Дорога на таренский перевоз 20 страница
Ранд терпеливо присел на корточки возле дождевых бочек.
— Да что с тобой, Мэт? Ты таким никогда не был. Твоего смеха я уже несколько дней не слышал.
— Мне не нравится, когда на меня охотятся, как на кролика, — перебил друга Мэт. Он вздохнул, опершись затылком на кирпичную стену гостиницы. Даже сидя так, он казался напряженным. Взгляд его настороженно шарил вокруг. — Извини. Это бегство, и все эти чужаки, и... да и просто все. Я весь издергался. Посмотрю на кого-нибудь и не могу удержаться от мыслей, не собирается ли он рассказать о нас Исчезающему, или обмануть нас, или ограбить, или... Свет, Ранд, разве тебе все это не действует на нервы?
Ранд засмеялся — быстрый лающий смешок где-то в горле.
— Я слишком испуган, чтобы нервничать.
— Как по-твоему, что Айз Седай сделали с его племянником?
— Не знаю, — встревоженно сказал Ранд. Для мужчины ему была известна только одна возможная беда, которая связана с Айз Седай. — Наверное, не то, что с нами.
— Да. Не то, что с нами.
Какое-то время друзья, не разговаривая, сидели прислонившись к стене. Сколько они ждали, Ранд точно не сказал бы. Вероятно, несколько минут, но ему эти минуты показались часом — ожидание того, когда вернется Том, ожидание того, что в любой момент Бэртим или Гелб высунутся в окно и обвинят их в том, что они — Друзья Темного. Затем в переулок свернул человек: высокий мужчина, капюшон плаща надвинут, скрывая лицо, и плащ его на фоне светлой улицы был черен как ночь.
Ранд с трудом поднялся на ноги, обхватив рукой рукоять Тэмова меча до ломоты в суставах пальцев. Во рту у него пересохло. Мэт, пригнувшись, встал рядом с другом и сунул руку под плащ.
Человек подходил к ним все ближе, и горло у Ранда сжимало все сильнее с каждым его шагом. Вдруг мужчина остановился и откинул капюшон. Ноги у Ранда подкосились. Это был Том.
— Ну, если вы меня не узнали, — ухмыльнулся менестрель, — то, наверное, это вполне пригодная маскировка для прохода мимо стражников у ворот.
Том прошел между юношами и принялся перекладывать вещи из своего лоскутного плаща в новый так проворно, что некоторые из них Ранд и разглядеть не успел. Теперь-то он рассмотрел, что новый плащ на Томе темно-коричневого цвета. Ранд сделал глубокий, рваный вдох — все еще не оставляло ощущение, будто его душили, обхватив руками за горло. Коричневый, а не черный. Мэт по-прежнему держал руку под плащом и таким взглядом буравил спину Тома, будто подумывал воспользоваться спрятанным кинжалом.
Том окинул юношей взглядом, затем посмотрел на них пристальней.
— Не время норов проявлять. — В свой старый плащ, подкладкой наружу, чтобы спрятать лоскутные заплаты, он ловко завернул футляры с инструментами. — Отсюда мы пойдем по одному, но так, чтобы видеть друг друга, не ближе. Не нужно выделяться так-то вот. Ты сгорбиться не можешь? — спросил Том у Ранда. — С твоим ростом все равно что со знаменем идти. — Он забросил узел себе за спину и встал, натягивая капюшон обратно. Теперь он ничем не напоминал беловолосого менестреля. Просто еще один путник, человек слишком бедный, которому не по средствам лошадь, не говоря уже о коляске. — Пошли. Мы и так уже потеряли уйму времени.
Ранд тотчас же с ним согласился, но все же замешкался, прежде чем шагнуть из переулка на площадь. Ни один из редких прохожих не взглянул на Ранда и его спутников дважды — большинство вообще на них не смотрело, но плечи у юноши онемели в ожидании крика о Друзьях Темного, который мог превратить обывателей в толпу, одержимую одним — жаждой убийства. Ранд обвел взглядом открытое пространство, людей, идущих по своим обычным делам, но, когда он повернул голову обратно, взор его наткнулся на Мурддраала, который уже пересек полплощади и направлялся к переулку.
Откуда появился Исчезающий, Ранд и гадать не стал, а тот шагал к ним с неторопливой неумолимостью — хищник, двигающийся к своей жертве, застывшей под его взглядом. Люди расступались перед облаченной в черное фигурой, стараясь не смотреть на нее. Площадь начала пустеть: прохожие вдруг решали, что где-то в другом месте их ждут неотложные дела.
Взглянув на черный капюшон, Ранд просто-таки застыл, будто вмороженный в землю. Он попытался вызвать пустоту, но это было все равно что ловить пальцами дым. Невидимый пристальный взор Исчезающего словно ножом пронзал его до мозга костей, превращая внутренности в сосульки.
— Не смотри ему в лицо, — пробормотал Том. Голос его дрожал и срывался, он словно через силу произносил слова. — Испепели тебя Свет, не смотри ему в лицо!
Ранд с трудом отвел глаза в сторону; юноша чуть не застонал, будто оторвал пиявку от лица, — но даже уткнувшись взглядом в камни площади, он по-прежнему видел, как приближается Мурддраал: точно играющий с мышами кот, который забавляется, глядя на их тщетные попытки спастись, а потом, в конце концов, сомкнутся, щелкнув острыми зубами, безжалостные челюсти. Расстояние между Исчезающим и его целью сократилось вдвое.
— Мы что, так просто и будем здесь стоять? — промямлил Ранд. — Нам нужно бежать... удирать отсюда!
Но сам даже шага сделать не мог. Мэт наконец-то вытащил кинжал с рубином в рукояти, сжимая его дрожащей рукой. Губы его раздвинулись, обнажив оскаленные зубы, из искаженного страхом рта вырывалось рычание.
— Думаешь... — Том умолк, чтобы проглотить комок в горле, и хрипло продолжить: — Думаешь, ты сумеешь убежать от него, да, парень?
Он стал что-то бормотать вполголоса; Ранд разобрал только одно слово — «Овайн». Вдруг Том проворчал:
— Мне вообще не нужно было впутываться в ваше дела. Вообще нельзя было. — Дернув плечом, Том скинул со спины обернутый менестрелевым плащом узел и сунул его Ранду. — Позаботься об этом. Когда я скажу бежать, вы побежите и не остановитесь до самого Кэймлина. «Благословение Королевы». Гостиница. Запомните, в случае... Просто запомните.
— Я не понимаю, — сказал Ранд. Мурддраал был теперь не более чем в двадцати шагах. Ноги у юноши будто свинцом налились.
— Просто запомни! — рявкнул Том. — «Благословение Королевы». И все. БЕГИТЕ!
Он подтолкнул парней — каждого хлопнув по плечу рукой, — чтобы те сделали хоть шаг, и Ранд нетвердо, на спотыкающихся ногах, побежал, сбоку — Мэт.
— БЕГИТЕ! — Том тоже бросился бежать, с долгим, бессловесным ревом. Но не за ребятами, а к Мурддраалу. Его руки широко взметнулись в стороны, словно он давал представление, и в руках блеснули кинжалы. Ранд остановился, но Мэт потащил его дальше.
Исчезающего будто громом поразило. Неторопливая поступь сбилась, он запнулся. Его рука потянулась к эфесу черного меча, висящего на боку, но длинные ноги менестреля куда быстрее преодолели разделявшее их расстояние. Том врезался в Мурддраала прежде, чем тот успел даже наполовину вытащить черный клинок, и они оба покатились по земле. Немногие оставшиеся еще на площади люди кинулись врассыпную.
— БЕГИТЕ! — Над площадью полыхнула ослепительная, режущая глаза голубая вспышка, и Том закричал, но даже в вопле можно было разобрать: — БЕГИТЕ!
Ранд подчинился. Пронзительные крики преследовали его и Мэта.
Прижимая узел Тома к груди, Ранд бежал изо всех сил. От площади через город катила волна ужаса и паники, и спасающиеся бегством Ранд и Мэт оказались на ее гребне. Лавочники бросали свои товары, когда юноши пробегали мимо них. В витринах магазинов с грохотом опускались ставни, в окнах домов появлялись испуганные лица, потом исчезали. Люди, которых и в помине рядом с площадью не было и которые ничего и видеть-то не могли, бежали с диким видом, ни на что не обращая внимания. Они налетали друг на друга, а упавших и не успевших подняться на ноги топтали бегущие следом.
Беломостье всколыхнулось, засуетилось, словно развороченный муравейник.
Когда Ранд и Мэт с трудом пробились к воротам, Ранд вдруг вспомнил замечание Тома о его росте. Не замедляя бега, он пригнулся настолько, насколько смог, и так, чтобы никто, глядя со стороны, не заметил, что он сутулится. Однако сами ворота — толстые бревна, обитые полосами из черного железа, — стояли открытые нараспашку. Два стражника-привратника, в стальных шлемах и кольчужных рубахах, надетых поверх дешевых с виду красных мундиров с белыми воротниками, сжимали в руках алебарды и встревоженно посматривали на городские улицы. Один из них глянул на Ранда и Мэта, но они были не единственными, кто выбегал из ворот. Из города извергался непрерывный поток: запыхавшиеся мужья прижимали к себе жен, рыдающие матери несли грудных малышей и тянули за собой ревущих детишек постарше, бледные мастеровые, все еще в рабочих фартуках, по-прежнему сжимали в руках инструменты.
Тут же нет ни одного, кто мог бы сказать, куда они бегут, ошеломленно подумал на бегу Ранд. Том. О, обереги меня Свет, Том.
Рядом с другом споткнулся Мэт, он удержался на ногах, и они оба бежали, пока последний из удиравших неведомо от чего не остался далеко позади них, бежали, пока город и Белый Мост не исчезли из виду.
В конце концов Ранд рухнул на колени в пыль, судорожно хватая воздух ртом, глотая его саднящим горлом огромными глотками. Позади вытянулась пустая дорога, теряясь среди обнаженных деревьев. Мэт потянул Ранда за рукав.
— Давай. Ну давай же, — задыхаясь, сказал Мэт, глотая слоги. Покрытое пылью лицо расчертили дорожки пота, и, глядя на него, казалось, что он вот-вот обессиленно рухнет на землю. — Нам нужно двигать дальше.
— Том, — произнес Ранд. Он крепче прижал к груди узел, обмотанный Томовым плащом; внутри него твердыми буграми прощупывались футляры с инструментами. — Том.
— Он умер. Ты же видел. Ты же слышал. Свет, Ранд, он умер!
— Ты считаешь, что Эгвейн, и Морейн, и остальные тоже мертвы. Если они погибли, то почему Мурддраал до сих пор гоняется за ними? Что ты мне на это ответишь?
Мэт упал на колени рядом с другом.
— Хорошо. Может, они и живы. Но Том... Ты же сам видел! Кровь и пепел, Ранд, то же самое могло и с нами случиться.
Ранд медленно кивнул. Дорога позади была по-прежнему пуста. Где-то в глубине души он ожидал — по крайней мере, надеялся, — увидеть Тома, шагающего по дороге, дующего в усы, собирающегося рассказать им, из какой передряги они едва выбрались. «Благословение Королевы» в Кэймлине. Ранд с огромным трудом поднялся на ноги и забросил узел Тома себе на спину рядом со своим скатанным одеялом. Мэт смотрел на него снизу вверх сузившимися настороженными глазами.
— Пошли, — сказал Ранд и двинулся по дороге в сторону Кэймлина. Он услышал бормотание Мэта, и через мгновение тот догнал Ранда.
Они брели по пыльной дороге, понурив головы и не разговаривая. Ветер закружил пылевые смерчики, которые быстро-быстро перебегали дорогу. Несколько раз Ранд оглядывался, но дорога позади все время оставалась пустой.
Глава 27
УБЕЖИЩЕ ОТ ГРОЗЫ
Все дни, проведенные с Туата'ан, неторопливо продвигавшимися на юго-восток, Перрин изводил себя тревожными раздумьями. Торопиться Странствующий Народ не видел надобности, они никогда не торопились. Ярко расписанные фургоны по утрам не выкатывались в путь до тех пор, пока солнце не поднималось довольно высоко над горизонтом, а на ночевку останавливались уже через несколько часов, едва солнце скатывалось к вечеру, как только находили подходящее место для лагеря. Рядом с фургонами неспешно трусили собаки, частенько и дети бегали здесь же. Отстать от повозок было трудно. Всякое предположение, что, мол, можно двигаться немного быстрее или что неплохо бы проехать еще подальше, встречалось смехом, а порой и восклицанием: «Ах, ну неужели ты заставишь бедных лошадок так тяжело работать?»
Перрина удивляло, что Илайас не разделяет его чувств. Илайас не ехал в фургоне, он предпочитал идти пешком, иногда пробежаться вприпрыжку к голове колонны, — но о том, чтобы уйти от Туата'ан, он даже не заикался, равно как и не торопил их.
Странный бородач в диковинных одеждах из шкур так отличался от кротких Туата'ан, что был заметен сразу, где бы среди фургонов он ни оказывался. Даже в лагере было невозможно по ошибке принять Илайаса за одного из мужчин Народа, да и не только из-за одежды. Илайас двигался с ленивой грацией волка, лишь подчеркиваемой его шкурами и меховой шапкой, излучая вокруг себя опасность столь же естественно, как огонь излучает тепло, и отличие его от Странствующего Народа оказывалось разительным. Молодые и старые, эти люди лучились радостью изначальной. В их движениях не чувствовалось никакой воинственности, одно только удовольствие. Дети, разумеется, стремглав бегали вокруг, в них ключом била энергия, неподдельная полнота жизни и движений, но у Туата'ан и бабушки, и седобородые старики ступали легко, их походка была столь же преисполнена достоинства, как и величественный танец. Казалось, весь Народ готов в любой момент пуститься в пляс, даже когда они стояли на месте, даже в те редкие минуты, когда в лагере не звучала музыка. Чуть ли не в любой час, на стоянке или при движении, вокруг фургонов плели мелодию скрипки и флейты, цимбалы, цитры и барабаны — то подыгрывая друг другу, то играя сами по себе. Радостные песни, веселые песни, смешные песни, печальные песни; если в лагере кто-то не спал, то обязательно звучала музыка.
У каждого фургона, проходящего мимо повозок, Илайаса встречали дружеские кивки и улыбки, у любого костра, возле которого он останавливался, — веселое слово. Таким должен был быть облик Народа, всегда демонстрируемый чужакам, — открытые, улыбающиеся лица. Но Перрин подметил, что под такой внешностью кроется осторожность полуприрученного оленя. За улыбками, адресованными жителям Эмондова Луга, глубоко таилось нечто, нечто, стремящееся понять, в безопасности ли они сами, нечто, чуть сгладившееся за прошедшие дни. В присутствии Илайаса настороженность была сильнее, она висела в жарком воздухе, словно густое летнее марево, и не исчезала. Порой, незаметно для него, они в открытую следили за ним, будто неуверенные в том, чего от него ожидать. Когда Илайас шел по лагерю, ноги, готовые танцевать, казалось, были готовы броситься бежать.
Илайас определенно испытывал от Пути Листа не меньшие неудобства, чем последователи Пути в его обществе. Когда он находился среди Туата'ан, губы его неизменно скептически кривились. Вряд ли была тому причиной снисходительность и наверняка не презрение, но выглядело все так, будто Илайас предпочел бы быть где угодно, но не здесь. Тем не менее, когда бы Перрин ни заговаривал о том, чтобы уйти, Илайас отвечал что-то успокаивающее об отдыхе, о том, чтобы подождать всего несколько дней.
— До встречи со мной у вас были тяжелые дни, — сказал Илайас, когда Перрин в третий или четвертый раз задал ему все тот же вопрос, — и впереди обязательно будут дни еще тяжелее, раз за тобой гонятся троллоки и Полулюди, а в друзьях у тебя — Айз Седай.
Он ухмыльнулся, набив полный рот испеченным Илой пирогом с сушеными яблоками. Пристальный взгляд его желтых глаз до сих пор смущал Перрина, даже когда Илайас улыбался. Мало того, именно улыбка Илайаса и приводила Перрина в еще большее замешательство; она редко появлялась в глазах охотника. Илайас отдыхал возле костра Раина, как всегда отказавшись присесть на один из припасенных специально для этого чурбаков.
— Да не торопись ты так в руки Айз Седай!
— А что, если Исчезающие найдут нас? Что удержит Исчезающих, если мы тут сидим просто так, поджидая их? Три волка их не остановят, а от Странствующего Народа никакой помощи не будет. Они даже самих себя не защитят. Троллоки перебьют их, как на бойне, и это будет наша вина, В любом случае нам рано или поздно придется уйти. Может, лучше даже раньше.
— Что-то советует мне обождать. Всего несколько дней.
— Что-то!
— Расслабься, парень. Принимай жизнь такой, какая она есть. Беги — когда приходится, сражайся — когда должен, отдыхай — когда можешь.
— Как вы там говорили, «что-то»?
— Попробуй пирога. Иле я не очень-то нравлюсь, но она наверняка меня хорошенько накормит, когда я приду в гости. На привалах у Народа всегда хорошая еда.
— Что же это за «что-то»? — переспросил вновь Перрин. — Если вам известно то, чего нам не рассказываете...
Илайас хмуро уставился на кусок пирога в своей руке, затем положил его и отряхнул ладони.
— Что-то, — произнес он наконец, пожав плечами, как будто и сам не понимал до конца. — Что-то говорит мне: сейчас важно подождать. Еще несколько дней. У меня не часто бывают подобные предчувствия, но я научился им верить. В прошлом они спасали мне жизнь. На этот раз все как-то иначе, но это важно. Это ясно. Хочешь бежать — ну так беги! Но без меня.
Это было все, что Илайас сказал, сколько ни пытался Перрин добиться более внятного ответа. Бородач валялся на земле, беседовал с Раином, с аппетитом съедал все, что предлагала Ила, дремал, надвинув шапку на глаза, и отказывался обсуждать, когда уходить. Что-то советовало ему ждать. Что-то твердило ему, что это важно. Он будет знать, когда наступит время идти. Отведай немного пирога, парень. Не пори горячку. Попробуй рагу. Расслабься.
Заставить себя расслабиться Перрин не мог. Вечерами он бродил, снедаемый тревогой, меж фургонов, раскрашенных во все цвета радуги, его беспокоило еще и то, что больше никто, казалось, не видел повода для тревог. Туата'ан пели и танцевали, готовили ужин, ели у лагерных костров: фрукты и орехи, ягоды и овощи, но никакого мяса — и занимались мириадами домашних дел, будто их нисколько не заботило, что творится в мире. Повсюду носились и играли дети — играли в прятки, салочки между фургонов, лазали по деревьям вокруг лагеря, смеялись, кувыркались вместе с собаками по земле. Ничто в мире не тревожило Туата'ан. Никого из них.
Наблюдая за ними, Перрин испытывал жгучее желание убраться подальше. Уйти отсюда, прежде чем мы наведем на них преследователей. Они приняли нас, а мы отплатим им за доброту бедами. У них-то, по крайней мере, есть основания быть беспечными. За ними никто не охотится. А вот за нами...
Перемолвиться словом с Эгвейн не получалось. Она то разговаривала с Илой, сидя рядом с нею и сблизив головы, что явно указывало: мужчинам тут делать нечего, то танцевала с Айрамом, все кружась и кружась под флейты, скрипки и барабаны, под мелодии, собранные Туата'ан по всему миру, или под пронзительные, волнующие песни самого Странствующего Народа, проникновенные, независимо от того, какие они были, — медленные или быстрые. Песен странники знали множество, некоторые из них Перрин узнавал, в Двуречье их тоже пели, хотя зачастую ему они были известны под иными названиями. Песенку «Три Девушки на Лугу», например, Лудильщики называли «Танцы Хорошеньких Дев», и они заявили, что «Ветер с Севера» в одних краях зовется «Сильный Ливень», а в других местах — «Убежище Берина». Когда Перрин, не подумав, спросил про песню «У Лудильщика Мои Кастрюли», они покатились со смеху. Они ее знали, но называли «Подбрось Перья».
Перрину было понятно, почему под песни Народа так хочется танцевать. Дома, в Эмондовом Лугу, его все считали посредственным танцором, но песни странников его просто за ноги тянули, и Перрин понимал, что никогда в жизни он не танцевал так долго, с таким воодушевлением или с таким удовольствием, как здесь. Барабаны музыкантов, будто гипнотизируя, заставляли его кровь пульсировать в их ритме.
На второй вечер у Туата'ан Перрин впервые увидел, как под одну из медленных песен танцуют женщины. Тускло горели костры, и ночь обступала фургоны, а ловкие пальцы выбивали из барабанов медленный ритм. Сначала один барабан, потом другой, и в итоге каждый барабан в лагере подхватил тот же самый медленный, настойчивый ритм. В тишине звучали одни лишь барабаны. Девушка в красном платье ступила в круг света, развязывая шаль. В ее волосах сверкнули нити бус, она сбросила с ног туфли. Флейта затянула мелодию, негромко причитая, и девушка затанцевала. Вытянутые в стороны руки развернули шаль у нее за спиной; бедра покачивались, когда она переступала босыми ногами, повинуясь дроби барабанов. Темные глаза девушки устремились на Перрина, и ее улыбка была столь же неспешной, как и танец. Она проплывала ровными кругами, улыбаясь юноше через плечо.
Он проглотил комок в горле. Лицо обдало жаркой волной, но отнюдь не от костра. К первой девушке присоединилась вторая, бахрома шалей раскачивалась в такт барабанам и медленному повороту бедер. Девушки улыбались ему, и он громко откашлялся. Оглянуться кругом Перрин боялся; лицо у него было красное, как свекла, и тот, кто не смотрел на танцующих, наверняка смеялся над ним. В этом он был уверен.
Напустив на себя рассеянный вид, он как бы невзначай соскользнул с бревна, словно устраиваясь поудобней, и решил отвернуться от костра, не видеть танцующих. Ничего похожего в Эмондовом Лугу не было. Танцы с девушками на Лужайке в дни праздников даже и близко не походили на это. Перрину захотелось, чтобы подул ветер и охладил его.
Перед его глазами вновь затанцевали девушки, только теперь их было трое. Одна из них лукаво подмигнула ему. Глаза Перрина забегали. Свет, подумал он. Что мне теперь делать? А как бы Ранд поступил? Он-то знает, как себя с девушками вести.
Танцующие девушки тихонько засмеялись; раздался стук бус, когда они отбросили свои длинные волосы за плечи, и Перрин решил, что лицо у него наверняка пылает. Потом к девушкам присоединилась женщина чуть постарше, она стала показывать им, как нужно танцевать. С тяжелым вздохом Перрин перестал отводить взгляд и закрыл глаза. И все равно, даже с закрытыми глазами, девичий смех дразнил, насмешничал, будто щекотал его. Даже зажмурившись, он по-прежнему видел их. Бисеринки пота выступили у него на лбу, и ветра Перрину крайне недоставало.
Если верить Раину, часто этот танец девушки не танцевали, а женщины — совсем редко, и, по словам Илайаса, выходило, что теперь они танцуют каждый вечер исключительно из-за смущения Перрина.
— Я должен поблагодарить тебя, — сказал ему Илайас, тон его был рассудительным и торжественным. — У вас, молодых ребят, все по-другому, но в моем возрасте требуется много больше, чем костер, дабы согреть мои кости.
Перрин лишь нахмурился. Было что-то такое в походке удаляющегося Илайаса, что подсказывало: хоть это ни в чем и не проявлялось, бородач про себя смеется.
Вскоре Перрин привык и уже не отворачивался от танцующих женщин и девушек, хотя от подмигиваний и улыбок порой не знал куда деваться. Будь девушка одна, все, может, и было бы нормально, — но когда их пять или шесть, и все они на него смотрят... Ему никак не удавалось справиться со смущением, от которого у него щеки вспыхивали румянцем.
Потом решила учиться этому танцу Эгвейн. Учили ее две девушки, которые танцевали в тот первый вечер, они хлопали в ладоши, отбивая ритм, а она повторяла шаги с поворотами, а за спиной у нее качалась одолженная шаль. Перрин порывался было что-то сказать, но затем решил, что для него благоразумнее будет не раскрывать рта. Когда девушки добавили еще и покачивание бедрами, Эгвейн засмеялась, и они втроем принялись глупо хихикать друг над дружкой. Но Эгвейн упорно продолжала учиться; глаза — блестят, на щеках — румянец.
За танцующей Эгвейн горящим, жадным взором наблюдал Айрам. Красивый молодой Туата'ан подарил девушке нитку голубых бус, которую та носила не снимая. Когда Ила впервые заметила интерес своего внука к Эгвейн, ее улыбку сменили обеспокоенные, хмурые взгляды. Перрин решил не спускать глаз с юного мастера Айрама.
Однажды ему удалось застать Эгвейн одну возле раскрашенного в зеленое и желтое фургона.
— Ну как, весело проводишь время? — спросил ее Перрин.
— Почему бы и нет? — Она, улыбаясь, перебирала пальцами голубые бусы у себя на шее. — Чтобы печалиться, как ты, никакого труда не нужно. Разве мы не заслужили возможности немного повеселиться?
Айрам стоял неподалеку — он никогда не отходил далеко от Эгвейн, — сложив руки на груди, на губах его играла легкая улыбка, отчасти самодовольная, отчасти вызывающая. Перрин понизил голос.
— Я думал, ты хочешь добраться до Тар Валона. Здесь ты Айз Седай не станешь.
Эгвейн вскинула голову.
— А я думала, тебе не нравится, что я хочу стать Айз Седай, — сказала она чересчур ласковым голосом.
— Кровь и пепел, по-твоему, здесь нам ничего не грозит? Этим людям здесь ничто не угрожает? В любой момент нас может найти Исчезающий!
Ее рука на бусах задрожала. Она опустила ее и глубоко вздохнула.
— Что бы ни произошло, это произойдет — уйдем ли мы сегодня или на следующей неделе. Вот так я сейчас считаю. Веселись, Перрин. Может быть, у нас это последняя возможность.
Девушка с грустью потрепала его по щеке. Потом Айрам протянул Эгвейн руку, и она устремилась к нему, уже снова смеясь. Когда они бежали к играющим скрипкам, Айрам, оглянувшись через плечо, сверкнул на Перрина торжествующей улыбкой, будто говоря: она не твоя, но она будет моей!
Мы все очень сильно подпали под чары Народа, подумал Перрин. Илайас прав. Им не нужно пытаться обращать тебя на Путь Листа. Путь сам мало-помалу проникает в тебя исподволь.
Ила окинула ежащегося на ветру Перрина быстрым взглядом, а потом вынесла из фургона толстый шерстяной плащ; он был темно-зеленым, на него было просто приятно смотреть — после буйства красного и желтого. Когда юноша закутался в него, с удивлением подумав, что плащ оказался, как ни странно, ему впору, Ила произнесла натянуто:
— Этот, может, подойдет лучше. — Она бросила взгляд на его топор, и когда подняла на Перрина глаза, они были печальны, хотя сама женщина и улыбалась. — Этот, может, подойдет намного лучше.
Так вели себя все Туата'ан. Улыбки никогда не сходили с их лиц, без колебаний они приглашали присесть к ним выпить у костра или послушать музыку, но взоры их всегда цеплялись за топор, и Перрин чувствовал, что они думают. Не просто топор, но орудие убийства. Нет никакого оправдания насилию над другим человеком. Путь Листа.
Порой ему хотелось заорать на них. В мире существовали троллоки и Исчезающие. Те, кто готов был срезать каждый лист. Где-то существовал Темный, и Путь Листа обратился бы в пепел в очах Ба'алзамона. Перрин с упрямством продолжал таскать с собой топор. Он накидывал плащ на плечи и даже в ветреную погоду не запахивал полы, чтобы полумесяц лезвия все время был на виду. Изредка Илайас насмешливо поглядывал на оружие, оттягивающее пояс юноши, и ухмылялся, его желтые глаза будто читали мысли Перрина. Эти усмешки и взгляды почти заставляли юношу прикрыть топор. Почти.
Если лагерь Туата'ан являлся для Перрина источником постоянного раздражения, то по крайней мере со снами теперь было все хорошо. Иногда он просыпался, обливаясь холодным потом, от видений: в лагерь врываются троллоки и Исчезающие, раскрашенные во все цвета радуги фургоны вспыхивают громадными кострами от брошенных в них пылающих факелов; люди падают в лужи крови, мужчины, женщины, дети, они бегут, кричат и умирают, но не предпринимают ни малейшей попытки защититься от разящих мечей-кос. Ночь за ночью Перрин вскакивал, тяжело дыша и протягивая руку за топором, и лишь потом понимал, что фургоны не охвачены пламенем, вокруг нет окровавленных морд, рычащих над растерзанными и изломанными телами, усеявшими землю. Но его сны были обычными кошмарами, и странно: они как-то успокаивали. Будь в этих снах место для Темного, он бы в них появился, но его не было. Не было Ба'алзамона. Просто заурядные кошмары.
Правда, когда Перрин бодрствовал, он чувствовал присутствие волков. Они держались в стороне от биваков и от движущегося каравана, но он всегда знал, где они. Он чувствовал их презрение к собакам, охраняющим Туата'ан. Шумливые животные, которые позабыли, для чего предназначены их челюсти, позабыли вкус теплой крови; людей они могли испугать, но появись здесь стая, они уползли бы прочь, прижимаясь брюхом к земле. С каждым днем ощущение присутствия волков у Перрина становилось все сильнее, ярче и отчетливей.
С каждым закатом Пестрая становилась все нетерпеливей. Ладно, Илайас хотел чего-то добиться, уведя людей к югу, наверное, дело того стоит, но коли что-то нужно сделать, тогда его надо делать. Надо кончать с этим медлительным путешествием. Предназначение волков — бродить на воле, и Пестрой вовсе не нравится так долго находиться вдали от стаи. В душе у Ветра тоже горело нетерпение. Тут охота хуже некуда, и он ни во что не ставил житье на полевых мышах; мышь — щенят обучать подкрадываться к добыче, подходящая пища для стариков, не способных завалить оленя или подрезать сухожилия у дикого быка. Иногда Ветер подумывал, что Паленый был прав: нужно оставить людям людские заботы. Но когда Пестрая была с ним рядом, он остерегался подобных мыслей, а еще больше, если поблизости оказывался Прыгун. Тот был боец, покрытый шрамами, поседевший в стычках, невозмутимый, с опытом прожитых лет, с коварством, которое с лихвой возмещало то, что у него мог отнять возраст. Люди его нисколько не интересовали, но Пестрая хотела довести это дело до конца, и Прыгун будет ждать, пока ждет она, будет бежать, пока бежит она. Волк или человек, бык или медведь, кто бы ни бросил ему вызов, ради Пестрой у Прыгуна всегда наготове челюсти, которые отправят врага в долгий сон. В этом для Прыгуна — вся жизнь, это-то и заставляло Ветра осторожничать, а сама Пестрая, по-видимому, на мысли обоих волков не обращала внимания.
Все это было ясно и открыто для разума Перрина. Он страстно хотел оказаться в Кэймлине, рядом с Морейн, попасть в Тар Валон. Даже если ответов там не дадут, может, там всему этому придет конец. Илайас посмотрел на юношу, и тот поверил, что желтоглазый мужчина понял все. Пожалуйста, пусть это кончится.