Интервал -- АБСОЛЮТНОЕ 18 страница
"Священник начал службу, а волк стоял и плакал в церкви. Служба была длинная. Волку случилось зарезать немало овец и у священника; поэтому священник со всей серьёзностью молился о том, чтобы волк изменился. Но вдруг волк выглянул в окошко и увидел, что овец гонят домой. Он начал переминаться с ноги на ногу; а священник всё молится, и молитве не видно конца.
"Наконец волк не выдержал и зарычал:
"— Кончай, поп! А то всех овец домой загонят и оставят меня без ужина!
"Эта сказка очень хороша, потому что великолепно описывает человека. Он готов пожертвовать всем; но вскоре выясняется, что сегодняшний обед-это совсем другое дело. "Человек всегда желает начинать с чего-то большого. Но это невозможно: выбирать не из чего; мы должны начинать с вещей и дел сегодняшнего дня".
* * *
Приведу ещё одну беседу, которая очень характерна для методов Гурджиева. Мы шли по парку. Нас было пятеро, не считая Гурджиева. Один из нас спросил, каково его мнение об астрологии, есть ли что-нибудь ценное в более или менее известных астрологических теориях.
— Да, – сказал Гурджиев, – Но всё зависит от того, как их понимать. Они могут оказаться ценными, а могут и бесполезными. Астрология имеет дело лишь с одной частью человека: с его типом , с сущностью, и не касается его личности, приобретённых качеств. Если вы поймёте это, вы поймёте, в чём заключается ценность астрологии.
Ещё раньше в наших группах велись беседы о типах, и нам казалось, что учение о типах – довольно трудная вещь, потому что Гурджиев дал нам очень мало материала, требуя от нас собственных наблюдений за собой и другими.
Мы продолжали идти, а Гурджиев всё говорил, стараясь объяснить, что в человеке может зависеть от влияния планет, а что не может.
Когда мы выходили из парка, Гурджиев замолчал и зашагал в нескольких шагах впереди нас. Мы впятером шли за ним, разговаривая друг с другом. Обходя дерево, Гурджиев обронил трость, которую носил с собой, – палку чёрного дерева с серебряным кавказским набалдашником. Один из нас наклонился, поднял трость и подал ему. Пройдя ещё несколько шагов, Гурджиев повернулся к нам и сказал:
— Вот это и была астрология. Понимаете? Вы все видели, что я уронил палку. Почему её поднял только один из вас? Пусть каждый скажет о себе.
Один ответил, что не видел, как Гурджиев уронил трость, так как смотрел в другую сторону. Второй объяснил, что заметил, что Гурджиев уронил трость не случайно, как это бывает, когда она за что-то зацепится, а нарочно, ослабив руку, чтобы трость упала: это вызвало у него любопытство, и он стал ждать, что будет дальше. Третий сказал, что видел, как Гурджиев уронил трость, но был поглощён мыслями об астрологии, стараясь припомнить всё, что Гурджиев говорил о ней раньше, и не обратил на трость внимания. Четвёртый видел, как падала трость и решил её поднять; но другой человек сделал это раньше его. Пятый сказал, что видел, как упала трость, а затем увидел, как он поднимает её и отдаёт Гурджиеву.
Выслушав нас, Гурджиев улыбнулся.
— Вот вам и астрология, – сказал он. – В одной и той же ситуации один видит одно, другой – другое, третий – третье и т.д. И каждый действует в соответствии со своим типом. Наблюдайте таким образом за собой и за другими; потом мы сможем поговорить о разных видах астрологии.
* * *
Время шло быстро; короткое ессентукское лето приближалось к концу. Мы начали думать о зиме и строить множество планов.
И вдруг всё переменилось. По причине, показавшейся мне случайной, из-за трений между некоторыми членами группы, Гурджиев объявил, что распускает всю группу и прекращает всякую работу. Сначала мы просто не поверили ему, думая, что он подвергает нас испытанию. И когда он сказал, что едет на побережье Чёрного моря с одним лишь З., все, кроме нескольких человек, которым нужно было возвращаться в Москву или Петербург, заявили, что последуют за ним, куда бы он ни отправился. Гурджиев согласился, но сказал, что нам придется устраиваться самим, что более не будет никакой работы, сколь бы мы на неё ни рассчитывали.
Всё это очень удивило меня: я считал момент самым неподходящим для "игры"; а если то, что говорил Гурджиев, говорилось всерьёз, тогда зачем же было всё начинать? За весь этот период мы совершенно не изменились; и если Гурджиев начал работу с нами, какими мы были, почему же он прекращает её теперь? В материальном отношении мне это было всё равно, так как я в любом случае решил провести зиму на Кавказе; но для некоторых других членов группы, которые не вполне ещё были уверены в будущем, такое решение меняло всё дело и создавало неразрешимые трудности. Должен признаться, что с этого момента моё доверие к Гурджиеву начало колебаться. В чём здесь дело, что именно вызвало во мне такое отношение – мне трудно определить даже теперь. Но факт остаётся фактом: с этого момента я стал проводить разделение между самим Гурджиевым и его идеями; а до сих пор я не отделял одно от другого. В конце августа я последовал за Гурджиевым в Туапсе, а оттуда уехал в Петербург, собираясь привезти оттуда кое-какие вещи. К несчастью, все книги пришлось оставить, я считал рискованным брать их на Кавказ. В Петербурге, естественно, все мои вещи пропали.
Глава 18
Петербург в октябре 1917 года. – Большевистская революция. – Возвращение к Гурджиеву на Кавказ. – Отношение Гурджиева к одному из учеников. – Небольшая группа с Гурджиевым в Ессентуках. – Прибывают люди. – Возобновление работы. – Упражнения, ещё более трудные и разнообразные, чем раньше. – Умственные и физические упражнения, пляски дервишей, изучение психических "фокусов". – Продажа шёлка. – Внутренняя борьба и решение. – Выбор гуру. – Решение отделиться. – Гурджиев едет в Сочи. – Трудное время: война и эпидемии. – Дальнейшее изучение энеаграммы. "События" и необходимость покинуть Россию. – Конечная цель – Лондон. – Практические результаты работы над собой: чувство нового "я", "странная уверенность". – В Ростове собирается группа, излагается система Гурджиева. Гурджиев открывает свой институт в Тифлисе. – Отъезд в Константинополь. – Собираются люди. – Приезжает Гурджиев. – Гурджиеву представлена новая группа. – Перевод песни дервишей. – Гурджиев как художник и поэт. – Институт начинает работу в Константинополе. – Гурджиев разрешает написать и опубликовать книгу. – Гурджиев едет в Германию. – Решение продолжать константинопольскую работу в Лондоне. – Гурджиев организует свой институт в Фонтенбло. – Работа в замке "Аббатства". – Беседа с Кэтрин Мэнсфилд. – Гурджиев говорит о разных типах дыхания. "Дыхание при помощи движений". – Демонстрация в парижском театре на Елисейских Полях. – Отъезд Гурджиева в Америку. – Решение продолжать самостоятельную работу в Лондоне.
Я задержался в Петербурге дольше, чем предполагал. и уехал оттуда только 15 октября, за неделю до большевистского переворота. Оставаться дольше было совершенно невозможно. Приближалось что-то отвратительное и липкое. Во всём можно было ощутить болезненное напряжение и ожидание чего-то неизбежного. Ходили разные слухи, один глупее и бессмысленнее другого. Никто ничего не понимал, никто не мог вообразить, что произойдёт дальше. "Временное правительство", разгромив Корнилова, вело самые настоящие переговоры с большевиками, которые открыто, показывали, что им наплевать на "министров-капиталистов", что они стараются только выиграть время. Немцы по каким-то причинам не наступали на Петербург, хотя фронт был открыт. Теперь люди видели в них спасителей как от "временного правительства", так и от большевиков. Но я не разделял надежд на помощь немцев. На мой взгляд, то, что происходило в России, в значительной степени вышло за пределы какого бы то ни было контроля.
В Туапсе было ещё сравнительно спокойно. На даче персидского хана заседал какой-то совет. Но грабежи пока не начинались. Гурджиев устроился довольно далеко к югу от Туапсе, в двадцати пяти верстах от Сочи. Он нанял дачу с видом на море, купил пару лошадей – и жил там вместе с небольшой группой, всего собралось около десяти человек
Поехал туда и я. Место было прекрасное, всё в розах; с одной стороны открывался вид на море, с другой – виднелась цепь гор, покрытых снегом. Я очень сожалел о тех наших людях, которым пришлось остаться в Москве и Петербурге.
Но уже на следующий день после приезда я заметил. что что-то не в порядке. От ессентукской атмосферы не осталось и следа. Особенно меня удивила перемена с З. Когда в начале сентября я уезжал в Петербург, З. был полон энтузиазма и уговаривал меня не оставаться в Петербурге, откуда потом может оказаться очень трудно выбраться.
— Так вы больше не собираетесь жить в Петербурге? – спросил я.
— Тот, кто бежит в горы, не возвращается, – отвечал З.
И вот на следующий день после прибытия в Уч-Дере я услышал, что З. намерен вернуться в Петербург.
— Зачем ему возвращаться? Ведь он потерял службу; что он будет там делать?
— Не знаю. – отвечал рассказывавший мне обо всём доктор С. – Гурджиев им недоволен и говорит, что ему лучше уехать.
Мне нелегко было вызвать З. на разговор. Он, очевидно, не желал объяснений, и сказал, что в самом деле желает уехать,
Постепенно, расспросив остальных, я выяснил, что произошло. Это было странное происшествие: между Гурджиевым и нашими соседями, какими-то латышами, вспыхнула бессмысленная ссора. Здесь же оказался З. Гурджиеву не понравились слова З. или что-то другое, и с этого дня он совершенно изменил своё отношение к З., перестал с ним разговаривать и вообще поставил в такое положение, что З. вынужден был объявить о своём намерении уехать.
Я счёл это чистым безумием. Ехать в такое время в Петербург казалось мне крайней нелепостью. Там был уже настоящий голод, буйные толпы, воровство – и ничего иного. Конечно, в то время никто не мог ещё вообразить, что мы никогда более не увидим Петербурга. Я рассчитывал вернуться туда весной, полагая, что к весне что-то определится. Но ехать туда теперь, зимой, было совершенно неразумно. Я мог бы понять это, если бы З. интересовался политикой, если бы он изучал текущие события; но поскольку дело было не в этом, я не видел никаких мотивов к отъезду. И я стал уговаривать З. подождать, не решать сразу, поговорить с Гурджиевым и как-то выяснить положение. З. обещал мне не торопиться. Однако я видел, что он действительно попал в какое-то странное положение: Гурджиев совершенно его игнорировал, и это производило на З. самое гнетущее впечатление. Так прошли две недели. Мои доводы подействовали на З., и он сказал, что останется, если Гурджиев позволит ему остаться. Он пошёл поговорить с ним, но очень скоро вернулся с расстроенным лицом.
— Ну, и что же он вам сказал?
— Ничего особенного; сказал, что если уж я решил уезжать, то лучше не медлить.
3. уехал. Этого я не мог понять – в то время я не отпустил бы в Петербург даже собаку.
Гурджиев собирался прожить зиму в Уч-Дере. Мы жили в нескольких домах, раскинувшихся на большом участке земли. Никакой "работы" в том смысле, в каком это понималось в Ессентуках, не было. Мы рубили лес, заготавливали на зиму дрова, собирали дикие груши. Нередко Гурджиев ездил в Сочи, где лежал в больнице один из наших товарищей, заболевший брюшным тифом незадолго перед моим прибытием из Петербурга.
Неожиданно Гурджиев решил переехать в другое место. Он нашёл, что здесь мы будем отрезаны от сообщения с остальной частью России и останемся без провизии.
Гурджиев уехал с половиной нашей группы, а потом прислал доктора С. за остальными. Мы опять собрались и Туапсе, а оттуда стали совершать экскурсии на север по побережью, где не было железной дороги. Во время одной из таких поездок С. встретил каких-то своих петербургских знакомых, у которых в сорока верстах к северу от Туапсе была дача. Мы остались у них на ночь; а наутро Гурджиев нанял дом в версте от дачи. Здесь снова собралась наша небольшая компания; четверо уехали в Ессентуки.
Прошло два месяца. Это было очень интересное время. Гурджиев, доктор С. и я еженедельно ездили в Туапсе за продуктами для нас и за кормом для лошадей. Поездки навсегда останутся у меня в памяти. Они были полны самых невероятных приключений и очень интересных бесед. Наш дом стоял над морем в пяти верстах от большого села Ольгинки. Я надеялся, что здесь мы проживём подольше. Но во второй половине декабря поползли слухи, что часть кавказской армии движется в Россию по берегу моря. Гурджиев сказал, что мы вернёмся в Ессентуки и снова начнём работу. Я уехал первым, привёз в Пятигорск часть нашего имущества и вернулся. Ездить ещё было можно, хотя в Армавире уже появились большевики.
Вообще, на Северном Кавказе число большевиков всё возрастало, и между ними и казаками начались трения. В Минеральных Водах, через которые мы проезжали, внешне всё было спокойно, хотя многие люди, которые не нравились большевикам, уже были убиты.
В Ессентуках Гурджиев нанял большой дом и послал циркулярное письмо, датированное двенадцатым февраля (с моей подписью), всем членам наших московских и петербургских групп, приглашая их приехать вместе со своими близкими, чтобы жить и работать под его руководством.
В Петербурге и Москве уже был голод, а на Кавказе сохранилось изобилие. Приехать было уже нелегко, и некоторым это не удалось, несмотря на их желание; однако многие приехали. С ними был и З., которому тоже послали письмо. Он приехал совершенно больным.
Как-то в феврале, когда мы всё ещё чего-то ждали, Гурджиев. показывая мне дом и всё, что он устроил, сказал:
— Теперь вы понимаете, зачем мы собирали деньги в Москве и Петербурге? Тогда вы говорили, что тысяча рублей – это слишком много. А разве теперь даже этих денег будет достаточно? Платили всего полтора человека. Я истратил уже больше, чем было собрано тогда.
Гурджиев намеревался нанять или купить участок земли, засадить огороды и вообще организовать колонию. Но ему помешали события начала лета.
Когда наши люди собрались летом 1918 года, в доме были установлены очень строгие правила: было запрещено покидать дом и участок, в течение дня и ночи дежурили часовые и т.д. Началась самая разнообразная работа. В организации дома и в нашей жизни было очень много интересного.
На этот раз упражнения оказались гораздо труднее и разнообразнее, чем прошлым летом. Мы начали ритмические упражнения под музыку, пляски дервишей, разноге рода умственные упражнения, изучение всевозможных способов дыхания и т.д. Особенно интенсивными были упражнения по изучению разных методов подражания психическим феноменам – чтению мыслей, ясновидению, медиумическим явлениям и т.п. Прежде чем начались эти упражнения. Гурджиев объяснил, что изучение этих, как он их называл. "фокусов" было обязательным предметом во всех восточных школах, потому что, не изучив всевозможных подделок и подражаний, нельзя было начинать изучение явлений сверхнормального характера. Человек только тогда сумеет отличить в этой сфере действительное от ложного, когда он будет знать все приёмы обмана и сумеет воспроизводить их самостоятельно. Гурджиев добавил, что практическое изучение этих "психических фокусов" само по себе является упражнением, которое нельзя ничем заменить, ибо оно прекрасно развивает некоторые свойства: остроту наблюдения, внимательность, а также другие свойства, для обозначения которых в обычной психологии нет терминов, но которые даются в развитии.
Однако главную часть начатой работы составляли ритмические движения под музыку и тому подобные странные пляски, что впоследствии привело к воспроизведению некоторых упражнений дервишей. Гурджиев не объяснял своих целей: но, согласно тому, что он говорил ранее, можно было понять, что результатом этих упражнений будет контроль над физическим телом.
В дополнение к упражнениям, пляскам, гимнастике, беседам, лекциям и домашней работе был организован особый труд для лиц, не имевших средств к существованию.
Помню, что когда мы уезжали из Александрополя. Гурджиев взял с собой ящик шёлковой пряжи: он сказал мне, что дёшево купил этот шёлк оптом. Шёлк путешествовал вместе с ним. Когда наши люди собрались в Ессентуках, Гурджиев раздал шёлк женщинам и детям, чтобы они наматывали его на звездообразные картонки, которые изготовлялись также у нас в доме. Затем некоторые из наших людей, обладавшие коммерческим талантом, продавали этот шёлк лавочникам в Пятигорске, Кисловодске и в самих Ессентуках. Надо помнить, что это было за время. Никаких товаров совершенно не было: магазины стояли пустыми: и шёлк буквально рвали из рук, потому что достать такие вещи, как шёлк. ситец и тому подобное, было невероятно трудно. Эта работа продолжалась в течение двух месяцев и давала нам надёжный и регулярный доход, который не шёл ни в какое сравнение с первоначальной ценой шёлка.
В обычные времена колония, подобная нашей, не смогла бы просуществовать в Ессентуках, да, пожалуй, и нигде в России Мы возбудили бы любопытство, привлекли бы к себе внимание, появилась бы полиция, несомненно, возникли бы какие-нибудь скандалы; нам, разумеется, приписали бы политические или какие-нибудь сектантские или аморальные тенденции. Так уж устроены люди: они непременно осуждают то, что им непонятно. Но в 1918 году те, кто могли бы нами заинтересоваться, были заняты спасением собственных шкур от большевиков: а большевики не были ещё настолько сильны, чтобы интересоваться жизнью частных лиц или деятельностью частных организаций, не имевших прямого политического характера. Понимая это, многие интеллигенты, уехавшие в то время из столицы и волей судьбы оказавшиеся в Минеральных Водах, организовали множество групп и рабочих объединений, так что никто не обращал на нас никакого внимания.
Однажды, во время общей вечерней беседы Гурджиев сказал, что нам нужно придумать какое-то название для нашей колонии и вообще как-то её узаконить. Дело происходило в период Пятигорского большевистского правительства.
— Придумайте что-нибудь вроде "содружества" – и в то же время "своим трудом" и "интернациональный", – сказал Гурджиев. – В любом случае они ничего не поймут; но им необходимо дать нам какое-нибудь название.
Мы принялись по очереди предлагать разные наименования.
Два раза в нашем доме устраивались публичные лекции, на которые приходило довольно много народу. Один или два раза мы устроили демонстрацию подражания психическим феноменам: эти демонстрации оказались не очень успешными, так как наша публика довольно плохо подчинялась требованиям опыта.
* * *
Но моё личное положение в работе Гурджиева начало меняться. За целый год что-то накопилось, и я постепенно увидел, что есть много вещей, которые я не могу понять, и что мне нужно уйти .
После всего, что я до сих пор написал, это может показаться странным и неожиданным: но всё накопилось постепенно. Я писал, что с некоторого времени начал разделять Гурджиева и его идеи . В идеях я не сомневался. Наоборот, чем больше я о них думал, чем глубже в них входил, тем более высоко ценил, тем лучше понимал их значительность. Но я начал сильно сомневаться в том, что мне или даже большинству членов нашей колонии возможно продолжать работу под руководством Гурджиева. Я ни в коем случае не хочу сказать, что счёл какие-либо из методов или действий Гурджиева неправильными, что они не оправдали моих ожиданий. Это было бы странно и совершенно неуместно по отношению к руководителю работы, эзотерическую природу которой я признавал. Одно исключает другое, в работе подобного рода не может быть никакого критицизма, никакого "несогласия". Наоборот, вся работа в том и состоит, чтобы выполнять то, что указывает руководитель, понимать в соответствии с его мнениями даже такие вещи, о которых он прямо не говорит, помогать ему во всём , что он делает. Другого отношения к работе быть не может. Сам Гурджиев несколько раз повторял, что самое главное в работе – это помнить, что ты пришёл учиться , и не брать на себя никакой иной роли.
Однако это вовсе не значит, что человек лишён какого-либо выбора, что он обязан следовать тому, что не соответствует его исканиям. Сам Гурджиев сказал, что "общих" школ не существует, что каждый "гуру ", или руководитель школы, работает по своей специальности: один – скульптор, другой музыкант, третий – кто-то еще, и все ученики такого гуру должны изучать его специальность. Понятно, что здесь выбор возможен. Человек должен подождать, пока он встретит гуру , чью специальность он может изучать, чья специальность соответствует его вкусам, склонностям и способностям.
Нет никакого сомнения в том, что могут быть очень интересные пути, такие, как музыка и скульптура. Но невозможно требовать от каждого человека, чтобы он учился музыке и скульптуре. В школьной работе, несомненно, существуют обязательные предметы, изучение которых необходимо, и, если так можно выразиться, вспомогательные предметы. изучение которых предполагается только в помощь изучению обязательных. Методы школ также могут значительно отличаться друг от друга. Соответственно трём путям методы каждого гуру могут приближаться или к пути факира, или к пути монаха, или к пути йогина. И. конечно, может случиться. что начинающий работу человек совершит ошибку. выбрав такого руководителя, за которым он не может следовать сколько-нибудь далеко. Разумеется, задача руководителя – следить за тем, чтобы с ним не начинали работать люди, для которых его методы и предметы его специальности будут всегда чуждыми, непонятными и недоступными. Но если это всё-таки случилось, если человек начал работать с таким руководителем, за которым он не в состоянии следовать, тогда, конечно, заметив это и уяснив положение, он должен уйти и искать другого руководителя или работать самостоятельно, если он на это способен.
Что касается моих взаимоотношений с Гурджиевым. то в описываемое время я обнаружил, что ошибался относительно многих вещей, которые приписывал Гурджиеву, и что, оставаясь с ним, я не должен идти в том же направлении, в каком шёл прежде. Я подумал, что все члены нашей группы, за малыми исключениями, оказались в сходном положении.
Это "наблюдение" было странным, но абсолютно верным. Я ничего не мог возразить против методов Гурджиева, кроме того, что мне они не подходят. Тогда же на ум пришёл очень ясный пример. Я никогда не относился отрицательно к "пути монаха", к религиозным, мистическим путям. Вместе с тем я никогда и на мгновение не мог подумать, что такой путь будет для меня подходящим или возможным. И вот, если бы после трёх лет работы я увидел, что Гурджиев фактически ведёт нас к религиозному пути, к монастырю, требует соблюдения всех религиозных форм и церемоний, это, конечно, послужило бы основанием для того, чтобы выразить своё несогласие и уйти, даже рискуя утратить при этом его непосредственное руководство. Но это, конечно, не означало бы, что я считаю религиозный путь неправильным. Он может даже оказаться более правильным, чем мой, но этот путь – не мой .
Решение оставить работу у Гурджиева и его самого потребовало от меня большой внутренней борьбы. Я многое строил на этом, и мне трудно было теперь перестраивать всё с самого начала. Но ничего другого не оставалось. Конечно, я сохранил всё, что узнал за эти годы: однако прошёл ещё целый год, пока я вник во всё и нашёл возможным продолжать работу в том же направлении, что и Гурджиев. но самостоятельно.
Я перебрался жить в отдельный дом и возобновил прекращенную в Петербурге работу над своей книгой, которая впоследствии появилась под заглавием "Новая модель вселенной".
В "доме" ещё какое-то время продолжались лекции и демонстрации; затем и они прекратились.
Иногда я встречал Гурджиева в парке или на улице, иногда он заходил ко мне домой. Но сам я старался "дом" не посещать.
В это время положение дел на Северном Кавказе резко ухудшилось. Мы оказались полностью отрезанными от Центральной России и не знали, что там делается.
После первого налёта казаков на Ессентуки обстановка стала быстро изменяться к худшему, и Гурджиев решил покинуть Минеральные Воды. Он не говорил, куда намерен направиться, да и, принимая во внимание обстоятельства того времени, сказать это было нелегко.
Лица, покидающие в то время Минеральные Воды. пытались пробраться в Новороссийск: и я предположил, что он отправится в этом же направлении. Я сам тоже решил уехать из Ессентуков, но мне не хотелось уезжать раньше него. У меня было какое-то странное чувство: я хотел ждать до самого конца, сделать всё, от меня зависящее, чтобы потом можно было себе сказать, что я не оставил ни одной неиспользованной возможности. Мне было очень трудно отказаться от идеи совместной работы с Гурджиевым.
В начале августа Гурджиев уехал из Ессентуков, и вместе с ним – большая часть обитателей "дома". Несколько человек уехало ещё раньше. Около десятка осталось в Ессентуках.
Я решил перебраться в Новороссийск. Но обстоятельства быстро менялись. Через неделю после отъезда Гурджиева прекратилось всякое сообщение даже с самыми близкими местами. Казаки устраивали налёты на боковую ветку железной дороги от Минеральных Вод, а там, где находились мы, начались большевистские грабежи, "реквизиции" и тому подобное. Это было время "расправы" с "враждебными элементами" в Пятигорске, когда погибли генерал Рузский, генерал Радко-Димитриев, князь Урусов и многие другие.
Должен признаться, что я оказался в глупейшем положении. Я не уехал за границу, когда это было возможно, ради того, чтобы работать вместе с Гурджиевым, а вышло так, что я распрощался с ним и остался у большевиков. Всем нам, оставшимся в Ессентуках, пришлось пережить очень трудные времена. Для меня и моей семьи всё обошлось сравнительно благополучно. Только двое из четырёх заболели брюшным тифом; никто не умер; нас ни разу не ограбили; всё время я работал и зарабатывал деньги. Другим было гораздо хуже. В январе 1919 года мы были освобождены казаками армии Деникина. Но я смог покинуть Ессентуки только позже, летом 1919 года.
Известия о Гурджиеве были очень краткими. Он доехал по железной дороге до Майкопа, а оттуда вся его группа отправилась пешком по очень красивой, но нелёгкой дороге через горы на берег моря, к Сочи, захваченному тогда грузинами. Они несли на себе весь свой багаж и, встречая всевозможные приключения и опасности, шли через горные перевалы, где не было дорог и охотники встречались лишь изредка. До Сочи они добрались, кажется, только через месяц после отбытия из Ессентуков.
Но внутреннее положение изменилось. В Сочи большая часть компании, как я и предвидел, рассталась с Гурджиевым; среди них были П. и З. С Гурджиевым осталось четверо; из них только доктор С. принадлежал к первоначальной петербургской группе. Остальные оказались из "молодых" групп.
В феврале П., устроившийся в Майкопе после разрыва с Гурджиевым, приехал в Ессентуки за оставшейся там матерью. От него мы услышали подробности обо всём, происходившем по пути в Сочи и по прибытии туда. Москвичи уехали в Киев. Гурджиев со своими четырьмя сотоварищами отправился в Тифлис, и весной мы узнали, что он продолжает в Тифлисе работу с новыми людьми и в новом направлении, основанном, главным образом, на искусстве – музыке, танцах и ритмических упражнениях.
* * *
К концу зимы, когда условия жизни немного улучшились, я начал просматривать свои заметки и рисунки диаграмм Гурджиева, которые с его разрешения хранил со времён работы в Петербурге. Особое моё внимание привлекла энеаграмма . Было ясно, что толкование энеаграммы до конца не доведено, и я угадывал в ней намёки на дальнейшее продолжение. Очень скоро я понял, что это продолжение связано с неправильным положением "толчка", который входил в энеаграмму в интервале "соль-ля". Тогда я обратил внимание на то, что в московских комментариях на энеаграмму говорилось о влиянии трёх октав друг на друга в "диаграмме пищи". Я нарисовал энеаграмму в том виде, в каком она была нам дана, и увидел, что до определенного пункта она представляет собой "диаграмму пищи". Точка 3, или "интервал ми-фа", была тем местом, где входит "толчок", дающий начало "до 192" второй октавы.
Когда я прибавил начало этой октавы к энеаграмме. я увидел, что точка 6 приходится на "интервал ми-фа" второй октавы и "толчок в форме третьей октавы до 48", который начинается в этой точке. Окончательный рисунок октавы выглядит следующим образом:
Это означало, что здесь совсем нет неверных мест для "толчков". Точка 6 показывает вхождение "толчка" во вторую октаву, и "толчком" является "до", начинающее третью октаву. Все три октавы достигают Н12. В одной это "си", во второй "соль", в третьей "ми". Вторая октава, которая кончается на Н12, в энеаграмме должна идти дальше. Но "си 12" и "ми 12" требуют "дополнительного толчка". В то время я много думал о природе этих "толчков", но поговорю о них позднее.
Я чувствовал, что в энеаграмме содержится очень много материала. Согласно "диаграмме пищи", точки 1, 2, 4, 5, 7, 8 представляют собой различные "системы" внутри организма: 1 – пищеварительная система; 2 – дыхательная система; 4 – кровообращение; 5 – головной мозг; 7 – спинной мозг; 8 симпатическая нервная система и половые органы. Согласно этому толкованию, направление внутренних линий 1 – 4 – 2 – 8 – 5 – 7 – 1, т.е. содержание части 7, показывало направление тока или распределение артериальной крови в организме и последующее её возвращение в виде венозной крови. Особенно интересно, что пунктом возвращения оказалось не сердце. а пищеварительная система, которая и в самом деле является таковым, ибо венозная кровь прежде всего смешивается с продуктами пищеварения, после чего идёт в правое предсердие, проходит через правый желудочек в лёгкие для поглощения кислорода, оттуда в левое предсердие и левый желудочек. а затем через аорту в артериальную систему.