Возможность объективного познания

Приспособительный характер познавательного аппарата позволяет объяснить не только его ограниченность, но и его достижения. Главное из них состоит в том, что он способен схватывать объективные структуры «адек­ватно выживанию». Но это возможно только благодаря тому, что он учиты­вает константные и принципиальные параметры окружающих условий. Во всяком случае, он не может быть совершенно неадекватным; структуры восприятия, опыта, умозаключений, научного познания не могут быть пол­ностью произвольными, случайными или совершенно ложными, а должны в определенной степени соответствовать реальности. <...>

Частичную изоморфию (структурное равенство) можно исследовать посредством сравнения различных аппаратов, отображающих реальность (С. 148). <...>

Любой познавательный аппарат поставляет, следовательно, информа­цию об объективной действительности. Чем большее число аспектов он об­рабатывает и чем большее число раздражений он может отличать друг от друга, тем больше его «разрешающая возможность» и тем ближе подходит он к внесубъектной реальности. То, что эволюционная теория познания в союзе с гипотетическим реализмом утверждает и обосновывает возмож­ность объективного познания, без сомнения, является ее важнейшим след­ствием. В определенной степени она тем самым оправдывает наше интуи­тивное убеждение в существовании реального мира и его познаваемости. Мы можем опираться на наши чувственные впечатления, восприятия, опытные данные, научное познание, не забывая о гипотетическом характе­ре всего познания (С. 149). <...>

Объяснить возникновение стремления к абстрактному познанию слож­но, но еще сложнее объяснить, как и почему в ходе эволюции могла возник­нуть способность к такому абстрактному познанию... Человек развивал не «математическое мышление», а общие способности абстрагирования и ге­нерализации, которые давали огромное селективное преимущество. Это преимущество играло свою роль не только в биологической, но также в культурной эволюции. То, что способность к абстрагированию и правиль­ным умозаключениям привела вместе с собой — так сказать, побочным об­разом — к математическим способностям, было «открыто» и использовано лишь в ходе культурного развития. <...>

Если эволюционная теория познания показывает принципиальную воз­можность объективного познания, то ведь удивительным (так сказать, эмпирическим) фактом является то, что наука Нового времени фактически и с успехом выходит далеко за пределы человеческого опыта. Очевидно, что высокоразвитая познавательная способность — только одно из многих ус­ловий, которые были необходимы для возникновения такой науки. Други­ми предпосылками были разделение труда в культуре, развитие достиже­ний математики и вообще того предположения, что явления объясняемы (С. 150-151).

Вопросы к тексту 2

1. Как объясняет Г. Фоллмер возможность объективного познания? Сравните его ответ с ответом М. Борна: совместимы ли они или порождают дискуссию?

2. Во что верят все учёные?

3. Как Вы понимаете фразу автора «Лишь для рассмотрения познавательного процесса мы различаем внешний мир и сознание»?

4. Каково значение понятия «интерпретация» во фрагменте работы Г. Фоллмера «Пригодность структур познания»?

5. Как представляются в эволюционистской модели сущность и этапы познания? Каковы пределы познаваемости мира?

6. Как в рамках эволюционной теории познания трактуется природа и предпосылки познавательной ошибки?

7. Как Вы считаете, есть ли в концепции Г. Фоллмера место понятию «творчество», или эта идея избыточна для эволюционизма?

Текст 3

МАРТИН ХАЙДЕГГЕР

М. Хайдеггер (Heidegger) (1889-1976)— немецкий философ, один из инициаторов смены гуманитарно-философской парадигмы в XX века — «перехода от мира науки к миру жизни» (Г.-Г.Гадамер) в самом научном познании ис­торического опыта; этим объясняется мощное влияние Хайдеггера на фи­лософию и на гуманитарные науки (от теологии до филологии), как и спе­циально на философию и теорию науки — влияние, не ослабевающее и по­ныне. Родился в местечке Мескирх на юге Германии, учился в католической гимназии в Констанце и Фрайбурге, на теологическом (1909-1911) и естественно-научно-математическом (1912) факультетах Фрайбургского университета. Потрясения Первой мировой войны и ре­волюции, по-видимому, имели решающее влияние на становление фило­софии Хайдеггера: после демобилизации он, вернувшись во Фрайбург, переходит с теологического факультета на философский и становится ас­систентом основателя феноменологии Э. Гуссерля (1919-1923); в Марбурге (1924-1928) читает (ныне опубликованные) курсы лекций, в кото­рых пересматривает классическую философскую традицию, обосновывая необходимость ее «деструкции» — преодоления исторической инерции мысли путем возвращения к историческому истоку — греческой филосо­фии, в особенности к Аристотелю. После сенсационного успеха своей главной книги «Бытие и время» (1927) он возвращается во Фрайбург (1928). С середины 30-х годов, после так называемого поворота, Хайдег­гер еще более радикализует свои поиски подлинной историчности и бы­тия, и мышления, зачастую отказываясь, в попытках схватить неопредме­чиваемую, неовеществляемую «истину бытия», от традиционного языка науки и «метафизики» в пользу языка поэзии и синкретического филосо­фствования досократиков.

Историко-онтологической радикализации («деконструкции») Хайдег­гер подвергает само понятие науки, как в публикуемом ниже фрагменте ра­боты «Время картины мира» (1938; опубл. 1950). По его мнению, не суще­ствует какой-то науки «вообще», как нет и общей истории науки, посколь­ку недопустимо применять критерии и масштабы «научности» Нового времени к другим духовно-историческим мирам жизни и мысли — антич­ности и средневековью. Ведь сами эти критерии и масштабы не «научны», а «бытийны» (историчны). В отличие от «морфологии культуры» О.Шпенглера, Хайдеггер настаивает как раз на исторической преемственности и непрерывности научно-теоретических, «технических» традиций прошлого.

Основные сочинения: «Кант и проблема метафизики» (1929). М., 1997; «Введение в метафизику» (1935). СПб., 1997; «Пролегомены к понятию времени» (1925). Томск, 1998; «Время и бытие» (статьи и выступления). М., 1993; «Основные проблемы феноменологии». СПб., 2001.

В.Л. Махлин

Фрагменты приведены по книге: Хайдеггер М. Время и бытие. – М., 1993.

Время картины мира

В чем заключено существо науки Нового времени?

На каком восприятии сущего и истины основано это существо? Если удастся дойти до метафизического основания, обосновывающего новоевро­пейскую науку, то исходя из него можно будет понять и существо Нового времени вообще.

Употребляя сегодня слово «наука», мы имеем в виду нечто в принципе иное, чем doctrina и scientia Средневековья или episteme греков. Греческая наука никогда не была точной, а именно потому, что по своему существу не могла быть точной и не нуждалась в том, чтобы быть точной. Поэтому во­обще не имеет смысла говорить, что современная наука точнее античной. Так же нельзя сказать, будто галилеевское учение о свободном падении тел истинно, а учение Аристотеля о стремлении легких тел вверх ложно; ибо греческое восприятие сущности тела, места и соотношения обоих покоит­ся на другом истолковании истины сущего и обусловливает соответствен­но другой способ видения и изучения природных процессов. Никому не придет в голову утверждать, что шекспировская поэзия пошла дальше эсхиловской. Но еще немыслимее говорить, будто новоевропейское воспри­ятие сущего вернее греческого. Если мы хотим поэтому понять существо современной науки, нам надо сначала избавиться от привычки отличать но­вую науку от старой только по уровню с точки зрения прогресса.

Существо того, что теперь называют наукой, в исследовании. В чем су­щество исследования?

В том, что познание учреждает само себя в определенной области суще­го, природы или истории в качестве предприятия. В такое предприятие вхо­дит больше, чем просто метод, образ действий; ибо всякое предприятие за­ранее уже нуждается в раскрытой сфере для своего развертывания. Но именно раскрытие такой сферы — основополагающий шаг исследования. Он совершается благодаря тому, что в некоторой области сущего, например, в природе, набрасывается определенная всеобъемлющая схема природных явлений. Набросок предписывает, каким образом предприятие познания должно быть привязано к раскрываемой сфере. Этой привязкой обеспечи­вается строгость научного исследования. Благодаря этому наброску, этой общей схеме природных явлений и этой обязательной строгости научное предприятие обеспечивает себе предметную сферу внутри данной области сущего. Взгляд на самую раннюю и вместе с тем определяющую новоевро­пейскую науку, математическую физику, пояснит сказанное. Поскольку да­же новейшая атомная физика остается еще физикой, все существенное, на что мы здесь только и нацелены, справедливо и о ней.

Современная физика называется математической потому, что в подче­ркнутом смысле применяет вполне определенную математику. Но она мо­жет оперировать так математикой лишь потому, что в более глубоком смысле она с самого начала уже математична. Та matemata означает для греков то, что при рассмотрении сущего и обращении с вещами человек знает заранее: в телах — их телесность, в растениях — растительность, в жи­вотных — животность, в человеке — человечность. К этому уже известно­му, т.е. математическому, относятся, наряду с вышеназванным, и числа. Об­наружив на столе три яблока, мы узнаем, что их там три. Но число три, тро­ицу мы знаем заранее. Это значит: число есть нечто математическое. Только потому, что число, так сказать, ярче всего бросается в глаза как всег­да-уже-известное, будучи самым знакомым из всего математического, ма­тематикой стали называть числовое. Но никоим образом существо мате­матики не определяется числом. Физика есть познание природы вообще, затем, в частности, познание материально-телесного в его движении, пос­кольку последнее непосредственно и повсеместно, хотя и в разных видах, обнаруживается во всем природном. И если физика решительно оформля­ется в математическую, то это значит: благодаря ей и для нее нечто недвус­мысленным образом условлено заранее принимать за уже-известное. Эта условленность распространяется не менее как на набросок, проект того, чем впредь надлежит быть природе перед искомым познанием природы: замкнутой в себе системой движущихся, ориентированных в пространстве и времени точечных масс. В эту вводимую как заведомая данность общую схему природы включены, между прочим, следующие определения: дви­жение означает пространственное перемещение; никакое движение и нап­равление движения не выделяются среди других; любое место в простра­нстве подобно любому другому; ни один момент времени не имеет преи­мущества перед прочими; всякая сила определяется смотря по тому и, стало быть, есть лишь то, что она дает в смысле движения, т.е. опять же в смысле величины пространственного перемещения за единицу времени. Внутри этой общей схемы природы должен найти себе место всякий при­родный процесс. Природный процесс попадает в поле зрения как таковой только в горизонте общей схемы. Этот проект природы получает свое обес­печение за счет того, что физическое исследование заранее привязано к не­му на каждом из своих исследовательских шагов. Эта привязка, гарантия строгости научного исследования, имеет свои сообразные проекту черты. Строгость математического естествознания — это точность. Все процессы, чтобы их вообще можно было представить в качестве природных процес­сов, должны быть заранее определены здесь в пространственно-временных величинах движения. Такое их определение осуществляется путем изме­рения с помощью числа и вычисления. Однако математическое исследова­ние природы не потому точно, что его расчеты аккуратны, а расчеты у не­го должны быть аккуратны потому, что его привязка к своей предметной сфере имеет черты точности. Наоборот, все гуманитарные науки и все на­уки о жизни именно для того, чтобы остаться строгими, должны непремен­но быть неточными. Конечно, жизнь тоже можно охватить как величину движения в пространстве и времени, но тогда нами схвачена уже не жизнь. Неточность исторических гуманитарных наук не порок, а лишь исполне­ние существенного для этого рода исследований требования. Зато, конеч­но, проектирование и обеспечение предметной сферы в исторических на­уках не только другого рода, но его и намного труднее осуществить, чем соблюсти строгость в точных науках.

Наука становится исследованием благодаря проекту и его обеспечению через строгость научного подхода. Проект и строгость впервые развертыва­ются в то, что они суть, только благодаря методу. Метод характеризует вто­рую существенную для исследования черту. Спроектированная сфера не станет предметной, если не предстанет во всем многообразии своих уров­ней и переплетений. Поэтому научное предприятие должно предусмотреть изменчивость представляемого. Лишь в горизонте постоянной изменчивос­ти выявляется полнота частностей, фактов. Но факты надлежит опредметить. Научное предприятие должно поэтому установить изменчивое в его изменении, остановить его, оставив, однако, движение движением. Устой­чивость фактов и постоянство их изменения как таковых есть правило. Пос­тоянство изменения, взятое в необходимости его протекания, есть закон. Лишь в горизонте правила и закона факты проясняются как факты, како­вы они есть. Исследование фактов в области природы сводится, собствен­но говоря, к выдвижению и подтверждению правил и законов. Метод, с по­мощью которого та или иная предметная область охватывается представле­нием, имеет характер прояснения на базе ясного, объяснения. Это объяснение всегда двояко. Оно и обосновывает нечто неизвестное через из­вестное, и вместе подтверждает это известное через то неизвестное. Объяс­нение достигается в ходе исследования. В науках о природе исследование идет путем эксперимента в зависимости от поля исследования и цели объ­яснения. Но не так, что наука становится исследованием благодаря экспе­рименту, а, наоборот, эксперимент впервые оказывается возможен там и только там, где познание природы уже превратилось в исследование. Толь­ко потому, что современная физика в своей основе математична, она может стать экспериментальной. И опять же, поскольку ни средневековая doctrinа, ни греческая episteme — не исследующие науки, дело в них не доходит до эксперимента. Правда, Аристотель первым понял, что значит emperia (experientia): наблюдение самих вещей, их свойств и изменений при меня­ющихся условиях и, следовательно, познание того, как вещи ведут себя в порядке правила. Однако experimentum как наблюдение, имеющее целью только познание, пока еще в корне отлично от того, что принадлежит ис­следующей науке, от исследовательского эксперимента, — даже тогда, ког­да античные и средневековые наблюдатели работают с числом и мерой, и даже там, где наблюдение прибегает к помощи определенных приспособле­ний и инструментов. Ибо здесь полностью отсутствует решающая черта эксперимента. Он начинается с полагания в основу определенного закона. Поставить эксперимент — значит представить условие, при котором определенную систему движения можно проследить в необходимости протека­ющих в ней процессов, т.е. сделать заранее поддающейся расчету. Выдви­жение этого закона происходит, однако, с учетом общей разметки предмет­ной сферы. Она задает критерий и привязывает к себе предвосхищающее представление условий эксперимента. Такое представление, в котором и с которого начинается эксперимент, не есть произвольный плод воображе­ния. Недаром Ньютон говорил: hypotheses non fingo, полагаемое в основу не измышляется по прихоти. Гипотезы развертываются из основополагаю­щей схемы природы и вписаны в нее. Эксперимент есть образ действий, ко­торый в своей подготовке и проведении обоснован и руководствуется по­ложенным в основу законом и призван выявить факты, подтверждающие, закон или отказывающие ему в подтверждении. Чем точнее спроектирова­на основная схема природы, тем точнее очерчена возможность эксперимен­та. Часто поминаемый средневековый схоласт Роджер Бэкон никак не мо­жет поэтому считаться предтечей современного исследователя-экспери­ментатора, он остается пока еще просто преемником Аристотеля. Дело в том, что к его времени христианский мир перенес подлинное богатство истины в веру, в почитание истинности слова Писания и церковного уче­ния. Высшее познание и наука — богословие как истолкование божествен­ного слова Откровения, закрепленного в Писании и возвещаемого цер­ковью. Познание здесь не исследование, а верное понимание законодатель­ного слова и возвещающих его авторитетов. Поэтому главным для приобретения знаний в Средние века становится разбор высказываний и ученых мнений различных авторитетов. <...> (С. 41-45)

Современный исследовательский эксперимент есть, однако, не просто наблюдение более точное по уровню и охвату, а совершенно иного рода метод подтверждения закона в рамках и на службе определенного проек­та природы. Естественнонаучному эксперименту соответствует в историко-гуманитарных науках критика источников. Это название означает те­перь весь комплекс разыскания, сопоставления, проверки, оценки, хране­ния и истолкования источников. Основанное на критике источников историческое объяснение, конечно, не сводит факты к законам и прави­лам. Однако оно не ограничивается и простым сообщением о фактах. В ис­торических науках не меньше, чем в естественных, метод имеет целью пред-ставить постоянное и сделать его предметом. Предметной история может стать только тогда, когда она ушла в прошлое. Постоянное в прош­лом, то, на что историческое истолкование пересчитывает единственность и непохожесть всякого исторического события, есть всегда-уже-однажды-имевшее-место, сравнимое. В постоянном сравнении всего со всем само­понятное выходит в общий знаменатель, утверждаясь и закрепляясь в качестве единой схемы истории. Сфера исторического исследования ох­ватывает лишь то, что доступно историческому истолкованию. Неповто­римое, редкостное, простое, словом, великое в истории никогда не само­понятно и потому всегда необъяснимо. Историографическое исследова­ние не отрицает величия в исторических событиях, но объясняет его как исключение. При таком способе объяснения великое измеряется обыч­ным и средним. Никакого другого объяснения истории не существует, пока объяснением считается приведение к общепонятности и пока история есть исследование, т.е. объяснение. Поскольку история как исследование проектирует и опредмечивает прошлое в виде объяснимой и обозримой системы факторов, постольку в качестве инструмента опредмечивания она требует критики источников. По мере сближения истории с публи­цистикой критерии этой критики меняются.

Каждая наука в качестве исследования опирается на проект той или иной ограниченной предметной сферы и потому необходимо оказывается частной наукой. А каждая частная наука в ходе достигаемого ею методичес­кого развертывания исходного проекта должна дробиться на определенные поля исследования. Такое дробление (специализация) никоим образом не есть просто фатальное побочное следствие растущей необозримости ре­зультатов исследования. Оно не неизбежное зло, а сущностная необходи­мость науки как исследования. Специализация не продукт, а основа прог­ресса всякого исследования. Последнее не расползается в своем поступа­тельном движении на произвольные отрасли исследования, чтобы затеряться в них; ибо новоевропейская наука обусловлена еще и третьим основополагающим процессом: производством.

Под производством прежде всего понимают то явление, что наука, будь то естественная или гуманитарная, сегодня только тогда почитается насто­ящей наукой, когда становится способна институировать себя. Однако ис­следование не потому производство, что исследовательская работа прово­дится в институтах, а, наоборот, институты необходимы потому, что сама по себе наука как исследование носит характер производства. Метод, посред­ством которого она овладевает отдельными предметными сферами, не просто нагромождает полученные результаты. С помощью полученных им результатов он всякий раз перестраивает себя для того или иного нового подхода. В ускорителе, который нужен физике для расщепления атома, спрессована вся прежняя физика. Соответственно в историографическом исследовании имеющиеся источники применимы для интерпретации лишь тогда, когда сами эти источники удостоверены на основе историографичес­кого выяснения. В таком поступательном движении научная работа очер­чивается кругом своих результатов. Она все более ориентируется на воз­можности, ею же открываемые для научного предприятия. Эта необходи­мость ориентироваться на собственные результаты как на пути и средства поступательного методического развертывания составляет суть производ­ственного характера исследования. Он, однако, является внутренним осно­ванием неизбежности его учрежденческого характера.

Через научное производство проект предметной сферы впервые встра­ивается в сущее. Все учреждения, облегчающие планомерную смычку различных методик, способствующие взаимной перепроверке и информи­рованию о результатах, регулирующие обмен рабочей силой, в качестве ме­роприятий никоим образом не являются лишь внешним следствием расши­рения и разветвления исследовательской работы. Это, скорее, издалека идущее и далеко еще не понятое знамение того, что новоевропейская нау­ка начинает входить в решающий отрезок своей истории. Только теперь она входит в обладание полнотой своего собственного существа.

Что происходит при расширении и упрочении институтского характера науки? Не менее как обеспечение первенства метода над сущим (природой и историей), опредмеченным в исследовании. На основе своего производ­ственного характера науки достигают необходимой взаимосвязи и един­ства. Поэтому историческое или археологическое исследование, организо­ванное производственным образом, стоит по существу ближе к аналогично налаженному естественнонаучному исследованию, чем к какой-нибудь дисциплине своего же гуманитарного факультета, которая все еще увязает в простой учености. Решительное развитие новоевропейского производ­ственного характера науки создает соответственно и новую породу людей. Ученый-эрудит исчезает. Его сменяет исследователь, состоящий в штате исследовательского предприятия. Это, а не культивирование учености при­дает его работе острую злободневность. Исследователю уже не нужна дома библиотека. Кроме того, он везде проездом. Он проводит обсуждения на конференциях и получает информацию на конгрессах. Он связан заказами издателей. Они теперь заодно определяют, какие должны быть написаны книги.

Исследователь сам собой неотвратимо вторгается в сферу, принадлежа­щую характерной фигуре техника в прямом смысле этого слова. Только так его деятельность еще действенна и тем самым, по понятиям его времени, ак­туальна. Параллельно некоторое время и в некоторых местах еще может держаться, все более скудея и выхолащиваясь, романтика гелертерства (книжной учености (нем.). — Ред.)и старого университета. Характер действенного единства, а тем самым новая актуальность университета, ко­ренятся, однако, не в исходящей от него, ибо им питаемой и им хранимой, духовной мощи исходного единения. Университет теперь актуален как уч­реждение, которое еще в одной, своеобразной, ибо административно закры­той форме делает возможными и обозримыми как тяготение наук к разгра­ничению и обособлению, так и специфическое единство разделившихся производств. Так как истинные сущностные силы современной науки дос­тигают действенности непосредственно и недвусмысленно в производстве, то лишь стоящие на своих ногах исследовательские производства могут, ру­ководствуясь собственными интересами, планировать и организовывать приемлемое для них внутреннее единение с другими.

Действенная система науки опирается на планомерно и конкретно на­лаживаемое взаимное соответствие своей методики и своей установки на опредмечивание сущего. Искомое преимущество этой системы не в каком-то надуманном и окостенелом единении предметных областей по их содер­жательной связи, а в максимально свободной, но вместе и управляемой ма­невренности, позволяющей переключать и подключать исследование к ве­дущим на данный момент задачам. Чем исключительнее обособляющаяся наука сосредоточивается на полном развертывании своего исследовательс­кого потенциала и на овладении им, тем трезвее практицизм, с каким науч­ное производство перебазируется в специальные исследовательские учреж­дения и институты, тем неудержимее науки движутся к полноте своего от­вечающего Новому времени существа. И чем безоговорочнее наука и исследователи начнут считаться с новым образом ее существа, тем однозначнее, тем непосредственнее они смогут предоставлять сами себя для об­щей пользы и вместе тем безусловнее они должны будут отступать в соци­альную неприметность всякого общеполезного труда.

Наука Нового времени коренится и вместе специализируется в проек­тах определенных предметных сфер. Эти проекты развертываются в соот­ветствующую методику, обеспечиваемую научной строгостью. Та или иная методика учреждает себя как производство. Проект и строгость, методика и производство, взаимно нуждаясь друг в друге, составляют существо но­воевропейской науки, делают ее исследованием (С. 45-47).

Вопросы к тексту 3

1. Как Хайдеггер объясняет, что такое наука?

2. В чём сходство и принципиальные различия между античной (греческой), средневековой и новоевропейской наукой?

3. В чем особенность математического естествознания?

4. Почему, согласно аргументации Хайдеггера, гуманитарные науки, чтобы остаться строгими, должны непременно быть неточными?

5. Когда можно говорить о науке как об исследовании?

6. Как характеризует Хайдеггер эксперимент? Что соответствует естественнонаучному эксперименту в историко-гуманитарных науках?

7. Когда наука становится производством? Поясните хайдеггеровскую идею исследования как предприятия.

8. Дайте анализ хайдеггеровского понимания сущности ученого-исследователя?

9. Что такое опредмечивание сущего?

4.4. Текст 4[2]

АЛОИЗ ХУНИНГ

А. Хунинг (Huning) (род. в 1935 г.)– доктор философии, профессор Дюссельдорфского университета. Автор многочисленных трудов по философским и этическим проблемам техники, по истории средневековой философии и об экзистенциализме. В сборнике «Философия техники в ФРГ» опубликованы, кроме предлагаемой здесь для анализа, ещё две статьи А. Хунинга: «Философия техники и Союз немецких инженеров» и «Инженерная деятельность с точки зрения этической и социальной ответственности». В этом же сборнике приводится обширная библиография по философии техники на немецком языке с начала ХХ века до конца 1980-х гг., в которой также представлен ряд работ А. Хунинга.