Сведенборг, или Мистик 14 страница
Велико удовольствие и велика выгода обозревать умственные богатства всех родов: чудеса памяти, математических соображений, глубокую сосредоточенность отвлеченного мышления, даже игривую и поверхностную изменчивость остроумия и вымысла. Все эти действия обнаруживают нам невидимые органы и способности нашего духа, которые член к члену соответствуют частям нашего тела. Ходим же мы в школы гимнастики и плавания любоваться крепостью и красотою тела. Но здесь мы вступаем в новую гимнастическую школу и научаемся распознавать людей по самым истинным приметам; указанным Платоном: «отличать тех, которые без помощи зрения и всех прочих внешних чувств стремятся к истине и к бытию».
На челе этих деятельных сил стоят чары восхищения и оживотворения, производимые воображением. При его возбуждении могущество человека возрастает во сто, в тысячу крат. Оно одаряет нас восхитительным постижением беспредельного величия и одушевляет привычною отвагою помыслов. Мы делаемся эластичны, как пороховой газ: одна строка в книге, одно слово в разговоре — и наша фантазия окрылилась. В одно мгновение мы упираемся головою в Млечный Путь и скользим ногами по безднам преисподней. Такая прибыль положительна, потому что этот простор есть наше назначение и, раз переступив тесные наши границы, мы уже никогда в жизни не сделаемся прежними жалкими педантами.
О, как восхвалить ни с чем несравнимую благотворность возвышенной идеи! Чем и как воздать за заслуги тех, кто вносит нравственную истину в общее достояние человечества! Во всех моих предприятиях я мучусь тарифом оценки. Я работаю, например, в 'моем саду, подчищаю плодовые деревья: мне весело, и я готов бесконечно продлить мое занятие. Но вдруг я вспоминаю, что день прошел и я извлек из него одно это приятное безделие. Я скачу в Бостон или в Нью-Йорк, бегаю туда и сюда по делам; они окончены, с тем вместе кончился и день. Мне досадно думать о цене, заплаченной за пустяшную выгоду. Мне приходит на память сказка про ослиную кожу: желание того, кто садился на нее, сбывалось, но и кожа убавлялась с каждым исполнением желания... Иду на совещание филантропов, делаю все что угодно, и никак не могу отвести глаз от часов! Но если вдруг повстречается мне в этом обществе добрая душа, мало смыслящая в партиях и в лидерах, и что такое Куба, что в Каролине... но она вдруг заговорит о законе,, правящем этими частностями, удостоверяет меня в его непогрешимости, которая перехитряет всякого плута, подрывает расчеты каждого себялюбца и доказывает мне, что я вполне независим от условий места, времени, от самого моего тела, — такой человек мой освободитель. Я забываю о часах. Я изъят от тягостных отношений к людям. Раны, нанесенные ими, заживают. Постигнув, что я обладаю нетленными благами, я становлюсь бессмертен. Вот великое поприще для состязания и богатого, и бедного! Мы живем на рынке, на который отпущено столько-то пшеницы, шерсти, земли: чем больше захвачу я их для себя, тем меньше достанется другим, и мне как будто не дается добро без нарушения общего порядка. Никто не веселится веселием другого. Все наши системы похожи на войну или на оскорбительные привилегии. Каждому ребенку саксонского племени прививают желание сделаться первым. Такова наша система, и человеку приходится измерять свое величие по зависти, проклятиям, ненависти соперников. На этом же новом поприще довольно простора: на нем нет самохвальства, нет исключительности.
Я поклоняюсь великим людям всякого разбора, стоят ли они за факты или за идеи. Мне люб жесткий и мягкий и «Бичи Божии» и «Утехи человеческого рода». Мне люб и первый Кесарь, и Карл V, и шведский Карл XII, и Ричард Плантагенет, и Наполеон во Франции. Я рукоплещу всякому дельному человеку, кто под рост своей должности: воин ли он, министр, сенатор. Мне люб властелин, твердо стоящий на своих ногах, — высокородный, роскошный, прекрасный, красноречивый, полный достоинства, обвораживающий всех и делающий их данниками и подпорою своего могущества. Меч, жезл или дарования, подобные мечу и жезлу, несут на себе тяготы мира сего. Но выше их и выше всех героев ставлю я того, кто, отвергаясь самого себя и не обращая внимания на личности, вносит в область нашего разума неотразимую, всепроникающую высшую силу мысли, уничтожающую всякий индивидуализм. Эта сила неизмерима; пред нею властелин — ничто. Такой человек монарх, законодатель своих подданных; он архипастырь, проповедующий равенство душ и освобождающий своих служителей от варварской подчиненности; он государь, водворяющий благоденствие в своем государстве.
Великие люди очищают наше зрение от себялюбия и делают нас способными обсуждать других людей и их действия. Но великие люди — слово оскорбительное, и мыслящий юноша ропщет на неравенство природы. Идея освящает тех немногих, имеющих сознание, убеждение, любовь, самоотверженность. С ними свята и война, и смерть. А бедняки, их наемники, убиваемые на этих войнах? Да! дешевизна человека — ежедневная трагедия. Существенно одинакова утрата: низки ли другие, низок ли сам, потому что сообщество людей необходимо.
Но бояться чрезмерного влияния достойных — непростительно. Нет, допустим более великодушную доверенность. Будем служить великому, не опасаясь унижения, не пренебрегая ни малейшею услугою, оказанною ему. Сделаемся членами его тела, дыханием его уст, отрешимся от самолюбия. Что заботиться о нем, если с каждым днем становишься выше и благороднее? Прочь с ней, с презрительною дерзостью какого-нибудь Босвелля! Благоговение гораздо возвышеннее жалкой гордости, которая все держит себя за подол. Отрешись от себя, иди вслед за другим: в отношении души — за Христом; в философии — за Платоном; в поэзии — за Шекспиром; в естествознании — за Декартом. Избранное стремление не остановится, и самые силы твоей инерции, опасения, любви не задержат тебя на пути. Вперед, и всегда и вечно — вперед!
Впрочем, земной наш шар знакомит нас со своими уставами и свойствами не по одним героям и архангелам, но и по болтунам, и по кумушкам. Мне хочется при этом определить два-три условия, которыми природа ограждает неприкосновенность индивидуумов в мире, где каждая особь домогается расти, тучнеть, перерасти, распространиться до края вселенной и предписать закон своего бытия всем прочим существам; в мире, где благодетель так легко становится злодеятелем, уже по тому одному, что продолжает свою деятельность там, где не следует. И, во-первых, худа разве выдумка природы наделить каждое свое создание инерциею, нужною для его самоохранения; инерциею, которая энергично противится и даже гневается, если хотят ее разбить или изменить? Независимо от умственной силы, в каждом есть гордость своего мнения и уверенность, что он прав. Нет такой бессмысленной модницы, нет такого пустейшего дурня, которые бы не употребляли искорки оставшихся в них способностей и понятий, чтобы насмехаться и торжествовать в своем собственном мнении над нелепостью прочего мира. Различие со мною — вот и мерило нелепости. Никто и не подозревает, что ошибается. Великолепна мысль слепить все бессвязности этим асфальтом, самым твердым из цементов! Во-вторых, природа не скупится на опиум и на непенф (трава забвения); и где только попортит она свое создание безобразием или недостатком, там и наложит маку на ссадину; и недужный весело пойдет через жизнь, не подозревая своей хворости и не обращая на нее внимания, хотя бы весь мир указывал на нее пальцем. Самые негодные и задорные члены общества, чье существование есть общественная язва, непременно считают себя самыми оскорбленными людьми и всегда жалуются на современников. Наконец, чем объяснить препятствие к сближению между нами и превосходными личностями, которые издали так привлекательны, что все бы готов им отдать? Можно дойти иногда до убеждения, что свои самые лучшие открытия и прозрения человек открывает и прозревает для самого себя. Они кажутся несущественными для его окружающих: он один должен осуществлять их. Как будто Божество облекает каждую душу, посылаемую им в природу, некоторыми качествами и силами, которые нельзя передать другим, и, отправляя ее свершить свое течение в кругу существ, начертывает на этих облачениях души: «Без передачи, и годно на один сегодняшний поезд». Да, есть что-то разочаровывающее в близком сообщении душ. Границы невидимы, но их не переступаешь никогда. С одной стороны — столько доброй воли научить, с другой — столько готовности воспринять, что обе грозят слиться воедино. Но закон индивидуальности собирает свои затаенные силы: вы остаетесь вы, а я остаюсь я.
Истинное усовершенствование возможно лишь при убеждении, что всякое дарование достигает где-либо своего апофеоза. Небо представляет одинаковую цель каждому созданию человеческому. И каждому тяжело и неловко, пока он не отразит своего собственного, лично ему свойственного луча под небосклоном небесной тверди и не увидит своего дарования в окончательном благородстве и величии.
Жизнь есть лестница постепенностей. Между достоинством одного великого человека и другого промежутки велики. Герои текущего часа велики относительно: они скороспелки; или такие, в которых созрело качество, потребное на известный успех. В другие дни будет запрос на другие качества. Но во все века человечество прилеплялось к немногим лицам, которые или в возвышенности и обширности идей, в них воплощенных, или по величине своей восприимчивости имели право на сан вождей и законодателей. Такие люди знакомят вас с первобытными свойствами природы, они обращают нас назад к сущности вещей. День за день носимся мы по волнам призрачности и тешимся воздушными замками, которыми обольщены все люди вокруг нас. Но жизнь — это искренность, и в минуты просветления мы говорим себе: «Пора найти доступ к существен- ности: довольно поносил я дурацкий колпак!» Наш разум сбили с толку, но были люди здравые, вполне и во всех отношениях наслаждавшиеся существованием. То что они знали, знали они для нас. С каждою новою душою просвечивает новая тайна природы, и. не закроется книга Завета, пока не родится последний великий человек. Такие люди обуздывают разгул животных сил, делают нас осмотрительными и зовут к новым целям и к новым способам развития. Благоговение потомства ставит их на самые высокие места. Доказательством тому — статуи, картины, жизнеописания, напоминающие об их гении в каждом городке, деревне, доме, корабле.
Из наших изысканий добывается один благодетельный факт: тот, что человечество избирает предметы своего поклонения все выше и выше. Но из всей группы самых знаменитых людей ни один не олицетворяет собою той полноты разума, просвещения или той сути, которую все мы ожидаем; каждый из них есть только в некоторой степени предъявление новых возможностей. О, если бы когда-нибудь отлилась в целости гигантская фигура, которую составляют все эти рельефные точки! Изучение многих личностей приводит нас к той первообразной сфере, где личности исчезают или где все они соприкасаются своими вершинами. Новые нетленные свойства мысли и чувства, которые изливаются денно и нощно из того родника, не могут быть замкнуты никаким пределом личности. Тогда становится нам понятно, как тесен союз между всеми душами: что постигла одна, не может быть утаено от другой; малейшее личное приобретение истины и доблести, в каком бы то ни было отношении, присовокупляет долю добра в общину нашего духа. Когда прекращается разлад дарования с положением, когда созерцаешь личность во всей долготе времен, необходимой для свершения поприща каждого из нас, тогда с неимоверною быстротою исчезает и кажущаяся несправедливость. Мы возносимся помыслом до центрального тождества всех личностей и познаем, что они создания Естества, которое и распределяет, и совершает.
Гений всего человечества — вот настоящая точка зрения для истории. Свойства пребывают; люди, обнаруживающие их то много, то мало, преходят, но свойства почиют на другом челе. Этот факт подтверждается на каждом шагу. Когда-то водились фениксы; их не стало, но мир не утратил от того своей волшебной силы. Амфоры, на которых вы распознаете священные эмблемы, с течением времени употребляются, как простые глиняные сосуды, но смысл этих изображений священен, вы можете еще прочесть их значение: оно перенесено на стены мироздания! Так, некоторое время служат нам своею личностью те и другие наставники, как вехи и верстовые столбы, обозначающие наш путь вперед. Некогда они считались исполинами знания и, казалось, будто упирались в самое небо. Мы подошли ближе, рассмотрели их способности, образованность, границы — и они уступили место другим гениям. Еще счастливы мы, если нам останется хоть несколько имен, стоящих так высоко, что нам никак не разобрать их вблизи и что ни века, ни сравнения не лишили их лучезарности. Но напоследок мы все-таки должны перестать искать в человеке законченной полноты, а удовольствоваться вверенным ему общеполезным качеством. Все, касающееся до индивидуума, временно; все многообетно только в будущем, как временен и сам индивидуум, восходящий из своих узких пределов во вселенское бытие. Никогда не поймем мы главной благотворности какого бы то ни было гения, если будем смотреть на него как на силу первобытную. Но лишь только перестает он вспомоществовать нам, как причина, его влияние становится сильнее, как действие. Тогда является он нам провозвестником высшего разума, высшей мудрости — и тусклая личность делается прозрачною от просвета Верховной Причины.
Не выходя, однако, из пределов назначения и развития человеческого, мы можем сказать, что великие люди существуют для того, чтоб жили люди еще выше их. Удел органической природы — улучшение, и кто определит границы ее усовершенствованию? Человек призван, человек обязан обуздывать хаос; он должен в продолжение своей жизни рассеивать во все стороны семена познаний и семена поэзии, дабы и климат, и растения, и животные, и люди улучшались, — и да размножаются всходы любви и благотворения.
Платон, или Философ
В числе книг одни творения Платона заслуживают фанатическую похвалу, сказанную Омаром про Коран: «Сожгите библиотеки: в этой книге все, что есть от них ценного». Творения Платона заключают в себе образованность народов; они краеугольный камень философских школ, главный родник литератур. Они основные начала логики, науки счисления, изящных искусств, симметрии, поэзии, языкознания, риторики, онтологии, морали или практической мудрости. Нигде и ни в ком не проявилась такая ширь и высота умозрения. Все, что писали, все, что обсуждали люди мыслящее, — все идет от Платона. Он страшный разрушитель последующих оригинальностей. Дойдя до него, мы достигаем горы, от которой отделились все вокруг разметанные скалы. Платон — это философия; а философия — Платон. Он слава и вместе укор человечеству, потому что ни одной из европейских рас не удалось прибавить ни одной идеи к его категориям.
Безбрачный, бездетный, он имеет потомками всех мыслителей из всех образованных народов, и каждый из них проникнут его духом. Сколько великих людей вызвала природа к бытию, чтоб быть его собственниками — платонистами! Боэций, Эразм, Джордано Бруно, Локк, Кольридж, Руссо, Альфиери более или менее были его чтецами, передававшими, под лоском своего остроумия, его превосходные мысли. Александрийцы, это созвездие гениев, — платонисты. Замечательные люди времен Елизаветы английской — платонисты. Даже умы возвышенные, каковы Блаженный Августин, Коперник, Ньютон, Якоб Бёме, Сведенборг, Гёте, несколько падают в цене оттого, что имели — скажу ли — несчастие? родиться после этого неистощимого всемирного обобщителя: и они его должники, и они принуждены идти по его следам.
Об Елене Аргосской рассказывают, будто она была такая всесветная красавица, что всем казалась соплеменницею и сродственницею. Таков и Платон. Читает ли его англичанин, германец, американец, итальянец, — каждый готов принять его за соотечественника. Его обширная человечность переступает все границы, делящие людей по нациям.
Странно! Отыскав человека, превышающего целою головою всех современников, мы тотчас впадаем в сомнение: все ли его творения действительно принадлежат ему? Так с Гомером, с Платоном, с Рафаэлем, с Шекспиром. Эти люди магнетизируют своих современников до того, что близкие им производят ради них то, чего никогда не могли бы сделать ради самих себя. Великий человек вследствие этого живет, так сказать, во многих телах: пашет, рисует, действует многими руками, и, по прошествии некоторого времени, трудно бывает распознать, какое творение неподложно принадлежит мастеру и какое только его школе?
Восхваляя Платона, мы, может быть, хвалим цитаты из Соломона, Софрония, Филолая, в особенности же, учителя его Сократа. Что ж! Каждая книга есть извлечение из многих книг, как каждый дом есть извлечение из каменоломен, лесов, рудников. Великий человек, Платон, совместил в себе все искусства, все науки, все знание своего времени, и сознав себя способным к еще обширнейшему синтезису, — без примера ни прежде, ни после — отправился в Италию для обогащения себя тем, что добыли и подготовили для него пифагорейцы; потом — в Египет и, вероятно, еще далее, на восток, чтобы внести в европейский дух новые элементы, в которых так нуждалась Европа.
Такой обширный кругозор дает ему право быть Представителем Философии. Он сам сказал в своей «Республике»:«Гений, какой философы должны иметь, дается редко во всех своих условиях одному человеку; но отдельные его части нередко проявляются в отдельных лицах». Кто хочет произвести что-либо хорошее, должен вообще приниматься за это по побуждениям высшим. Философ должен быть более чем философ. Платон облечен притом властью поэта и стоит, как поэт, на самом высоком месте; хоть я не думаю, чтобы он обладал решительным даром лиризма, и потому уже не может назваться поэтом, что употребил свое поэтическое дарование не на прямую, а на дальнейшую цель.
Биография величайших гениев короче всякой другой. О них не расскажут вам ничего их двоюродные братцы. Гении живут в своих творениях; домашняя же или уличная их жизнь проста и чрезвычайно обык-новенна. Хотите ли узнать что-нибудь об их наклонностях и темпераменте? Самые пламенные приверженцы из их читателей весьма и весьма походят на них. В особенности Платон не имеет никакой внешней биографии. Любил ли он, был ли женат, имел ли детей? Ничего не известно. Все это зарисовано им как полотно картины. Хороший камин выжигает свой дым и чад, так и философ обращает ценность всего своего достояния на духовное усовершенствование.
Платон родился в 430 г. до Р. X., около эпохи смерти Перикла; он принадлежал к патрициям своего времени и города. Сначала он имел склонность к военному поприщу, но на двадцатом году, по совету Сократа, отложил воинственные замыслы и в продолжение десяти лет, до самой смерти Сократа, оставался его учеником. После того он отправился в Мегару и по приглашению Диона и Дионисия три раза посещал двор этих сицилийских владык, несмотря на их причудливое обхождение. Он совершил путешествие по Италии, потом по Египту, где оставался долго, как говорят, от трех до тринадцати лет. Заходил ли он далее, в Вавилонию? — это не познано. Возвратясь в Афины, он учил в академии тех, кого привлекала к нему слава, и, по дошедшей до нас молве, умер за своими письменными занятиями, на восемьдесят первом году.
Вся биография Платона — внутренняя. Но мы имеем верные данные насчет высшего превосходства этого человека в умственной истории нашего рода: заметьте, что по мере своего развития все просвещенные люди становятся его учениками. Как священный завет евреев внедрился в обыденную жизнь и в семейный быт каждого мужчины и каждой, женщины в Европе и в Америке, так творения Платона предлежали и в школах философии, и пред Отцами и Учителями Церкви, и пред любителем мышления, и пред каждым поэтом: на некоторой высоте мысли нельзя обойтись без его содействия. Он стал между истиною и умом каждого человека и, можно сказать, наложил на самый способ выражения и на первоначальную форму мышления свое имя и свой штемпель. Читая его, я поражен удивитель- ною современностью его слога и духа. В нем зародыш всего, что выработала так хорошо известная нам Европа в продолжение своей длинной исторической жизни. Все ее главные черты легко можно распознать в гении Платона — и ни в ком до него. Постоянная современность служит мерилом достоинства всякого произведения искусства: она свидетельствует, что творец его не был жалко увлечен скоротечными и мутными условиями, но держался за суть и за характеристику непреходящую. Каким же образом Платон так воспроизвел собою Европу, и философию, и изящную словесность? Вот задача, которую нам следует разрешить.
Это могло достаться в удел только Человеку могучему, чистосердечному, всеобъемлющему, человеку, способному в одно и то же время чтить идеал, то есть законы духа, и фатум, то есть существующий порядок природы.
Первый период и народа, и индивидуума есть период бессознательных сил. Дети плачут, кричат, яростно топают ногами оттого, что не умеют выразить своих желаний. Как только они научатся говорить и объяснять, что им нужно, они становятся тихи. Ту же самую беспомощность и несостоятельность, в большем размере, ежедневно можно приметить в эпоху развития молоденьких мужчин и девушек Когда понятия еще сбивчивы, они говорят с пылом, с преувеличением: завираются, ссорятся; речь их полна божбы, жесты — отчаяния. Но когда просвещение уяснит им предметы и они увидят их не в массе, не в громаде, а распределенными в порядке, — они отвыкают от слабодушного преувеличения и выражают свои мнения последовательно. «Ах, вы меня не знаете! Никто не понимает меня!» — восклицают они; плачут, вздыхают, пишут стихи и бродят одиноко. Через месяц или два, по милости своего доброго гения, они встретят того, кто их поймет и облегчит это вулканическое состояние. Сообщение установляется: они делаются порядочными людьми. Так бывает всегда. Слепое брожение постепенно уступает место порядку, познанию, истине.
В жизни каждого народа есть также минута, когда, выступив из периода грубой животной юности, умозрительные способности достигают в нем своей зрелости, и между тем еще не обратились к микроскопическому дроблению. В такой момент человек вытягивается во всю длину лестницы создания; пятою он еще касается неизмеримых сил мрака, глазами же и головою ведет беседу с солнцами и звездами. Это период совершеннолетнего здоровья и высшей точки могущества.
Такова во всех отношениях история Европы, такова она и в философии. Самые ранние ее летописи, внесенные выходцами из Азии, проникнутые бредом варваризма, по большей части погибли. То была смесь самых грубых понятий о нравственности с натуральною философией, постепенно пересиливаемая частными воззрениями одинокого преподавателя.
До времен Перикла появились семь учителей мудрости, и мы получили основания геометрии, метафизики, этики. После них властвовали делители (partialists), производившие начало всего существующего — кто от воды, кто от воздуха, от огня и проч. Все системы примешивали к этим началам мифологические картинные описания. Наконец, явился Платон — распределитель. Ему не нужно ни варварского малевания, ни штукатурок, ни возгласов: он в силах дать определение. Он предоставляет Азии огромность и преувеличение; с ним выступает отчетливость и постижение.
Философия есть определение; она — отчет, который человеческий разум отдает себе о причинах и постановлениях мироздания. Два первенствующих факта необходимо служат здесь исходными точками: 1) единство или тождественность; 2) многообразие. Мы подводим все созданное к одному, усматривая главный его закон, усматривая коренное сходство во всем и поверхность несходства. Но каждый акт мышления, самое это усмотрение тождественности или единства удостоверяет в различии вещей. Есть одно, есть и другое. Невозможно ни говорить, ни думать, не включая обоих.
Итак, ум бывает сначала подстрекаем поиском причины, производящей различные действия; потом он отыскивает причину этой причины и погружается все далее и далее, в убеждении, что дойдет нако-. нец до причины абсолютной и самобытной, до одной, включающей все. "В среде солнца — свет; в среде света — истина; в среде истины — нетленное бытие», — гласят Веды.
Побуждаемый противоположными фактами, разум обращается от одного к тому, что не одно, а состоит из другого или многого, то есть от причины к последствиям, и убеждается в существовании разнообразности и в самостоятельности обеих, тесно зависящих одна от другой. Разлучить, но с тем вместе и примирить эти две совокупно слитые стихии — вот что составляет задачу мышления. Их существование, обоюдно противодействующее, обоюдно исключаемое, так тесно совпадает, однако, одно с другим, что никак нельзя решить, где одно и где его нет.
Во всех народах встречаются умы, склонные остановиться на постижении всесоздателя Единого. В восторге молитвы, в восхищенном благоговении уничтожаешь свое существование в Существе Едином. Такая склонность нашла высшее свое выражение в религиозных писаниях Востока, в особенности в Ведах Индии, которые не заключают почти ничего другого, кроме этой идеи, и касаются самых чистых, самых возвышенных струн на ее прославление.
Все Он, все Он; враг и доброжелатель тождественны, и тождественность до того велика, что пред нею ничего не значит разнообразие и видоизменение форм. «Ты способен, — говорит верховный Кришна одному мудрецу, — понять то, что вы не отдельны от меня. Я то — что ты. Таков и мир с его богами, героями и человеческим родом. Люди усматривают различие оттого, что они в безумии невежества. В словах Я и Мое заключается невежество». «Узнайте теперь от меня, в чем состоит великая цель всего. Это душа одна во всех телах, самобытная, совершенная, всепроникающая, превосходящая всю природу, неподвластная ни рождению, ни возрасту, ни смерти; вездесущая, содеянная из истинного знания, свободная, непричастная несущественности, то есть названиям, родам, видам, — во временах прошлых, настоящих и будущих. Знание, что этот дух, единый по существу, пребывает и сам в себе, и во всех других телах, — вот мудрость того, кто постигает единство вещей. Как одна струя воздуха, проходя сквозь скважины флейты, различается по тонам гаммы, так едино естество Великого Духа, хотя формы его разнообразны, ибо они происходят от последствий содеянного. Уничтожится наружный образ чего бы то ни было, и всякое несходство прекращается». — «Весь мир есть только проявление Вишну, который тождествен всему и должен быть познан мудрыми так, чтобы они не отличали его от себя, но считали его безразличным с собою. Я не ухожу, не прихожу, не пребываю на одном месте: ты — не ты, другие — не другие, я — не я».
Это значит, другими словами: «Все для души, а душа — Все; звезды и животные — преходящая живопись; свет — белый фон картины; время — призрак, форма — тюрьма и самая твердь небесная — марево.
Это значит, что душа жаждет разлиться бытием, вознестись над формою превыше Тартара, превыше небес: она жаждет высвобождения из природы.
Но если спекулятивное созерцание устремляется к ужасающему, всепоглощающему единству, то деятельность, напротив, прямо отклоняется от него к многообразию. Каждый ученый по расположению или по навыку примыкает к одному из этих двух кумиров мышления. Религиозное чувство указывает ему единство; рассудок или внешние чувства — многооб- разие. Слишком быстрое единение или чрезмерное пристрастие к частностям и к дроблению — две одинаковые опасности для спекулатизма.
Таким наклонностям соответствует и история народов. Страна единства, неподвижных учреждений; родина философии, с наслаждением теряющейся в отвлеченностях, и людей — по убеждению и по применениям, — проникнутых верою в идею глухого, неутолимого, нескончаемого фатума, — есть Азия, осуществившая свои верования общественным установлением каст.
С другой стороны, гений Европы полон деятельности и творчества; ее образованность противится кастам; ее философия — поучение, а не верование; это страна изобретений, торговли, искусств, свободы. Европейская цивилизация состоит в торжестве дарований, в расширении систем; изощренное понимание, приспособленное знание, наслаждение формами, наслаждение видимою природою — все проявляется в результатах удобопонятных. Перикл, Афины, Греция жили и действовали в этой среде, бодрые и веселые духом, еще не озабоченным предвидением вреда, происходящего от всякого излишества. Пред их глазами еще не было ни зловещей политической экономии, ни рокового Мальтуса, ни Лондона или Парижа. Они не помышляли о безжалостном подразделении народа с долею, определенною ткачам, пряхам, угольщикам, шерстобитам, чулочникам, слугам; ни о нищете Ирландии; ни об индийских кастах, сопротивляющихся европейским усилиям ниспровергнуть их. В ту пору разум был в полном цвете и кротости; искусства — великолепною новизною. Они резали пентиликейский мрамор как снег, и гениальные произведения зодчества и ваяния казались делом обыкновенным, ничуть не более мудреным постройки нового корабля на Мидфортской верфи или новой мельницы в Ловелле. Да, в те времена произведения греческого резца считались делом обыкновенным, делом в порядке вещей. Римские легионы, византийское законоведение, английская торговля, Версальские салоны, парижские кафе, паровые мельницы, паровые суда, паровые кареты виднелись в далекой-далекой от них перспективе, вместе с митингами каждого городка, с избирательными шарами, с журналами и дешевыми изданиями.
Тем временем Платон в Египте и в своих странствиях по Востоку проникался идеей о едином Божестве, в котором поглощается все и вся. Единение Азии и дробление Европы; безокончательность духа в представлении азиатском с определительностью европейцев, с их требовательностью результатов, с наклонностью посещать оперу и довольствоваться внешностью — вот что Платон явился примирить, сочетать, и своим прикосновением он возвысил энергию обоих. Его ум вмещал в себе все, что было превосходнейшего и в Европе, и в Азии. Метафизике и натуральной философии, которыми выразила себя первая, он подвел основанием религиозность второй.