Письмо двадцать первое

Письма Баламута / Клайв Стейплз Льюис

Рубрики:

· Клайв Стейплз Льюис

· Христианские книги

Письма Баламута

Вступление

Я не собираюсь объяснять, как в мои руки попала та переписка, которую я теперь предлагаю вниманию общества.

Есть два равносильных и противоположных заблуждения относительно бесов. Одни не верят в них, другие верят и питают к ним ненужный и нездоровый интерес. Сами бесы рады обеим ошибкам и с одинаковым восторгом приветствуют и материалиста, и любителя черной магии.

Советую моим читателям помнить, что дьявол — отец лжи и не все, что говорит Баламут, следует считать правдой, даже с его собственной точки зрения.

Я не устанавливал личности тех, кто упомянут в письмах. Однако не думаю, что, например, отец Игл или мать подопечного описаны достоверно. В аду, как и на земле, умеют подкрашивать мысли в угоду своим намерениям.

В заключение должен добавить, что я не пытался уточнить хронологию писем. Мне кажется, что чаще всего дьявольский принцип датировки никак не связан с земным временем, и потому я не стал его воспроизводить. История второй мировой войны могла интересовать Баламута только в той степени, в какой она повлияла на духовное состояние интересующего его человека.

К. С. Льюис

Модлин Колледж, 1941

Письмо первое

Мой дорогой Гнусик!

Я вижу, ты следишь за чтением своего подопечного и за тем, чтобы он вращался в кругу своих друзей-материалистов. Но мне кажется, ты немного наивен, полагая, что аргументы смогут вырвать его из объятий Врага. Это было бы возможно, живи он несколькими веками раньше. Тогда люди еще прекрасно умели отличать доказанное от недоказанного, и уж если что-то доказано, они и верили в это. Тогда еще не теряли связи между мыслью и делом и как-то могли изменить свою жизнь сообразно умозаключению. Это мы исправили при помощи еженедельной прессы и других средств. Твой подопечный с младенчества привык к тому, что в его голове кружится одновременно добрая дюжина несовместимых воззрений. Концепции он воспринимает прежде всего не как истинные или ложные, а как теоретические или практические, устаревшие или современные, банальные или смелые. Самоуверенная тарабарщина, а не аргументы, поможет тебе удержать пациента вдали от церкви. Не трать времени на то, чтобы убедить его в истинности материализма: лучше внуши ему, что материализм силен или смел, что это философия будущего.

Доводы неприятны тем, что бой приходится вести на территории Врага. Он ведь тоже умеет убеждать: однако в той пропаганде, какую я предлагаю тебе, Он, как показывает наш многовековой опыт, не идет ни в какое сравнение с нашим отцом. Доказывая, ты пробуждаешь разум подопечного, а если разум проснется, кто предугадает результат? Даже если при каком-то повороте мысли случится так, что в выгоде будем мы, ты затем обнаружишь, что отвлек внимание от потока непосредственных переживаний, плавающих на поверхности, и самым пагубным образом направил его в глубину. Твоя же задача как раз в том, чтобы приковать внимание подопечного к постоянно меняющимся чувственным впечатлениям. Учи его называть этот поток «настоящей жизнью» и не позволяй задумываться над тем, что он имеет в виду. Помни: в отличие от тебя, твой подопечный — не бесплотный дух. Ты никогда не был человеком (в этом — отвратительное преимущество нашего Врага) и потому не можешь представить себе, как они порабощены обыденным. У меня был подопечный, крепкий атеист, который занимался иногда в Британском музее. Однажды, когда он читал, я заметил, что его мысли развиваются в опасном направлении. Враг наш, конечно, тут же оказался рядом. Не успел я оглянуться, как моя двадцатилетняя работа начала рушиться. Если бы я потерял голову и прибегнул к доводам, все пошло бы насмарку. Но я не настолько глуп. Я тотчас сыграл на той струнке моего подопечного, которая больше всего была под моим контролем, и намекнул, что сейчас самое время пообедать. Враг, по-видимому, сделал контрвыпад (никогда невозможно точно подслушать, что Он говорит), то есть дал понять, что эти размышления важнее обеда. Наверное, так оно и было, потому что, когда я сказал: «Да, это слишком важно, чтобы заниматься этим на голодный желудок», подопечный заметно повеселел. А когда я добавил: «Лучше вернуться сюда после обеда и тогда подумать как следует», он уже был на полпути к двери. Когда он вышел на улицу, победа была за мной. Я показал ему разносчика газет, выкрикивающего дневные новости, и автобус № 73; и, прежде чем он коснулся подножки автобуса, он уже непоколебимо верил, что, какие бы странные вещи и мысли ни приходили в голову, когда уединишься с книгами, здоровая доза «настоящей жизни» (под которой я в нем подразумевал автобус и разносчика) сразу покажет, что таких вещей «просто нет».

Он знал, что избежал опасности, и позднее любил говорить о «том неизъяснимом чувстве реальности, которое надежно защитит от крайностей чистой логики». В настоящее время он благополучно пребывает в доме отца нашего.

Улавливаешь, в чем тут дело? Благодаря процессам, которые мы пустили в ход несколько веков тому назад, людям почти невозможно верить в незнакомое и непривычное — у них перед глазами всегда есть знакомое и привычное. Набивай до отказа своего подопечного обычностью вещей. Но не вздумай использовать науку (я имею в виду науку настоящую) как средство против христианства. Наука вынудит его задуматься над реальностями, которых он не может ни коснуться, ни увидеть. Среди современных физиков есть печальные тому примеры. А если уж ему непременно нужно барахтаться в науке, пусть займется экономикой или социологией. Не давай ему убежать от этой бесценной «действительной жизни». Пусть лучше совсем не видит научной литературы. Внуши ему, что все это он уже знает, а то, что ему удается подхватить из случайных разговоров и случайного чтения — «достижения современной науки». Помни, ты там для того, чтобы его обманывать. Судя по высказываниям некоторых из вас, молодых бесов, можно подумать, что вы поставлены учить их!

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо второе

Мой дорогой Гнусик!

Весьма досадно было узнать, что твой подопечный обратился. Не тешь себя надеждой, что избежишь положенного наказания (хотя я уверен, что в минуты успеха ты не тешишь себя надеждами). Надо спасать положение. Не нужно отчаиваться — сотни людей, обратившихся взрослыми, побыли в стане Врага, исправились, и теперь они с нами. Все привычки подопечного, и душевные, и телесные, льют воду на нашу мельницу.

Один из великих наших союзников в нынешнее время — сама церковь. Пойми меня правильно. Я говорю не о той самой Церкви, которую мы видим объемлющей пространство и время, укорененной в вечности, грозной, как полки со знаменами. Это зрелище, признаюсь, способно устрашить самых смелых искусителей. Но, к счастью, та Церковь невидима для людей. Твой подопечный видит лишь недостроенное здание в псевдоготическом стиле на неприбранном строительном участке. Войдя же внутрь, он увидит местного бакалейщика с елейным выражением лица, а тот предложит ему лоснящуюся маленькую книжку, где записано содержание службы, которое никто толком не понимает, и еще книжечку в потертом переплете, содержащую искаженные тексты разных религиозных песнопений, в большинстве своем плохих и напечатанных к тому же мелким шрифтом. Когда он сядет на свое место и оглядится, он увидит как раз тех соседей, которых он избегал.

Тебе следует в полной мере их использовать. Пусть его мысли перескакивают со слов «Тело Мое» к лицам и обратно. При этом, конечно, никакого значения не имеет, что за люди сидят на скамейках. Ты, может быть, знаешь, что кто-то из них — великий воин в стане Врага. Неважно. Твой подопечный, слава нашему отцу, от природы глуп. Если только кто-то из них плохо поет, носит скрипучие сапоги, нелепо одет или отрастил двойной подбородок, твой подопечный легко поверит, что в религии этих смешных и нелепых людей должно быть что-то смешное и нелепое. Как ты знаешь, сейчас в голове подопечного обитает представление о «христианстве», которое он называет «духовным», но это сильно сказано. Его голова забита хитонами, сандалиями, доспехами, босыми ногами. Тот простой факт, что люди, окружающие его в церкви, одеты по-современному, стал для него (разумеется, бессознательно) настоящим камнем преткновения. Не давай этому камню выйти на поверхность и не позволяй подопечному спрашивать себя, какими же он желал бы видеть прихожан. Следи за тем, чтобы все его представления были посмутнее: потом в твоем распоряжении будет целая вечность, и ты сможешь развлекаться, наводя в нем ту особую ясность, которой отличается ад.

Максимально используй разочарование и упадок, которые неминуемо настигнут его в первые же недели по обращении. Враг попускает это разочарование на пороге каждого человеческого дела. Оно появляется, когда мальчик, зачарованный историей Одиссея, начинает учить греческий. Оно же появляется, когда влюбленные поженились и учатся жить вместе. Во всяком человеческом деле есть переход от мечтаний к действительности. Враг идет на риск, связанный с этим разочарованием, так как лелеет надежду, что эти отвратительные маленькие создания станут его свободными приверженцами и служителями. Он вечно называет их «сыны», с упорным пристрастием унижая весь духовный мир неестественной любовью к двуногим. Не желая лишать их свободы. Он отказывается силой вести их к целям, которые поставил перед ними. Он хочет, чтобы они «шли сами». Здесь-то и кроются наши возможности. Но помни, что здесь же скрыта и опасность для нас. Уж если они пройдут благополучно через период сухости, они будут меньше зависеть от своих эмоций и искушать их станет труднее.

До сих пор я писал тебе так, словно люди, сидящие на соседних скамьях, не дают никаких разумных поводов к разочарованию. Когда же твой подопечный знает, что дама в нелепой шляпке — страстная картежница, а человек в скрипучих сапогах — скряга и вымогатель, твоя задача много легче. Ты просто мешай ему думать: «Если я, такой, какой я есть, могу считать себя христианином, почему недостатки моих соседей по скамье доказывают, что их религия — просто лицемерие и привычка?» Ты спросишь, возможно ли, чтобы столь очевидная мысль миновала его? Возможно, дорогой Гнусик, вполне возможно! Обращайся с ним поразумнее, и это просто не придет ему в голову. У него еще нет прочной связи с Врагом, а потому нет истинного смирения. Сколько бы он ни говорил о своей греховности, даже на коленях, все это — лепет попугая. В глубине души он еще верит, что оказал большую честь нашему Врагу, когда обратился, и думает, что выказывает большое смирение, ходя в церковь вместе с ограниченными, скучными людьми. Удерживай его в таком состоянии как можно дольше.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо третье

Мой дорогой Гнусик!

Я очень рад тому, что ты рассказал мне об отношениях подшефного с матерью. Непременно воспользуйся возможностями, которые здесь открываются.

Враг намерен продвигаться от центра души к ее окраинам, все больше и больше подчиняя поведение нашего подопечного новому идеалу. В любую минуту Он может добраться и до отношений с матерью. Ты должен опередить Его. Не теряй связи с нашим коллегой Лизоблюдом, который опекает эту даму. Создай в его семье атмосферу постоянной раздражительности и ежедневных колкостей. При этом полезны следующие методы:

1) Удерживай внимание подопечного на его внутренней жизни. Он думает, что обращение развивается «внутри него», и потому смотрит внутрь, на «состояние своей души», или, точнее, на ту версию этих состояний, которую ты ему подсунешь. Поощряй его всячески в этом «самоанализе» и отвращай его взор от простейших обязанностей, направляя к целям высоким и духовным. Обыграй полезнейшую черту человека — пренебрежение к будничному и страх перед ним. Доведи подопечного до того, чтобы он часами копался в себе, но при этом не обнаружил черт, которые совершенно ясно видны каждому, живущему или работающему с ним.

2) Без сомнения, ты никак не запретишь ему молиться за свою мать, но постарайся обезвредить его молитвы. Последи за тем, чтобы он всегда их видел «высокими и духовными», чтобы он связывал их с состоянием ее души, а не с ее ревматизмом. Тут два преимущества. Первое: его внимание будет приковано к тому, что он почитает за ее грехи, а под ними он, при небольшой твоей помощи, будет подразумевать те ее особенности, которые ему неудобны и его раздражают. Таким образом, даже когда он молится, ты сможешь растравлять раны от обид, нанесенных ему за день. Это операция нетрудная, а тебя она развлечет. Второе: его представления об ее душе очень неточны, а часто и просто ошибочны, и потому он в какой-то степени будет молиться за воображаемую личность; твоя же задача в том, чтобы день ото дня эта личность все меньше и меньше походила на его настоящую мать — острую на язык даму, с которой он встречается за обедом. Со временем ты должен довести его до того, чтобы ни одна мысль и ни одно чувство из его молитв не излилось на его действительные отношения с матерью. У меня были пациенты, которых я так хорошо держал в руках, что им ничего не стоило в один миг перейти от пылкой молитвы за душу жены или сына к побоям и оскорблениям.

3) Когда два человека много лет живут вместе, обычно бывает так, что у одного из них есть интонация или выражение лица, которых другой просто вынести не может. Используй и это. Пусть в сознании твоего подопечного полнее всплывет та особая манера хмурить брови, которую он приучился не любить с детства, и пусть он заметит, как он сильно ее не любит. Пусть он скажет матери, что она знает, как это раздражает его, и нарочно хмурится. Если ты правильно поведешь дело, подопечный не заметит вопиющей неправдоподобности своих слов. И конечно, никогда не позволяй ему заподозрить, что и у него могут быть интонации и выражения лица, раздражающие ее. Поскольку он не видит и не слышит себя, справиться с этим легко.

4) В цивилизованном обществе домашняя ненависть выражается так: один из членов семейства говорит другому то, что показалось бы совершенно безобидным на листе бумаги (слова ведь безобидны), но в эту минуту сказанное этим тоном мало чем отличается от пощечины. Чтобы поддержать эту игру, вы с Лизоблюдом должны следить за тем, чтобы у каждого из ваших дураков были разные требования к себе и к другому. Твой подопечный должен требовать, чтобы все его высказывания понимали в прямом смысле, дословно, в то время как все сказанное матерью умножится для него на контекст, подоплеку и всякие тона. Ее нужно подстрекать к тому же самому. Тогда они разойдутся после каждой ссоры, веря или почти веря, что каждый из них совершенно невиновен. Ты ведь знаешь и понимаешь, что говорят в таких случаях: «Я просто спросил у нее, когда мы будем обедать, а она совершенно озверела». Если эту привычку хорошо укрепить, перед тобой восхитительная ситуация — человек говорит что-нибудь с явным намерением оскорбить другого и в то же время обижается, если слова его воспримут как обиду.

В заключение расскажи мне, как относится старушка к религии. Не ревнует ли она сына? Не задета ли она тем, что он усвоил от других и так поздно то, чему, как она считает, она обучала его с детства? Не думает ли она, что он поднимает слишком большой шум или что вера ему слишком легко досталась? Помни старшего брата из притчи Врага.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо четвертое

Мой дорогой Гнусик!

Дилетантские предложения в твоем последнем письме напомнили мне, что пришло время поговорить с тобой полнее о таком неприятном предмете, как молитва. Ты мог бы и не писать, что мой совет по поводу молитв подопечного оказался «на редкость неудачным». Так не пишут племянники своему дяде, а младшие искусители — помощнику министра. К тому же я замечаю, что ты хочешь уйти от ответственности. Учись расплачиваться за ошибки.

Лучше всего, насколько это возможно, вообще удержать подшефного от молитв. Когда подопечный (как у тебя) — взрослый человек, недавно возвратившийся в стан Врага, это легче всего сделать, напоминая ему (или внушая ему, что он помнит) о попугайских молитвах его детства. Используя отвращение к таким молитвам, ты убедишь его стремиться к чему-то стихийному, спонтанному, бесформенному и нерегулярному. В действительности для начинающего это означает, что он станет вызывать в себе смутное «благоговейное настроение», при котором, конечно, не сосредоточены ни воля, ни разум. Один поэт, Кольридж, писал, что он молится «не плетеньем привычных слов и не преклоненьем колен», но просто «утихая духом в любви» и «погружаясь духом в мольбу». Это нам и нужно. А поскольку такая молитва внешне похожа на ту молитву без слов, которой молятся очень продвинувшиеся на службе у Врага, то рассудительные и ленивые пациенты могут довольно легко и долго находиться в заблуждении. Наконец, их можно убедить, что положение тела совершенно неважно для их молитв (они ведь постоянно забывают то, что ты всегда должен помнить: они — животные и тела влияют у них на душу). Как ни смешно, эти твари всегда представляют, что мы пичкаем их мозги разными мыслями, в то время как для нас лучше всего отвлекать их от мыслей.

Если это не удается, испробуй более тонкий способ. Всякий раз, когда его помыслы обращаются к самому Врагу, мы вынуждены отступить. Но есть способ помешать им. Самое простое — переключить его внимание с Врага на самого себя. Пусть сосредоточится на собственном сознании или пытается вызвать в себе чувства собственными волевыми усилиями. Когда ему захочется воззвать к Его милосердию, пусть он вместо этого начнет возбуждать в себе жалость к самому себе, не замечая, что делает. Когда он захочет молиться об укреплении мужества, пусть почувствует, что прощен. Научи его оценивать каждую молитву по тому, возбудила ли она желаемые чувства. И пусть он никогда не подозревает, насколько неудача или удача молитвы, при таком к ней отношении, зависит от того, здоров он или болен, устал или бодр.

Разумеется, Враг не всегда будет бездействовать — там, где молитва, всегда есть опасность, что Он вмешается. Он до неприличия равнодушен к собственному достоинству и к достоинству духов бесплотных (нашей части), а этим животным, преклоняющим колени, дарует самопознание совершенно возмутительным образом. Но если Он пресечет твои первые попытки направить молитву подопечного в другую сторону, у нас останется еще одно, более тонкое оружие. Людям не дано воспринимать Его прямо (чего мы, к сожалению, не можем избежать). Они никогда не испытывали той ужасающей ясности, того палящего блеска, из-за которого все наше существование — непрерывная мука. Если ты заглянешь в душу своего пациента, когда он молится, ты не найдешь там этой ясности. Если же ты еще пристальнее вглядишься в объект, к которому он обращается в молитве, ты обнаружишь нечто сложное, состоящее из множества весьма нелепых частей. Там будут образы, ведущие свой род от изображения Врага в позорный период Его вочеловечения. Там будут смутные, а то и совсем непонятные и примитивные, детские и наивные образы, связанные с двумя другими Лицами Врага. Могут подмешиваться сопутствующие молитве ощущения и даже благоговение перед самим собой. Я знаю случаи, когда то, что наш подшефный называл «богом», помещалось в левом углу потолка, или же в его собственной голове, или на распятии. Но какова бы ни была природа сложного представления о Враге, главное следи за тем, чтобы подопечный молился именно своему представлению, идолу, которого он сам себе сотворил, а не Тому, Кто сотворил его. Принуждай подшефного и к тому, чтобы он постарательнее исправлял и улучшал объект поклонения и постоянно думал об этом, пока он молится. Если когда-нибудь он достигнет ясности, если когда-нибудь он сознательно направит свои молитвы не «Тебе, каким я помышляю Твой Образ», но «Тебе, единственно Сущему», нам конец. Если он отбросит все свои представления и образы в сторону, распознав их ничтожно субъективную природу, и доверится Тому, Кто невидимо, но совершенно реально присутствует здесь, в одной с ним комнате, Тому, Кого ему никогда не познать, тогда как Тот его знает, — может случиться самое худшее. Избежать этого тебе поможет одно: сами люди жаждут раскрыть душу в молитве не так сильно, как им кажется. Но часто молитву слышат лучше, чем хочется человеку.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо пятое

Мой дорогой Гнусик!

Когда ожидаешь подробного доклада о работе, а получаешь расплывчатые восторги, это несколько разочаровывает. Ты пишешь, что «себя не помнишь от радости», потому что европейцы начали свою очередную войну. Мне ясно, что с тобой произошло. Ты не охвачен радостью, ты просто пьян. Читая между строк твоего совершенно неуравновешенного письма о бессонной ночи пациента, я могу судить и о твоем состоянии. За свою карьеру ты впервые вкусил того вина, в котором награда за все наши труды. Это вино — тревога и смятение души человеческой — ударило тебе в голову. Тебя трудно винить: мудрая голова не венчает юные плечи. А вот впечатлили ли подопечного мрачные картины будущего, которые ты ему нарисовал? Ты подсказал ему печальные воспоминания о его счастливом прошлом, засосало у него как следует под ложечкой? Ты сумел сыграть на всех его тонких струнках? Что ж, это в порядке вещей. Но помни, Гнусик, делу — время, а потехе — час. Если твое теперешнее легкомыслие приведет к тому, что добыча выскользнет из рук, ты вечно и тщетно будешь жаждать вина, которого сейчас отведал. Если же с помощью настойчивых, хладнокровных и непрестанных усилий тебе удастся заполучить его душу, он — твой навеки. Он станет тогда живой чашей, до краев полной отчаянием, ужасом и смятением, и ты сможешь отпивать из нее, когда захочешь. Так что не позволяй временному возбуждению отвлекать тебя от главного дела, а дело твое — подрывать веру и тормозить добродетель. В следующем письме пришли мне тщательный и полный отчет о реакциях пациента, чтобы мы могли обдумать, что лучше: сделать из него крайнего пацифиста или пламенного патриота. Здесь у нас масса возможностей. Пока что я должен тебя предостеречь: не возлагай слишком много надежд на войну.

Конечно, война несет немало забавного. Постоянный страх и страдание людей — законный и приятный отдых для наших прилежных тружеников. Но какой в этом прок, если мы не сумеем воспользоваться ситуацией и не доставим новые души нашему отцу? Когда я вижу временные страдания человека, впоследствии ускользающего от нас, мне гадко, словно на роскошном банкете мне предложили закуску, а затем убрали всю еду. Это хуже, чем не пробовать ничего. А Враг, верный Своим варварским методам, позволяет нам видеть недолгие страдания Своих избранных только для того, чтобы помучить нас, искусить, и в конце концов выставить на посмешище, оставляя нам непрестанный голод, созданный Его охранительным заслоном. Подумаем, как воспользоваться европейской войной, а не как наслаждаться ею. Кое в чем она сработает в нашу пользу. Можно надеяться на изрядную меру жестокости и злобы. Но, если мы будем бдительны, мы на этот раз увидим, как тысячи обратятся к Врагу, а десятки тысяч, так далеко не зашедших, станут заниматься не собой, а теми ценностями и делами, которые они сочтут выше своих собственных. Я знаю, что Враг не одобрит многие из этих дел. Но именно здесь Он и не прав. Ведь Сам Он в конце концов прославляет людей, отдавших жизни свои за дела, которые Он считает плохими, на том чудовищном, достойном софиста основании, что самим людям эти дела казались добрыми и достойными. Подумай также, сколь нежелательным образом люди умирают на войне. Они знают, что их можно убить, и все же идут туда, особенно если они приверженцы Врага. Для нас было бы гораздо лучше, если бы все они умирали в дорогих больницах, среди врачей, которые им лгут по нашим же внушениям, обещая умирающим жизнь и утверждая их в том, что болезнь извиняет каждый каприз, и (если наши сотрудники хорошо знают свое дело) не допуская мысли о священнике, дабы тот не сказал больному о его истинном положении. А как губительна для нас постоянная память о смерти!

Наше патентованное оружие — довольство жизненными благами — оказывается бездейственным. В военное время никто уже не верит, что будет жить вечно.

Мне известно, что Паршук и некоторые другие видели в войнах огромную возможность для атак на веру, но такой оптимизм мне кажется сильно преувеличенным. Своим земным последователям Враг ясно показал, что страдание — неотъемлемая часть того, что Он называет Искуплением. Так что вера, разрушенная войной или эпидемией, даже не стоит наших усилий. Конечно, именно в моменты ужаса, тяжелой утраты или физических страданий, когда разум человека временно парализован, ты можешь поймать его в ловушку. Но даже тогда, если человек воззовет о помощи к Врагу, он почти всегда, как я обнаружил, оказывается под защитой.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо шестое

Мой дорогой Гнусик!

Приятно узнать, что возраст и профессия твоего подшефного не мешают призвать его на военную службу. Желательно, чтобы он находился в полнейшей неуверенности и воображение его кишело противоречивыми картинами будущего, рождающими то страх, то надежду. Ничто не защищает человеческую душу от Врага лучше, чем тревога и неизвестность. Враг хочет, чтобы люди сосредоточились на своем деле; наша задача — поддерживать их мысли о том, что может с ними случиться.

Твой подопечный, конечно, знает, что он должен послушно следовать Вражьей воле. Конечно, Враг имеет в виду, что человек должен терпеливо принимать те горести, которые выпадают ему сейчас, тревогу и неизвестность настоящего. Как раз в ответ на эти горести он должен сказать: «Да будет воля Твоя», и за то, что он ежедневно несет именно этот крест, и получит он хлеб насущный. Твоя задача в том, чтобы подопечный никогда не думал о своем теперешнем страхе как о возложенном на него кресте, а думал о предметах своего страха. Заставь его воспринимать их как кресты. Заставь его забыть о несовместимости пугающих его опасностей, о том, что все разом они не могут на него свалиться. Заставь его настроиться на то, что в будущем он вынесет их стойко и терпеливо. На самом деле почти невозможно проявить истинное смирение перед лицом судьбы, у которой дюжина гипотетических обличий. Тому, кто пытается это сделать, Враг не оказывает значительной помощи. Смирение же перед теперешним, подлинным страданием, даже если страдание только в страхе, не остается обычно без помощи свыше.

Здесь действует важный духовный закон. Я уже объяснял тебе, что ты можешь ослабить молитвы подопечного, переключив его внимание с Врага на собственные представления о Нем. И страхом легче управлять, если мысли человека переключены с предмета страха на сам страх (причем страх этот воспринимается как нынешнее и нежелательное состояние). Если же он сочтет страх возложенным на него крестом, он неизбежно сочтет его и душеполезным. Таким образом, можно сформулировать общее правило: если разум подопечного работает на нас — отвлеки его от самосознания; если же разум работает на Врага, сосредоточь его на себе. Пусть обида или женское тело так увлекут его, что ему и в голову не придет подумать: «Я разозлился» или «Я поддаюсь похоти». И напротив, пусть мысль: «Я становлюсь набожней» или «…всех милосердней» так поглотит его, что он не оторвет свой взгляд от себя, не обратит его к Врагу и ближним.

Что касается его общего отношения к войне, ты не должен слишком полагаться на ту ненависть, которую люди так любят обсуждать в христианской и антихристианской печати. Когда подопечному очень плохо, конечно, стоит разогревать его злобные чувства к немецким лидерам: это хорошо. Но обычно это всего лишь мелодраматическая или мифическая ненависть, направленная против каких-то воображаемых козлов отпущения. Он никогда в жизни не встречал этих людей — это все образы, скроенные из газетных сведений. Результаты такой выдуманной ненависти часто для нас огорчительны, а из всех людей англичане в этом отношении самые прискорбные тряпки. Они как раз из тех ничтожеств, которые вопят, что всех пыток мира мало для их врагов, а потом отдают чай и сигареты первому же раненому немецкому пилоту, оказавшемуся у их кухонной двери.

Как бы ты ни действовал, в душе твоего пациента всегда есть и доброе, и злое. Главное направлять его злобу на непосредственных ближних, которых он видит ежедневно, а доброту переместить на периферию так, чтобы он думал, что испытывает ее к тем, кого вообще не знает. Тогда злоба станет вполне реальной, а доброта мнимой. Нет смысла разжигать в нем ненависть к немцам, если в то же время в нем растет пагубная доброта к матери, к начальнику на работе и к соседям по трамваю. Представь себе пациента в виде концентрических кругов, из которых центральный — его воля, следующий — разум, а затем — фантазия. Вряд ли можно из всех кругов выхолостить все, несущее печать Врага, но ты должен подталкивать все добродетели от центра к краю, пока они не обоснуются в круге фантазии, а все желательные нам качества — в круге воли. Только дойдя до воли и став привычками, добродетели действительно опасны для нас. Я, разумеется, имею в виду не то, что подопечный считает своей волей, когда он рвет, мечет и обретает решимость, стиснув зубы, а подлинный центр его — то, что Враг называет сердцем. Никакие добродетели, окрашенные фантазией, одобренные разумом, даже пылко любимые, не уберегут человека от отца нашего: он только окажется еще смешнее, когда попадет к нему.

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо седьмое

Мой дорогой Гнусик!

Меня удивляет твой вопрос. Ты интересуешься, важно ли, чтобы подопечный знал (или не знал) о твоем существовании. Что до настоящей фазы борьбы, на этот счет была инструкция низшего командования. Наша политика и состоит в том, чтобы скрываться. Разумеется, так было далеко не всегда. Перед нами мучительная дилемма. Когда люди не верят в нас, нам не получить тех отрадных результатов, которые дает прямой террор, и к тому же мы лишены радостей магии. С другой стороны, когда они в нас верят, мы не можем делать из них материалистов и скептиков. Во всяком случае, пока еще не можем. Надеюсь, в свое время мы научимся так разбавлять науку эмоциями и мифами, что вера в нас (под измененным названием) проберется и обоснуется в них, тогда как душа человека останется закрытой для веры во Врага. Вера в «жизненную силу», культ секса и психоанализ могут оказаться здесь весьма полезными. Если нам когда-либо удастся создать изделие высшего качества — мага-материалиста, не только использующего, но и почитающего то, что он туманно и расплывчато именует «силами», отрицая при этом невидимый мир, мы будем близки к победному концу. Не думаю, что тебе очень уж трудно обманывать пациента. «Черти» — комические персонажи для современных людей, и это поможет тебе. Если какое-то смутное подозрение забрезжит в голове подшефного, покажи ему изображение существа в красном трико, убеди его, что, поскольку в такое существо он верить не может, он не может верить и в тебя. Это старый метод, он есть во всех учебниках.

Я не забыл своего обещания и обдумал, сделать ли подшефного крайним патриотом или крайним пацифистом. Все крайности, кроме крайней преданности Врагу, следует поощрять. Не всегда, разумеется, но в настоящее время — безусловно. Бывают времена прохладные и самодовольные, тогда мы помогаем людям еще крепче уснуть. В другие времена, готовые вспыхнуть раздорами, наша задача — подливать масла в огонь. Каждая маленькая группа людей, связанная общим интересом, который другие отвергают или игнорируют, постепенно вскармливает тепличное благодушие, конечно — друг к другу. По отношению же ко всем прочим развивается гордость и даже ненависть, проявляемые без всякого стыда, ибо они санкционированы «делом» и освобождают от личной ответственности. То же самое происходит и в маленьких группах, первоначально возникающих во имя служения Врагу. Мы хотим, чтобы церковь была маленькой для того, чтобы принадлежащие к ней приобрели замкнутость, скованную напряженность, самодовольную непогрешимость, свойственные тайным обществам и кликам, а не только для того, чтобы меньше людей знало Врага. Сама Церковь, конечно, надежно защищена, и нам еще никогда не удавалось придать ей характерные черты фракции. Но некоторые группировки, входящие в нее, часто радовали нас превосходными результатами, от партий Павла и Аполлоса в Коринфе до двух англиканских церквей в Англии.

Если твоего подопечного удастся сделать совестливым пацифистом, он автоматически окажется членом маленького, громогласного, сплоченного и непопулярного общества, что почти наверняка хорошо повлияет на новообращенного христианина. Но только «почти»! Сомневался ли он до войны в том, оправдано ли участие даже в справедливой войне? Достаточно ли он мужествен, чтобы не поддаться полубессознательному самообману, скрывающему истинные мотивы собственного пацифизма? Убежден ли он в минуты наибольшей честности (никто из людей никогда не бывал совершенно честен), что он хочет только следовать воле Врага? Если он именно таков, его пацифизм, увы, сыграет на руку не нам, а Враг, вероятно, защитит его от обычных последствий принадлежности к секте. В таком случае посоветую тебе вызвать и нем внезапный и запутанный эмоциональный кризис, из которого он мог бы выйти неуверенным и шатким патриотом. Но если я его верно себе представляю, лучше попробовать пацифизм.

На что бы он ни решился, твоя задача неизменна. Пусть он сочтет патриотизм или пацифизм частью своей религии, а под влиянием партийного духа пусть отнесется к нему как к самой важной ее части. Потом спокойно и постепенно подведи его к той стадии, когда религия просто станет частью «дела», а христианство он будет ценить главным образом за те блестящие доводы, которые можно надергать из его словаря, чтобы оправдать английские военные действия или же пацифизм. Не допускай одного, чтобы пациент рассматривал жизненные дела как материал для послушания Врагу. Если ты сделал мир целью, а веру — средством, человек уже почти в твоих руках и тут совершенно безразлично, какую цель он преследует. Если только митинги, брошюры, политические кампании, движения и дела значат для него больше, чем молитва, таинство и милосердие — он наш. И чем больше он «религиозен» (в этом смысле), тем крепче мы его держим. Я мог бы показать тебе целую клетку таких у нас, внизу. Потешный уголок!

Твой любящий дядя Баламут.

Письмо восьмое

Мой дорогой Гнусик!

Итак, ты «полон надежд на то, что религиозная фаза твоего подопечного близится к концу»! Я всегда подозревал, что институт Искусителей сильно испортился с тех пор, как его возглавил старик Гад. Теперь я окончательно в этом убедился. Неужели тебе никто не говорил о законе волнообразного чередования?

Как и земноводные, люди двойственны — они полудухи, полуживотные. Решение Врага создать столь возмутительный гибрид было одной из причин, побудивших отца нашего отступиться от Него. Как духи, они принадлежат вечности; как животные, существуют во времени. Это означает, что дух их может быть устремлен к вечности, а тела, страсти и воображение постоянно изменяются, ибо существовать во времени и означает «изменяться». К постоянству они ближе всего при волнообразном чередовании, Это значит, что они возвращаются от спада к высшему уровню, которого они не сумели выдержать, и снова идут к спаду; такая цепь подъемов и спусков. Если бы ты тщательно наблюдал за своим подопечным, ты увидел бы эти чередования повсюду в его жизни. Его интерес к работе, привязанность к друзьям, даже аппетит то активизируются, то притупляются. Пока он живет на свете, периоды эмоциональной и физической интенсивности и живости сменяются периодами усталости и апатии. Сухость и скука, переживаемые в настоящее время твоим пациентом, не являются, как ты полагаешь в своей наивной радости, делом твоих рук. Они — вполне естественны, и нам не будет никакого прока, если ты не сумеешь их правильно использовать.