Шесть телефонных звонков
(1985)
Стэнли Урис принимает ванну
Патриция Урис позже корила себя: Почему я не заподозрила неладное, – говорила она своей матери. – Ведь я же знала, что Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером. Он мылся под душем рано утром, иногда поздно вечером (с журналом в одной руке и холодным пивом – в другой), но чтобы в семь часов вечера – никогда. И ещё одно: книги. Вместо удовольствия он, читая их – почему, она не понимала, – казалось, испытывал раздражение и даже ужас. За три месяца до той страшной ночи Стэнли узнал, что его друг детства Уильям Денбро, по прозвищу Заика Билл, оказывается, писатель, да при том ещё не просто писатель, а писатель-романист. Он перечитал все книги Денбро и последнюю читал всю ночь 28 мая 1985 года. Пэтти из любопытства заглянула в одну из ранних работ Денбро, но, просмотрев три главы, отложила.
Это был не просто роман, как сказала она позже матери. Это – роман ужасов. Пэтти была милой, доброй женщиной, но не умела ясно и кратко выражаться – она пыталась объяснить матери, почему эта книга напугала её, расстроила, но не смогла. «В ней речь идёт только о монстрах, – сказала она. – О монстрах, которые гоняются за маленькими детьми. Там полно убийств и… я не знаю, как сказать… нездоровых ощущений и боли… Вот такая книга!» Роман задел её, почти как порнография; это слово держало её в страхе, может быть, потому, что она никогда в жизни не произносила его, хотя знала, что оно значит. «Но Стэн, читая книги Денбро, будто нашёл старого друга, друга детства. Он говорил о том, что напишет ему, но я знаю, что он не сделал бы этого… я знаю, те истории портили ему настроение, он потом плохо себя чувствовал… и… и…»
И здесь Пэтти Урис разрыдалась.
Той ночью – почти шесть месяцев прошло с того дня, когда двадцать восемь лет назад Джордж Денбро встретил клоуна-Грошика – Стэнли и Пэтти находились в комнате, у себя дома в окрестностях Атланты. Они смотрели телевизор. Пэтти сидела на своём любимом месте, разделяя внимание между мытьём посуды и своей любимой передачей – семейный конкурс. Она просто преклонялась перед Ричардом Даусоном и находила очень пикантной его цепочку для часов. Ещё она любила эту передачу потому, что в ней получала самые популярные ответы на интересующие её вопросы, именно популярные, а не правильные ответы! Однажды она спросила Стэнли, почему вопросы, которые кажутся ей простыми, так сложны для участников передачи. «Наверно, находясь там, под этими лампами, гораздо хуже соображаешь, – сказал Стэнли, и, как показалось Пэтти, тень прошла по его лицу. – Всё становится гораздо сложнее, когда ничего нельзя сделать. Когда задыхаешься, например. Когда ничего нельзя сделать…»
Она решила, что это очень похоже на правду. Стэнли вообще были свойственны очень правильные взгляды на человеческую природу. Гораздо более правильные, чем у его старого друга Уильяма Денбро, который нажил своё состояние, издавая романы ужасов, которые портят изначальную человеческую природу.
Не то, чтобы Урисы испытывали нужду. Предместье, в котором они жили, считалось одним из лучших, а дом, который в 1979 году был оценён в 87 000 долларов, сейчас можно было свободно и быстро продать за 165000, долларов; не то, чтобы они хотели его продать, но знать такие вещи было полезно. Возвращаясь иногда из Фоке Ран Молл на своём «Вольво», (Стэнли водил «Мерседес» на дизельном топливе, он им гордился; Пэтти, дразня его, называла его машину «Седанли») она, при виде своего дома, живописно выглядевшего за невысокой живой изгородью, мысленно обращалась к себе: «А кто живёт в этом доме? Конечно, я! Миссис Стэнли Урис!» Но дикая гордость, которую она испытывала при этом омрачала её счастье. Давным-давно жила себе одинокая восемнадцатилетняя девушка по имени Патриция Блюм, которую не пустили на вечеринку в городе Плойнтон на севере штата Нью-Йорк. И не пустили, конечно же, потому что её фамилия рифмовалась со «сливой» (блюм-плюм). Она и была маленькой, сухой еврейской сливой – произошло это в 1967 году, такая дискриминация была противозаконна и потом прекратилась. Но в душе её оставила неизгладимый след. В памяти то и дело возникала машина с Майклом Розенблаттом, одолженная им на один вечер у отца. Она слышала, как шуршит гравий под её лёгкими туфлями и его ботинками для официальных приёмов, взятыми напрокат. Она всегда будет мысленно возвращаться к прогулкам с Майклом, одетым в светлый вечерний пиджак, – как он мерцал в мягкой весенней ночи! А она была одета в бледно-зелёное вечернее платье, в котором, как заявила её мать, походила на русалку; сама мысль о… еврейской русалке была смешной, ха-ха-ха-ха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались, как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогда-то осознали сущность еврейства – что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было жалко её, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою тёплую, мягкую, успокаивающую руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая своё еврейство…
Дом, со вкусом поставленный за живой изгородью, действовал умиротворяюще… Но не всегда… Стыд и боль всё ещё обитали где-то здесь… Хотя с соседями всё было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их словами: «Добрый вечер, мистер и миссис Урис». Она приезжала сюда на «Вольво» 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне ярко-зелёных газонов, и часто вспоминала – даже слишком часто, как полагала – тот пронзающий уши смех. И в глубине души всё время думала, что та девчонка, смех которой засел в её ушах, живёт сейчас в какой-нибудь каморке с мужем-водопроводчиком, который бьёт её, оскорбляет, что она трижды беременела и каждый раз у неё был выкидыш, что муж обманывает её с больными женщинами…
И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала себе исправиться – перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом много месяцев подряд она не вспоминала об этом… «Может, этот кошмар уже позади, – размышляла она в такие периоды. – Я уже не та восемнадцатилетняя девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когда-то в свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить её, только потому, что это была рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки больше нет. Я могу забыть её и быть самой собой…» Но потом где-нибудь – в супермаркете, к примеру, – она вновь слышала тот противный смех со спины или сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про себя: «Это кто-то сказал кому-то, что я еврейка, что я – ничтожество, что я – длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счёт в банке – ведь все евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но всё равно над нами смеются, и смеются, и смеются…» А порой слышала таинственный щелчок над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
И снова – потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в отчаяние – не только за себя, но и за путь, по которому идёт человечество. Оборотни. Книга Денбро – та, которую она пыталась читать, но почти сразу же отложила – была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек может знать про оборотней?
И всё-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично, несравненно лучше, чем та, прежняя… Она любила своего мужа, любила свой дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так уж плохо. Но это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли, её родители обозлились и почувствовали себя несчастными… Они со Стэнли познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в её колледж из Нью-йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил общий приятель, и когда вечер подошёл к концу, она заподозрила, что влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки. Когда весной Стэнли предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В конце концов и её родители, несмотря на разногласия между ними, также согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
– Мне придётся содержать этого четырёхглазого сукина сына всю жизнь, – услышала однажды дочь слова своего отца. Её родители были на ужине, и отец слегка перебрал.
– Тс-с, она может услышать, – сказала Руфь Блюм.
Пэтти лежала с сухими глазами, её бросало то в жар, то в холод, она ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в себе эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.
Иногда, смотрясь в зеркало, она видела весьма приятные черты своего лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.
Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что «дети слишком опрометчивы». Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились, когда им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.
А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в будущем и абсолютно безразличным к уловкам родителей, твердивших об «ошибках детей». И в конце концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти, едва чернила высохли на её дипломе, отправилась работать преподавателем стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока милях южнее Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться до такой должности, это сильно задевало её – да, жутко. У неё был список из сорока возможных вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала для родителей; потом она за пять ночей написала сорок писем – по восемь за ночь, в каждом с просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому. Из двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника. В нескольких случаях подробная информация не оставляла шансов на успех, и подача заявления оказалась бы пустой тратой времени, поэтому она остановилась только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошёл в тот момент, когда она думала, как заполнить все эти заявления на преподавательскую работу и при этом не рехнуться. Он посмотрел на ворох бумаг на её столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре – письму, которое было для неё не более и не менее обнадёживающим, чем все остальные.
– Вот, – сказал он.
Она посмотрела на него, удивлённая уверенностью его тона. – Ты знаешь что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?
– Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.
Она посмотрела на него, слегка приподняв брови.
– «Унесённые ветром». Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра, день завтра не такой тяжёлый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?
– Да, Южный. Бронкс. Если ты ничего не знаешь и никогда не был в, Джорджии, тогда почему…
– Попала в самую точку…
– Но ты не можешь знать, как там…
– Но я знаю, – просто сказал он. – Я знаю…
Она посмотрела на него – он действительно не шутил. Ей стало не по себе, захотелось отвернуться.
– Откуда ты знаешь?..
Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но в лице оставалось что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул внутрь своей души, консультируясь с каким-то внутренним устройством, которое тикало и звенело, но которое в конечном счёте, он понимал не больше, чем человек средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.
– Черепаха не могла нам помочь, – внезапно сказал он. Она услышала. Он сказал это совершенно ясно и чётко. Внутренний взгляд, взгляд загадочного удивления всё ещё отражался на его лице, и это начинало пугать её.
– Стэнли? О чём ты говоришь? Стэнли?
Он спустился с небес на землю. Работая над заявлениями, она ела персики. Его рука задела тарелку с персиками. Тарелка упала на пол и разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.
– О чёрт, извини меня.
– Ничего. Стэнли, о чём ты говорил?
– Я забыл, – сказал он. – Но я думаю, детка, мы должны хорошенько подумать о Джорджии.
– Но…
– Положись на меня, – сказал он ей, что она и сделала.
Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она уже знала, что её приняли на работу. Глава департамента и Пэтти сразу понравились друг другу, и Пэтти считала, что сделала всё, что могла. Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ в Трейноре могло предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.
– Ты умрёшь с голоду на такое жалование, – сказал Герберт Блюм, когда его дочь рассказала, что хочет там работать. – И тебе будет ХОТЕТЬСЯ, когда ты будешь умирать.
– Тише, успокойся, Скарлетт, – ответил ей фразой из «Унесённых ветром» Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом. Она была в ярости, только что не плакала, но теперь улыбалась, и Стэнли сжал её в своих объятиях.
Хотеться – им хотелось, голодать – они не голодали. Они поженились 19 августа 1972 года. Пэтти вышла замуж девственницей. Лёжа в постели, она сказала: «Не делай мне больно».
– Я никогда не причиню тебе боль, – пообещал он и сдержал своё обещание до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.
Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр по продаже квартир в Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150 долларов в неделю. Их общий доход составлял 17000 долларов в год, это казалось им фантастическим, – ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за галлон, а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973 года, как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.
В 1975 году Стэнли бросил офис и открыл своё дело. Все четверо родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли не должен был вести своё дело, видит Бог, он способен на это. Но уж слишком рано принялся он за него, – так считали они – и слишком много денежных проблем ляжет на Пэтти. «Уж во всяком случае до тех пор, пока она не забеременеет от этого сопляка – сказал Герберт Блюм своему брату после выпивки на кухне, – а тогда я должен буду помогать им». Было вынесено общее семейное решение: человек не имеет права и думать о своём бизнесе, пока не достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.
А Стэнли выглядел всё таким же уверенным в себе. Он был умён, молод, удачлив. Работая на фирму по продаже квартир, он завёл кое-какие полезные связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову, не приходило, что «Корридор Видео», пионер в быстро развивающемся бизнесе видеозаписи, намерен арендовать огромное пространство земли, примерно в десяти милях от того места, куда Урисы переехали в 1979 году и обосноваться там. Не мог он также знать, что эта компания начнёт процветать спустя неполный год после переезда в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог бы поверить, что компания даст работу молодому очкастому еврею – обычному американскому еврею с лёгкой усмешкой, с прыщеватым юношеским лицом и манерами хиппи – по выходным он ходил в потёртых джинсах. Но они дали ему работу. Дали.
И, казалось, Стэнли изучил своё дело вдоль и поперёк.
По контракту он должен был работать на «Корридор Видео» полный рабочий день с начальным жалованием в 30000 долларов в год. И это только начало, – сказал Стэнли Пэтти той ночью. – Они будут расти, как зерно в августе, дорогая. И если не случится ничего экстраординарного в течение ближайших десяти лет, то они смогут конкурировать с такими фирмами, как «Кодак», «Сони» и «РКА».
– Ну, и что ты собираешься делать? – спросила она, заранее зная ответ.
– А я расскажу им, какое это удовольствие – иметь с ними дело, – сказал он, засмеявшись, и поцеловал её. Чуть погодя, он поднял её на руки, потом была любовь – раз, два, три – как яркие всполохи на ночном небе, – но ребёнка не было.
Его работа с «Корридор Видео» свела его с наиболее могущественными и богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве своём очень даже ничего. Терпимость счастливо сочеталась в них с добродушием, что было почти неизвестно на Севере. Пэтти вспомнила, что Стэнли как-то писал своим родителям: «Самые богатые люди Америки живут в Атланте, штат Джорджия.
Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить своё состояние, а они – моё, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены. Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает».
К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было своё дело и шесть человек в подчинении. В 1983 году их доход достиг сказочных размеров. И произошло это с той же лёгкостью, с какой в субботнее утро ноги попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало её. Однажды она даже пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но ей было не до смеху.
ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.
Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он ещё здесь.
У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки, даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно тёмное пятно, одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по сути дела всё предопределила.
Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти еженедельно, а то, письмо пришло ранней осенью 1979 года.
Его переслали с их старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной бумажными стаканчиками для ликёра, выглядевшими, заброшенными в их большой светлой гостиной.
В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до конца исписанные страницы, каждая под заголовком «Просто записка от Руфи». Её каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что не может понять ни единого слова, написанного тёщей. «А зачем тебе это надо?» – просила Пэтти.
Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания были чем-то неотделимым от неё. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь Блюм, уже начали стираться в памяти её дочери, как фотокарточки в старом альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Её вопросы об их здоровье и её любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а её прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может быть язва, даже не приходит ему в голову, дождётся, начнёт харкать кровью, тогда, глядишь и поймёт. «Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязнённый, она убеждена была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за то, что „вы, дети“ находитесь в деревне, где и воздух, и вода – особенно вода – здоровые (для Руфи весь Юг, включая Атланту и Бирмингем, были деревней). Тётя Маргарет опять враждовала с электрокомпанией. Стелла Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел».
И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задаёт этот страшный вопрос: «А когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже готовы начать баловать его (или её). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы не молодеем…» А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку всё было видно.
Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату, которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать всё ещё стояла в гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной на странном жёлтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала, плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери просто было последней каплей.
Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их, было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к марихуане и ещё сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для работы и стул для чтения – это половина Стэнли; а справа – швейная машинка и карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко говорили об этой комнате, у них была договорённость. Однажды эта комната перейдёт Энди или Дженни. Но где же ребёнок? Швейная машинка, корзины с тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели всё привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях; как слово «порнография», это был аспект недоступный её пониманию. Как-то раз, когда у неё были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось – она хорошо помнит это, – что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей: «Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и мы голодны…»
В 1976 году, через три года после приёма последнего цикла таблеток «Оврал», они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. «Мы хотим знать, есть ли какие-либо нарушения, – сказал Стэнли, – мы хотим знать, можем ли мы что-то сделать в этом случае».
Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть открыты, ОТКРЫТЫ.
Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде похожа на сексуальную импотенцию – чем больше вы хотите, тем меньше вы можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.
По дороге домой Стэн был раздражён. Пэтти спросила, почему.
– Я никогда этого не делаю.
– Чего?
– Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.
Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В ту ночь, лёжа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слёзы. «Это я виноват, – сказал он. – Это моя вина».
Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.
– Не будь глупым, – сказала она. Но её сердце учащённо забилось. И не только потому, что Стэнли напугал её; он словно бы заглянул в неё и прочитал тайное её убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне связи с чем-либо, без всякой причины, она почувствовала – поняла, что он прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нём.
– Не глупи, – прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными волнами; лежать голой рядом с ним было всё равно, что лежать голой перед открытым холодильником.
– Я не дурак и не глуплю, – сказал он тем же голосом, который был одновременно и ровным и задыхался от слёз, – и ты знаешь это. Я тому виною. Но почему, не знаю.
– Ты не можешь знать ничего такого. – Её голос был резким, бранчливым – голос её матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила её тело, как удар хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал её к себе.
– Иногда, – сказал он, – иногда мне кажется, что я знаю, в чём дело. Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не всё в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не так в моей жизни.
– Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!
– Я имею в виду не изнутри, – сказал он. – Изнутри всё прекрасно. Я говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю…
Она знала, что у него бывают тяжёлые сны. В таких случаях он часто стонал, будил её, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она спрашивала его, он говорил одно и то же: «Не могу вспомнить». Затем тянулся за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет через поры, как болезненный пот.
Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года – ночь, когда он принимал ванну – родители Пэтти и Стэна всё ещё ждали, что будут бабушками и дедушками. Запасная комната всё ещё была запасной; гигиенические салфетки всё ещё занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате, месячные приходили каждый месяц. Её мать, хотя и слишком занятая своими делами, но всё же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.
Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного звонка ночью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэна в руках был новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображён был шипящий зверь. На задней стороне обложки – лысый человек в очках.
Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал:
– Алло – квартира Уриса.
Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.
– Кто это? – Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил её солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они подозревали о чём-то задолго до телефонного звонка, о чём-то, что никак не вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью…? Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.
– Это мама? – спросила она одними губами в тот момент, подумав, не сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать фунтов лишнего веса и, по собственному признанию, «мучился животом».
Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то, что говорил голос в телефоне. «Ты… ты! Майкл! Как ты…»
Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала – или ей показалось, что узнала – свойственное ему вдумчивое выражение, из которого следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она сама была бы не прочь расцеловать его.
Когда она начала подбирать чёрную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли порой был ворчливый, потом он спросил: «Ты уверен Майкл?» В конце концов, после очень длинной паузы, он сказал: «Ладно, понятно. Да, я… Да, да, все. Я… что? Нет, я не могу твёрдо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты знаешь, что… а? Будь уверен! Конечно. Да… уверен… спасибо… да. До свидания». Он положил трубку.
Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в пространство над телевизором. На экране в это время публика аплодировала семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись, что на вопрос: «Какой урок школьники младших классов больше всего не любят?» надо ответить: «математику». Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли, напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила, как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.
– Кто это был, Стэн?
– Хм-м?
– Он посмотрел мимо неё. Она подумала, что взгляд у него был несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом, снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека, который погружается из меланхолии в депрессию.
– Кто это звонил?
– Никто, – сказал он. – Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он встал.
– Что, в семь часов?
Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него живот – на этот счёт он был без комплексов, но в чём-то другом вполне мог быть до странности щепетильным, сказать, например, что собирается принять ванну, на самом деле намереваясь сделать нечто несообразное. Но в этот момент новая семья, Пискапы, предстала перед публикой на телеэкране, и Пэтти знала, что сейчас Ричард Даусон скажет что-нибудь забавное по поводу фамилии, к тому же куда-то запропастилась нужная пуговица, не иначе, как спряталась.
Поэтому она дала ему уйти и не думала о нём до подведения итогов конкурса, и только тут подняла голову и увидела пустой стул. Она услышала, как наверху в ванной бежала вода, потом через пять-десять минут там стихло… но тут она поняла, что не слышала, как открывается и закрывается дверца холодильника, и это значило, что он там, наверху, был без банки пива. Кто-то позвонил ему, страшно озадачил его, а выразила ли она хоть одним словом своё сочувствие? Нет. Пыталась его немного отвлечь? Нет. Заметила что-то неладное? Ещё раз нет. Всё из-за этой дурацкой телепередачи, и пуговицы были не причём – так, предлог.
О'кей, она принесёт ему банку «Дикси» и сядет рядом с ним на край ванны, потрёт ему спину, разыграет гейшу и вымоет ему волосы, если он захочет, и при этом выяснит, в чём проблема… или кто звонил.
Она вытащила банку пива из холодильника и пошла с ней наверх. Первый раз она всерьёз забеспокоилась, обнаружив, что дверь в ванную комнату закрыта. Не прикрыта, а плотно затворена. Стэнли НИКОГДА не закрывал дверь, принимая ванну. Между ними был шуточный уговор: закрытая дверь означала, что он делает нечто такое, чему научила его мать, открытая дверь – что он расположен делать то, обучение чему его мать совершенно справедливо предоставила другим.
Пэтти царапнула в дверь ногтями, внезапно осознав, какой мерзкий получился звук. Но стучать в дверь ванны, да и в любую другую дверь своего дома, как посторонний гость – такого она никогда раньше в своей замужней жизни не делала.
Беспокойство внезапно усилилось в ней, и она вспомнила про Карсон Лейк, куда часто ездила купаться в детстве. Вода там в озере к началу августа оставалась тёплой, как в ванне… но вот вы к своему удивлению и радости попадали в холодный карман. Только что вам было тепло, и вдруг свинцовым холодом свело вам ноги до бёдер от ледяной воды. Нечто подобное испытала она теперь – как будто попала в холодный карман. Только ледяной холод ощутили не длинные ноги подростка в чёрных глубинах Карсон Лейк:
Холод ощутило сердце.
– Стэнли? Стэн?
Она уже не царапала дверь ногтями. Она барабанила в неё. Не услышав ответа, стала стучать ещё сильнее. Словно молотком.
– Стэнли?
Её сердце. Её сердце было уже не в грудной клетке. Оно билось в горле, заставляя тяжело дышать.
– Стэнли!
В тишине, сопровождавшей её крик (именно собственный крик поблизости от того места, где она каждую ночь преклоняла голову, ложась спать, особенно напугал её), она услышала звук, который, как непрошеный гость, вызвал панику из глубин её мозга. Это был всего-навсего звук капающей воды. Плинк… пауза. Плинк… пауза. Плинк… пауза. Плинк…
Она мысленно видела, как собираются капли в отверстии водопроводного крана, тяжелеют, наливаются, БЕРЕМЕНЕЮТ там и затем падают: плинк.
Только этот звук. Никакого другого. И она вдруг с ужасом поняла, что это Стэнли, а не её отца, сегодня ночью хватил сердечный удар.
С воплем она схватилась за стеклянный дверной набалдашник, повернула его. Дверь не поддавалась: она была закрыта. И внезапно три НИКОГДА пришли в голову Пэтти, как в калейдоскрпе сменяя друг друга: Стэнли никогда не принимал ванну ранним вечером, Стэнли никогда не закрывал никакой двери, кроме туалета, и Стэнли никогда вообще не закрывал дверь от неё.
Возможно ли, думала она обезумев, ГОТОВИТЬ сердечный приступ?
Пэтти провела языком по губам – словно наждачной бумагой потёрли доску – и снова позвала его. И снова не было никакого ответа, кроме монотонного капанья из крана. Опустив глаза, она увидела, что всё ещё держит в руке банку пива «Дикси». Она тупо уставилась на неё – сердце, как кролик, билось в горле – уставилась так, словно до этой минуты никогда не видела банки пива в своей жизни. И вправду наверно, не видела, потому что, не успела она моргнуть, как банка превратилась в телефонную трубку – чёрную и угрожающую, как змея.
«Чем могу быть полезен, мэм? – выплюнула в неё змея, – у вас какие-нибудь проблемы?» Пэтти со стуком бросила её и отошла, потирая руку. Осмотревшись, она снова обнаружила себя в комнате с телевизором, и поняла, что паника, вспыхнувшая в её мозгу, как вор, тихо поднимающийся по лестнице, неотлучно была с ней. Теперь она вспомнила капанье пива из банки у двери ванной и свой стремительный бег вниз по ступеням. Это всё ошибка, какая-то ошибка, смутно думала она, и мы будем потом смеяться над ней. Он наполнил ванну, забыв, что у него нет сигарет, и вышел взять их, прежде чем снимет одежду…
Да. А поскольку он уже успел закрыть ванную комнату изнутри, и открывать её опять было хлопотно, то он просто отворил окно и ушёл торцовой стороной дома, как муха, ползущая по стене. Да, конечно, да…
Снова в голове поднималась паника – как горький чёрный кофе, грозящий перелиться через край чашки. Она закрыла глаза и пыталась побороть это наваждение. Стояла совершенно спокойная – бледная статуя с пульсом, бьющимся в горле.
Теперь она смогла вспомнить, как бежала сюда, назад, ноги стучали по ступеням, бежала к телефону, да, конечно, но кто мог звонить?
В безумии она подумала: «Я бы позвала черепаху, но черепаха не смогла бы помочь нам».
Впрочем, это не имело значения. Она набрала «ноль» и, должно быть, сказала что-то не вполне обычное, потому что оператор спросил, есть ли у неё проблемы. Да, у неё есть проблема, но как было сказать этому голосу без лица, что Стэнли заперся в ванной и не отвечает ей, что непрерывный звук капающей воды разбивает её сердце? Кто-То должен был помочь ей. Кто-то…
Она стиснула зубами тыльную сторону ладони. Она пыталась думать, пыталась ЗАСТАВИТЬ себя думать.
Запасные ключи. Запасные ключи в кухонном шкафу.