эту историю:
«Однажды весной 1930 года – это случилось за 6 месяцев до пожара в Чёрном Местечке – я возвращался с четырьмя моими сослуживцами из трёхдневного отпуска, который мы провели в Бостоне.
Когда мы проходили через ворота, там стоял на контрольно-пропускном пункте этот верзила, облокотившись на лопату. Какой-то сержант с юга. Морковно-рыжие волосы. Плохие зубы. Прыщавый. Ни дать, ни взять человекообразная обезьяна, ясно, что я имею в виду? Во время Депрессии таких полно было в армии.
Итак, мы пришли, четыре молодых парня, вернулись из отпуска, всё ещё чувствуя себя отлично, но по его глазам мы увидели: он ищет, чем бы нас прибить. Мы отдали ему честь, как если бы он был Чёрный Генерал Джек Першинг. Мне казалось, что всё будет в порядке; был тёплый, замечательный апрельский день, светило солнце, и надо же мне было заговорить: «Доброе утро, сержант», – сказал я, и он заставил меня приземлиться на живот. «Ты хочешь говорить со мной? У тебя есть какое-нибудь разрешение?» – спросил он. «Нет, сэр», – сказал я. Он повернулся к остальным – Тревору Доусону, Карлу Руну н Генри Вайтсану, который потом погиб в огне пожара, и он сказал им: «Я нанял этого чёрного шикарного ниггера. Если остальные не хотят присоединиться к нему, пусть отправляются выполнять дьявольскую грязную работу, пусть идут в барак, пакуются и делают отсюда ноги. Вы меня поняли?»
Вот и хорошо, они уйдут. И Вильсон скомандовал: «Шагом марш отсюда, хреновые ублюдки!»
Итак, они убрались, а Вильсон повёл меня к одному из инструментальных сараев и дал мне лопату. Потом повёл меня к большому полю, которое находилось как раз там, где сейчас стоят аэробусы северо-восточных авиалиний. И он посмотрел на меня с кривой усмешкой, и он показал мне на землю и сказал: «Видишь эту яму, черномазый?»
Там не было никакой ямы, но я решил, что для меня будет лучше, если я буду соглашаться с ним во всём, что придёт ему в голову. Поэтому я посмотрел на то место на земле, которое он мне показал и сказал, что пусть он не сомневается, разумеется, я вижу её. Но он дал мне в нос и свалил меня на землю и кровь хлестала прямо на чистую рубашку.
«Ты не видишь её, потому что какой-то чёртов ублюдок её закопал», – кричал он, и я увидел два больших пятна на его щеках. Но при этом он ухмылялся, и выглядел вполне довольным. «Так, мистер Добрый День, вот, что ты будешь делать! Убирай-ка грязь из этой ямы. Марш!»
И я копал больше двух часов, пока не выкопал яму себе до подбородка. Последние несколько метров шла сплошная глина, и к концу я стоял по колена в воде, и башмаки были мокры насквозь.
«Вылезай, Хэнлон», – сказал мне сержант Вильсон. Он сидел рядом на траве, покуривая сигарету. Он даже не предложил мне помочь. Я был грязный и мокрый с ног до головы. Он встал и подошёл ко мне. Он показал на яму. «Что ты там видишь, ниггер?» – спросил он. «Вашу яму, сержант Вильсон», – сказал я. «Не нужна мне никакая яма, вырытая негром, давай, забрасывай её грязью, рядовой Хэнлон».
Я, конечно, закопал её обратно, и когда я всё сделал, солнце уже клонилось к закату и становилось холодно. Он подошёл и смотрел на меня, пока я не заровнял всю эту землю на поверхности лопатой. «А что ты видишь здесь сейчас, ниггер?» – спросил он меня. «Кучу грязи, сэр», – сказал я, и он снова меня ударил. Боже мой, Микки, я был на грани того, чтобы размозжить ему голову этой лопатой. Но если бы я сделал это, никогда бы мне не видать неба над головой, разве только через тюремную решётку. Но случалось, я подумывал, что напрасно не сделал этого. И всё-таки я старался любой ценой сохранять мир.
«Это не куча грязи, ты, тупая грязная скотина! – орал он на меня, брызгая слюной. – Это моя яма. Лучше выкопай её сейчас же! Марш!»
И вот я опять копал эту яму, а потом опять закапывал её, а потом он спросил, зачем я её закопал, – он как раз хотел в неё сходить. И я опять копал её, а он снял штаны и свесил свою грязную задницу над ней и смеялся надо мной, пока делал свои дела и спрашивал: «Ну, как ты, Хэнлон?»
«Всё в порядке, сэр», – отвечал я ему, потому что решил: нет, не поддамся, пока я держусь на ногах, пока я ещё в сознании, пока не упаду замертво. Меня не вывести из терпения!
«Хорошо, я понял, рядовой Хэнлон, тогда начинай её закапывать.
Давай, давай, больше жизни, что-то ты стал очень медлительным».
И вот, когда я закапывал её в очередной раз, прибежал через поле его друг и сказал, что приходила какая-то инспекция и они не могли найти Вильсона. Мои друзья прикрыли меня, поэтому со мной всё было в порядке, но друзья Вильсона, если их можно так назвать, даже не побеспокоились. Он позволил мне уйти, а я потом всё смотрел, не появится ли его имя на доске Наказаний на следующий день, но этого не произошло. Я думаю, он сказал, что пропустил проверку, потому что учил уму разуму одного грязного ниггера, который выкопал и закопал все ямы на территории базы в Дерри.
Они, наверное, дали ему медаль за это, вместо того, чтобы заставить чистить картошку. Вот как шли дела во время Компании И в Дерри».
Отец рассказал мне эту историю в 1958 году, тогда, я думаю, ему стукнуло 50, а матери было только 41 год. И я спросил его, почему же он возвратился в Дерри после всех этих ужасов.
«Ну, мне было только 16 лет, когца я пошёл в армию, я соврал им о своём возрасте, чтобы они меня взяли. Это даже была не моя идея, это мать мне сказала. Я был большого роста, потому-то враньё прошло, я думаю. Я родился и вырос в Бургао, Северная Каролина, и мы видели мясо только, когда продавали табак, а иногда зимой, когда отец подстреливал опоссума или енота. Самое хорошее, что я вспоминаю о Бургао, было жареное мясо опоссума с кукурузными лепёшками, которыми обложено было мясо в большом количестве.
Отец мой погиб в результате несчастного случая с какой-то сельхозмашиной. И мать сказала, что собирается взять Филли Лубрида в Коринт, так у неё были какие-то родственники, Филли Лубрид был приёмным ребёнком».
«Ты имеешь в виду моего дядю Фила?» – спросил я, улыбаясь при мысли, что кто-то мог называть его Филли. Он был юристом в Таксоне, штат Аризона, и уже шесть лет состоял в Городском Совете.
Когда я был маленьким, я думал, что дядя Фил очень богатый. Для чёрного человека в 1958 году, я думаю, он и был богатым. У него было 20 тысяч долларов в год.
Да, это его я имею в виду, – сказал папа. – Но в те дни это был парень двенадцати лет, он носил соломенную матросскую шляпу и бегал босиком. Он был самый младший, я был постарше, все остальные уехали – двое умерли, двое женились, один Говард был в тюрьме. Он никогда не отличался послушанием. «А ты ступай в армию, – говорила мне твоя бабушка Ширли, – я не думаю, что они платить тебе сразу же станут, но когда начнут, ты сможешь каждый месяц что-нибудь высылать мне. Мне не хочется отсылать тебя, сынок, но если ты не позаботишься обо мне и Филли, я не знаю, что с нами станет». Мать отдала мне свидетельство о рождении, и я видел, что она подправила дату рождения, так что получилось, что мне восемнадцать лет.
Вот я и пошёл на призывной пункт, где производился набор и попросил, чтобы меня взяли. Вербовщик показал мне бумаги и где я должен расписаться. «Я умею писать, могу написать своё имя». Но он не поверил и стал смеяться надо мной. «Тогда давай пиши, черномазый», – сказал он. «Минуточку, – ответил я, – я хочу задать вам пару вопросов». «Валяй, я могу ответить на все твои вопросы». «А правда, что в армии два раза в неделю бывает мясо?» «Нет, у них не два раза в неделю мясо», – сказал он.
«Я так и думал», – сказал я, размышляя, что этот человек хоть и кажется обманщиком, всё-таки оказался честным обманщиком. Потом он сказал: «У них мясо не два раза в неделю, а каждый день», – и это заставило меня усомниться в его честности. «Ты меня за дурачка держишь», – сказал я.
«Такой ты и есть, черномазый!» – сказал он.
Ладно, а если я вступлю в армию, я смогу помогать маме и Филли?
Мама говорила, будет выплата.
«Вот, пожалуйста, это здесь, – сказал он, и протянул мне аттестационный лист. – Что ещё у тебя на уме?»
«Отлично, а что слышно с учёбой на офицера?»
Он откинул голову назад и так захохотал, что мне показалось – он захлебнётся своей слюной. Потом он сказал: «Сынок, будет конец света, если в этой армии появится черномазый офицер. Всё, подписывай, я уже устал от тебя».
Вот я и подписал и посмотрел, как он штампует аттестационный лист, а потом он дал мне текст присяги, а потом я стал солдатом. Я думал, они пошлют меня в Нью-Джерси, где армия строила мосты на случай войны. А вместо этого я попал в Дерри, Мэн и Компания И».
Он вздохнул и пригладил волосы, большой человек с белыми волосами, которые кольцами ложились на шею. В это время у нас была довольно большая ферма в Дерри и, наверное, самая лучшая стоянка на дороге к югу от Бангора. Все мы трое работали с утра до вечера, и отец ещё нанимал кого-нибудь для помощи во время уборки урожая.
Он сказал: «Я вернулся обратно, потому что я видел Юг и видел Север, и одинаковая ненависть к нам и там и тут. И не только, и не столько сержант Вильсон убедил меня в этом. Он был никем – так себе, белый бедняк из Джорджии, но везде носил свой Юг с собой. Ему не надо было говорить, как Масону-Диксону, что он ненавидит негров. Он просто делал это. Нет, только пожар в Чёрном Местечке убедил меня в этом». Он взглянул на мою мать, которая занималась шитьём. Она не подняла головы, но я знал, что она слушает внимательно, и отец знал это тоже.
«В любом случае этот пожар сделал меня человеком. Около 60 человек погибло от этого пожара, из них 18 из Компании И. Действительно, после пожара почти никого не осталось из Компании. Генри Витсон,… Сток Ансон… Алан Снопе, Эверет Маккаслин… Нортон Сарторис… все мои друзья, все погибли в огне. И этот пожар разожгли не сержант Вильсон с его чёртовыми дружками. Он был разожжён деррийским отделением Легиона Белой Благопристойности Мэна. Некоторые ребята, сынок, с которыми ты ходишь в школу – это сыновья отцов. Которые зажгли спичку, что дотла сожгла Чёрное Местечко. Но я не хочу говорить о бедных детишках».
«Но зачем, папа, зачем они сделали это?»
«Ну потому, что они были частью Дерри», – сказал отец, усмехаясь. Он медленно зажёг свою трубку и загасил спичку.
«Я не знаю, почему это произошло именно здесь, я не могу объяснить тебе этого, но я знаю одно, я не удивлён.
Легион Белой Благопристойности был северной версией Ку-Клус-Клана, понимаешь. Они тоже ходили в белых простынях, с таким же крестом, они писали такие же послания ненависти чёрным. В церквях, где проповедники толковали о равенстве чёрных с белыми, они подумывали порой установить динамнтные шатки. Большинство книг по истории описывает действия ККК, а не Легиона Белой Благопристойности. Я думаю, это потому, что большинство книг по истории написаны северянами, и они этого стыдятся.
Этот Легион был особенно популярен в больших городах и промышленных центрах – в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Детройте, Балтиморе, Бостоне, Портсмуте – везде были его отделения. Они пытались организовать отделение в Мэне и в Дерри имели самый большой успех. А чуть позже было организовано очень солидное отделение в Левинстоне – это почти совпало по времени с пожаром в Чёрном Местечке, – но в этом случае их не беспокоили черномазые, насилующие белых женщин, или 70, что чёрные отберут работу у белых, потому что там не было ни одного черномазого, о котором можно было бы говорить. Левинстонские легионеры занялись бродягами, которых они прозвали «босоногая армия», и очень опасались, что они соединятся с коммунистическими подонками – это они имели в виду любых безработных. Легион Благопристойности высылал этих парней из города, как только они появлялись там. Да, Легион хорошенько поработал после пожара».
Он помолчал, попыхивая трубкой.
«Кроме Легиона, Микки, ещё одно зерно нашло здесь благоприятную почву – обыкновенные клубы для богатых. А после пожара они всё посбрасывали свои простыни и всё было забыто». На этот раз в его голосе прозвучало такое презрение, что даже мама подняла голову и посмотрела на него с испугом. «В конце концов, кто был убит? 18 негритянских солдат, 14 или 15 городских негров, четыре негра из джаза… и кучка любителей негров. Что с того?»
«Вилл, хватит», – сказала моя мама.
«Нет, я хочу послушать», – сказал я.
«Тебе уже пора в постель, Микки, – сказал он, растрепав мои волосы своей большой натруженной рукой. – Мне хотелось бы рассказать тебе ещё одну вещь, но боюсь, ты не поймёшь, потому что я и сам не очень-то понимаю. То, что случилось в Чёрном Местечке, – очень плохо, я даже не думаю, что это случилось из-за нас, чёрных. И даже не потому, что это было слишком близко от Западного Бродвея, где жили, да и сейчас ещё живут богачи Дерри. Я не думаю, что Легион имел здесь такой успех, что они привлекли больше всего народу в Дерри, а не в Портленде, Левинстоне или Брунсвике, потому что здесь как-то особенно ненавидят чёрных. Всё зависит от почвы. Так вот, мне кажется, что всё плохое, болезненное прекрасно себя чувствует на нашей почве, здесь, в этом городе. Я всё ломаю голову над этой проблемой вот уже многие годы. Я не знаю, почему это так, но это так… Но здесь есть и хорошие люди, и тогда здесь были хорошие люди. Когда прошли похороны, тысячи людей повернулись к нам, они всё поняли и стали относиться к чёрным так же, как к белым. Всё было закрыто почти неделю. В больницах ухаживали и лечили бесплатно. Приносили корзины с едой и письмами сочувствия, которые были вполне искренними. И везде находились люди, помогавшие пострадавшим.
Я встретил своего друга Дейви Конроя именно в то время, а он, вы знаете, бел как ванильное мороженое, но я чувствовал в нём брата, я умер бы за него, если бы меня попросили, и, хотя человеку не дано читать в чужом сердце, думаю, что и он бы тоже умер за меня, если бы понадобилось.
Тем не менее армия освободила нас, оставшихся в живых после пожара, наверное, потому, что им стало стыдно… Я закончил службу в Форте Худ, и я пробыл там шесть лет. Там я встретил твою мать, и мы поженились в Галвестоне в доме её родителей. Но на протяжении всех этих лет Дерри никогда не выходил у меня из головы И после войны я привёз твою маму сюда. И здесь появился ты. И вот мы все здесь, почти в трёх милях от Чёрного Местечка, где оно было в 1930 году. Ну вот, Человечек, время идти спать!»
«Хочу про пожар, хочу про пожар», – заныл я.
А он посмотрел на меня с грустью, что всегда так трогало меня, может быть, потому, что это случалось редко, в основном-то он всегда улыбался. «Это история не для маленьких. В другой раз, Микки. Когда мы оба проживём ещё несколько лет».
И вышло так, что оба мы прожили ещё четыре года, прежде чем я услышал историю о том, что случилось во время пожара. Дни моего отца были сочтены. Он рассказал мне это в больнице, где он лежал, то приходя в себя, то опять теряя сознание, потому что рак разъедал его внутренности.
Февраля 1985 г.
Я прочитал свои последние записи в тетради и сам себе удивился, разрыдавшись при воспоминании об отце, который уже 23 года как мёртв. Помню, как я горевал после его смерти – это продолжалось два года. А потом, когда я закончил Высшую школу в 1965 году, моя мама посмотрела на меня и сказала: «Как бы гордился тобой твой папа!» Мы поплакали друг у друга на плече, и я подумал, что это конец, что мы наконец оплакали его до конца вот этими последними слезами. Но кто знает, как долго длится боль от потерь? Если 30, 40 лет спустя после смерти ребёнка или брата, или сестры, вы в полусне вспоминаете умершего близкого человека с прежней болью, ощущаете прежнюю пустоту от его потери, то невольно возникает чувство, что эта пустота никогда не заполнится, даже после вашей смерти.
Он ушёл из армии на пенсию по нетрудоспособности. К этому времени армия, в которой он служил, стала очень похожей на армию военного времени, только слепой, как он сказал мне однажды, не видит, что скоро всё оружие снова будет приведено в действие. Он дорос до звания сержанта и потерял часть левой ноги, когда какой-то новый, вербовщик, испуганный до дрожи, вытащил запал у ручной гранаты и уронил её на землю, вместо того, чтобы бросить. Она подкатилась к ногам моего отца и взорвалась со звуком, напоминавшим кашель в ночи.
В артиллерии тогда многие становились калеками из-за неисправного оружия. Пули зачастую не стреляли, а гранаты взрывались в руках. У моряков были торпеды, которые никогда не попадали в цель, а если и попадали, то не взрывались. Военно-воздушные силы и Морские воздушные силы имели самолёты, у которых отлетали при приземлении крылья, а в 1939 году в Пенсаколе, как я прочитал, офицер-снабженец обнаружил, что целая колонна правительственных грузовиков не может двигаться, потому что тараканы съели все резиновые шланги и приводные ремни.
Итак, мой отец выжил (включая, конечно, ту его часть, которая стала вашим покорным слугой – Майклом Хэнлоном), благодаря комбинации бюрократических проволочек и неисправного оборудования. Граната взорвалась только наполовину, и он потерял только часть ноги, а не всё от головы до пят.
Благодаря деньгам, полученным за нетрудоспособность, мои родители смогли пожениться ровно на год раньше, чем они планировали. Они не сразу поехали в Дерри, а сначала направились в Хьюстон, где до 1945 года работали на военном производстве. Мой отец был мастером на фабрике, выпускающей оболочки для бомб. Мать моя была сестрой милосердия. Но, как он говорил мне в ту ночь, Дерри никогда не выходил у него из головы. И сейчас я думаю, а что было бы, если бы эта чертовская штука сработала тогда, кто вместо меня был бы в этом кружке в Барренсе в тот августовский вечер. Если бы колесо судьбы существовало на самом деле, хорошее всегда бы компенсировало плохое, впрочем, и хорошее может быть достаточно ужасным.
Мой отец имел предписание в Дерри Ньюс. Родители скопили приличную сумму денег. И отец просматривал все объявления о продаже земли. Наконец он прочёл объявление о ферме, предназначенной на продажу. Предложение выглядело заманчиво… по крайней мере, на бумаге. Они вдвоём приехали из Техаса на автобусе, осмотрели ферму и тут же её купили. Первый Торговый банк дал им ссуду на десять лет и они стали обустраиваться.
«Сначала у нас были проблемы, – говорил отец в другой раз. – Кое-кто не хотел жить по соседству с неграми. Мы знали, что такое возможно – я не забывал о Чёрном Местечке, и потому не удивлялись. Ребятишки, проходя мимо, бросали в дом камни и пустые банки из-под пива. Мне пришлось двадцать раз заменять стёкла в окнах в тот первый год. Но не только дети занимались этим.
Однажды утром мы, проснувшись, обнаружили нарисованную на стене птичьего сарая свастику, а все цыплята сдохли. Кто-то отравил их пищу. Это были последние цыплята, которых я пытался вырастить.
Но окружной шериф – полицейских начальников в то время здесь не было, потому что Дерри был ещё невелик, – так вот, шериф с рвением взялся за дело. Вот что я имел в виду, когда говорил, что здесь переплетено и хорошее, и плохое… Для того человека, Саливана, не имело значения, какого цвета моя кожа и вьющиеся ли у меня волосы. Он приходил раз шесть, разговаривал с людьми и наконец нашёл виновного. И кто бы вы думали это был? Ну-ка, три попытки, первые две не считаются!» «Не знаю», – сказал я.
Отец смеялся до слёз. Он вытащил большой белый платок и вытер глаза. «Это был Батч Бауэре, вот кто! Отец того парнишки, про которого говорят, что он самый хулиганистый в школе. Отец – негодяй, и сын – маленький задира».
«Дети в школе говорят, что отец Генри – сумасшедший», – сказал я. Бели не ошибаюсь, я в то время учился в 4-м классе – вполне достаточно, чтобы получить и не раз по голове банкой от Генри Бауэрса… Сейчас я думаю, что все обидные негритянские прозвища я впервые услышал из его уст, в первых четырёх классах.
«Хорошо, я расскажу, если ты настаиваешь, – сказал он, – мысль о том, что Батч Бауэре сумасшедший не так уж далека от правды. Люди говорят, что это у него началось, когда он вернулся с войны, он был на Тихом океане морским пехотинцем. Всё-таки шериф арестовал его, а Батч бесновался, что это безобразие, а все они только кучка любителей негров. О, это вам любой скажет. Я думаю, у него был подписной лист, начиная с нашей улицы и до Витчем-стрит. Сомневаюсь, была ли у него хоть пара не рваных на заду трусов, но он собирался подавать в суд на меня, на шерифа Саливана, на город Дерри, округ Пенобскот, и Бог его знает, на кого ещё.
Что касается того, что случилось дальше… не могу судить, правда это или нет, но как я слышал от Дэйви Конроя, шериф пошёл проведать Батча в тюрьму в Бангоре. Шериф сказал: «Настало время заткнуться и послушать, что тебе говорят, Батч. Этот чёрный парень не хочет давить на судью. Он не хочет посылать тебя в Шоушенк, ему надо только заплатить за цыплят. Он подсчитал, что 200 долларов будет достаточно».
Батч сказал, что отправит эти доллары туда, где не всходит солнце. Тогда шериф сказал ему, что в Шенке есть разработки известняка, и говорят, что если проработать там два года, язык твой станет зелёным, как трава. «Сообрази! Два года разрабатывать известняк или 200 долларов. Как думаешь?»
«Ни один суд в Мэне, – сказал Батч, – не осудит меня за то, что я убил цыплят».
«Я знаю это», – сказал Саливан.
«Тогда о чём мы спорим?» – спросил его Батч.
«Проснись, Батч, они не посадят тебя за цыплят, но они посадят тебя за то, что ты нарисовал свастику на двери».
Рот у Батча широко открылся, а Саливан вышел, чтобы дать ему подумать. Через три дня Батч велел своему брату, который замёрз через пару лет, когда охотился после винных возлияний, продать его новый «Меркыори», который Батч купил на деньги, полученные после демобилизации. Так я получил две сотни долларов, а Батч всё ворчал, что он всё у меня сожжёт дотла. И он стал ходить туда-сюда, рассказывая об этом своим дружкам. Я как-то столкнулся с ним однажды днём. Он купил старый довоенный «Форд», взамен «Меркьюри», а я купил свою стоянку. Я загородил ему дорогу к отступлению и встал на его пути с винчестером в руках.
«Какой-нибудь пожар на моём пути, и ты будешь застрелен одним плохим чёрным человеком, старая кляча», – сказал я ему. «Ты не смеешь так разговаривать со мной, черномазый, – сказал он с яростью, но и с испугом. – Ты не имеешь права так разговаривать с белыми людьми, подонок ты этакий».
И я знал, что если сейчас не избавлюсь от него, он от меня никогда не отстанет. Вокруг никого. Я подошёл к «Форду» и одной рукой схватил его за волосы, я поставил ружьё так, чтобы оно упиралось мне в ремень, а правой рукой взял его за подбородок. Я сказал: «В следующий раз, когда назовёшь меня черномазым или черножопым, я размажу твои мозги по машине. И поверь мне, Батч: любое происшествие со мной или с моими близкими, и ты будешь стёрт с лица земли, вместе с твоей женой и братом и братом брата. Я достаточно натерпелся».
И он стал плакать, – никогда в жизни я не видел более безобразного зрелища. «Что же это происходит, – сказал он, – ниг… черно… парень среди бела дня приставляет ружьё к голове рабочего человека прямо на дороге».
«Да, мир должен был бы провалиться в тартарары, если такое могло бы случиться, – согласился я. – Но сейчас это не имеет никакого значения. Всё, что имеет значение, заключается в вопросе, достигнем ли мы взаимопонимания здесь и сейчас, или ты хочешь, чтобы тебе небо показалось с овчинку?»
Он согласился на достижение взаимопонимания, и на этом беспокойства, причиняемые Батчем Бауэрсом закончились, за исключением, может быть, случая с твоей собачонкой мистер Чипс, когда она умерла, но у меня нет никаких доказательств, что это дело рук Бауэрса. Чиппи могла отравиться каким-нибудь ядом в пище или ещё чем-нибудь.
С этого времени нас оставили в покое, и, когда я оглядываюсь назад, я мало о чём сожалею. У нас здесь была неплохая жизнь, правда, случались ночи, когда я видел во сне этот пожар, но ведь нет человека, у которого всё было бы гладко и который обходился бы без ночных кошмаров».
28 февраля 1985 г.
Бывали дни, когда я садился за стол, чтобы записать историю, которую рассказал мне отец, о пожаре в Чёрном Местечке, но я всё ещё никак не могу всерьёз приступить к ней.
По-моему, это во «Властелине Колец» один из персонажей говорит, что «путь ведёт к пути», это значит, что можно начать с тропинки, ведущей в ещё более причудливый мир, чем тот, в котором ты начал делать свои первые шаги, а оттуда ты можешь пойти… вообще неизвестно куда. То же самое с этими рассказами. Один перетекает в другой, в третий, четвёртый, может быть, они идут в том направлении, которое ты выбираешь, а может быть, и нет. А может быть, большее значение имеет рассказчик, а вовсе не рассказ.
Голос, который я запомнил, голос моего отца – низкий, медленный, то, как он покашливал или смеялся. Паузы, во время которых он раскуривал свою трубку или прочищал нос, или шёл взять баночку пива со льда. Этот голос для меня – голос всех голосов, голос всех лет, особый голос этого места – отцовского голоса нет ни в интервью Ива, ни в одной из нехороших историй этого города, ни даже на моих собственных плёнках.
Голос моего отца.
Сейчас десять часов, старые часы на улице начинают бить. Мелкие дождинки стучат в окно и в стеклянный переход, ведущий в Детскую библиотеку. Я слышу и другие звуки, треск и шорох вне круга света, в котором я сижу и пишу на жёлтых страницах моего блокнота. Звуки старого здания, оно оседает… говорю я себе и удивляюсь. Хотелось бы знать, нет ли где-нибудь в эту непогоду клоуна, продающего воздушные шарики. Ну, ладно, не обращайте внимания. Кажется, я нашёл наконец правильный подход к последнему рассказу моего отца.
Я услышал этот рассказ в больничной палате за шесть недель до его смерти. Мы с мамой ходили навещать его каждый день после школы, и каждый вечер я приходил к нему один. Мама оставалась дома, ей надо было делать всякие домашние дела, но она настояла на том, чтобы я ходил к нему. Я приезжал на велосипеде. Она разрешила мне кататься на велосипеде только через четыре года после всех этих убийств. Это были тяжёлые шесть недель для мальчика, которому было только пятнадцать лет. Я любил отца, но я возненавидел эти вечера, вынужденный наблюдать, как он сморщивается и съёживается, как следы боли растекаются и углубляются на его лице. Иногда он кричал, хотя и старался сдерживаться. И, возвращаясь домой в темноте, я вспоминал лето 1958 года, и я боялся оглянуться, потому что там мог быть клоун… или волк… или мумия Бена… или моя птичка. Но больше всего я боялся, что какой бы Оно ни приняло образ, оно будет иметь лицо моего отца, съедаемого раком. Поэтому я что было сил жал на педали, пока сердце не начинало выскакивать из груди. Я приезжал домой раскрасневшийся, мокрый от пота, тяжело дыша. И мама говорила: «Зачем ты ехал так быстро, Микки? Ты заболеешь». А я говорил: «Мне хотелось поскорее добраться до дому, чтобы помочь тебе», – и она давала мне подзатыльник и целовала меня и говорила, какой я хороший мальчик. Шло время, и я с трудом находил темы для разговоров с отцом. Подъезжая к городу, я ломал голову, о чём бы мне с ним сегодня поговорить, трепеща, что придёт время, и мы с ним не сможем найти темы для разговора. Его умирание мучило меня и приводило в ярость, но также и смущало; мне казалось, да и сейчас кажется, что когда мужчина или женщина умирают, то это должно происходить быстро. Рак не только убивал его, он унижал его и оскорблял.