Дальнейшее получение парафиновых форм с материализованных органов 12 страница

Довольно трудно доказать, что кто-нибудь чего-нибудь не читал, даже когда никто не может найти источника цитируемой фразы; еще труднее сделать это теперь, когда источник цитат отыскан. Тем не менее и утверждать противное не так легко, как оно кажется с первого взгляда. Наш сеанс происходил, как было сказано, 10 (22) февраля 1882 года; книга издана, как на ней значится, в 1882 году; предположим, однако, что она вышла еще в конце 1881 года и появилась в Петербурге вместе с другими новинками к Рождеству. Следовательно, если книга эта попалась кому-нибудь из нас на глаза, то это могло быть только в течение двух месяцев, предшествовавших сеансу. А наружный вид книги бросается в глаза: красивый тисненый переплет с золотым обрезом, каждая страница в рамке, и весь текст испещрен короткими цитатами, отдельно, другим шрифтом напечатанными. Заглянув однажды в книгу, трудно совсем о ней забыть в течение двух месяцев - забыть до такой степени, что никто из нас не вспомнил даже, что видел какую-то книгу, содержавшую различные мотто, и не подумал поискать там столь заинтриговавшее нас изречение! Я сам, будучи несколько библиоманом, даже и не подозревал тогда существования подобных сборников девизов. Получив книгу, моим первым делом было показать ее моим двум медиумам; они заявили, что никогда ее не видали; проф. Бутлеров, присутствовавший на этом сеансе, не преминул бы, разумеется, упомянуть об этом источнике, если б за последние два месяца видел что-нибудь подобное. Но, как сейчас узнаем из последующего, присутствие г. Бутлерова и не имело значения для данного случая. Только несколько лет спустя, прочитав где-то объявление о книге: «Buchmann, Geflugelte Worte. Der Citatenschatz des Deutschen Volkes, 1882», я тотчас ее выписал, чтобы поискать в ней латинские, греческие, итальянские цитаты, полученные на наших сеансах. Но я в ней ничего не нашел. Случилось так, что о книге Вихмана я как раз до этого времени не слыхал.
Но книга налицо. Следовательно, надо предположить, что кто-нибудь из нас ее видел, машинально открыл на странице 312-313 и затем немедленно и совершенно позабыл о ней; но машинальный взгляд не поясняет дела: слова эмек хабакка не из тех, которые невольно запоминаешь; они ничего не говорят сознанию, надо их прочитать и перечитать, чтобы запомнить, а затем прочитать и значение их, и еще па другой странице об их историческом происхождении с весьма определенными подробностями. Тут мимолетного взгляда недостаточно, требуется сознательное чтение; итак, новое затруднение для гипотезы бессознательного воспроизведения.
Но вот что еще курьезнее. Получив книгу, я, весьма естественно, пожелал посмотреть, нет ли в ней еще каких «изречений» из числа сообщенных на наших сеансах. Так как в книге указателя нет, я перелистал ее страницу за страницей; мой труд не пропал даром: к крайнему удивлению, на с. 62 я нашел еще два мотто, которые - я тотчас это вспомнил - были нам продиктованы нашим таинственным собеседником. Прежде всего, приведу здесь эти места, как они находятся в книжке:
«Позднее из имени этого папы (Григорий XIII) был составлен соответствующий девиз: Дракон с леммою
Γρεγορει
(«Бодрствую» -
Игра слов с именем папы.)
Основанная во Флоренции в 1584 году с целью очищения итальянского языка academia della Crusca, намекая на слово «Crusca» (мука), взяла для своего девиза сито со следующим мотто:
«II piu bel fior ne coglie»
(«Так остается тончайшее»).
А вот что я нахожу в своих записках. На сеансе 3 марта 1882 года, на котором наш собеседник проявился опять, я воспользовался этим случаем, чтобы спросить его, какой был разумный повод для подобной еврейской цитаты? Он ответил:
- Есть самый непосредственный. Я нарочно спросил о пожаре¹, думал, к чему вам это? Но видел, что вы на этом выводите что-то, вот я и подумал: как плачевна жизнь ваша, какими средствами ничтожной убедительности вы владеете; вместе хотел поразить тем же.
И когда мы толковали о значении последних слов, он продолжал:
- Тут у нас видно, что у вас сокрыто. // piu bel fior ne coglie.
- К чему эта итальянская речь?
- Тончайшее переживает.
- Это дополнение, что ли, к итальянскому?
- Вы должны довольствоваться вашей телесной темницей; мы лучший цвет.
- Хорошо, перейдем теперь к философии.
- Тут русскими буквами было продиктовано:
- Грегореи.
- Это по-каковски?
- По-гречески.
- Что же это значит?
- Это совет вам всем, ибо не ведаете ни дня, ни часа, а надо приготовляться.
- Таково значение слова грегореи?
- Да, custodite.
После того мы перешли к философским вопросам, о которых здесь говорить не место. Ни моя свояченица, ни мой пасынок (мои медиумы) не знают по-итальянски; фраза была указана по французскому алфавиту, без малейшей ошибки; она значит «срывает самый лучший цвет». Греческое слово было неизвестно моему пасынку, который учился греческому языку в гимназии; в словаре греческих конкорданций я нашел только несколько раз «грегореите», переданное в латинских переводах словом «vigilate».
На следующем сеансе 10 марта проявился опять тот же собеседник, и я спросил его:
- Скажите мне грамматическую форму греческого слова на последнем сеансе?
- Второе лицо повелительного, единственного числа.
- А латинского слова?
- Множественного.
- Зачем эта разница?
- Не все ли равно?
- Удивляюсь, ибо в Новом Завете все повелительные этого глагола во множественном.
- На одном гербе читал.
- Вы по-гречески знаете хорошо?
- Плохо.
- Однако ж вы даете грамматический анализ?
- Разве это хорошо? можно хуже знать!
- А по-латыни знаете хорошо? -Да.
- А по-итальянски? -Нет.
- Откуда цитата?
- Кажется, Тассо.
- А по-еврейски знаете? -Нет.
- Однако цитируете?
- Мало ли что помнится, а по-еврейски все-таки не знаю.
Позднее мой пасынок подтвердил мне, что это было действительно второе лицо единственного числа повелительного наклонения и слов грегореин значит бодрствовать, следовательно, продиктованное слово значит бодрствуй.
Теперь еще более очевидно, что источником этих трех мотто послужила книга Вихмана. Невозможно избегнуть этого заключения. Но, с другой стороны, становится еще труднее предположить, чтобы кто-нибудь из нас троих (проф. Бутлеров не присутствовал на этих последних сеансах, из чего ясно, что и еврейская цитата на первом не может быть приписана его присутствию) имел в руках книгу Вихмана, прочел бы машинально эти три мотто, а потом, спустя несколько недель, а может быть, и дней, воспроизвел бы их на сеансах, вполне забыв, что видел эту книгу. Это не то, что одно слово, одна строчка на языке известном, которые внезапно и бессознательно отпечатались бы в нашем мозгу. Три мотто на трех различных страницах, на трех различных языках, неизвестных обоим медиумам, с соответствующими переводами их смысла, не удерживаются машинально и моментально в такой степени, чтоб не оставить в нормальном сознании ни малейшего следа, даже и на такой короткий срок, как несколько недель. Подобное объяснение сводится к тому, что бессознательная память могла проделать такую штуку в то время, как сознательная не сохранила даже смутного воспоминания о существовании книги, с содержанием которой бессознательная память так хорошо познакомилась. Я говорю «познакомилась», ибо нельзя разумно допустить, что книга была раскрыта только на трех страницах и что взор упал лишь на эти три мотто. Такая вещь совершенно невозможна.
Но это еще не единственное затруднение. Что тут нечто более, чем бессознательное впечатление, это явствует из следующих соображений. Первое данное имя было Сардовий; после чего сеанс был прерван для чаю и справок; как только сеанс возобновился, сложилось имя В. Cardosio, точь-в-точь как у Вихмана, а несколько минут спустя Кордовый, потом Кардозий и, наконец, опять настоящее - F. Cardoso. Спрашивается, каким камертоном руководствовалась бессознательная память, чтобы выбирать между вариантами имени? И далее: слово гре-гореи не переведено «бодрствую», как у Вихмана, что неправильно по грамматике, но словом «custodite», что имеет другое значение и грамматическую форму более правильную. Когда я настаивал на происхождении слова грегореи, наш неведомый собеседник не сказал, что это девиз папы Григория XIII, но ответил парафразисом: «Я прочел это на гербе», что одно и то же по смыслу. Следовательно, нельзя видеть во всем этом бессознательное воспроизведение бессознательных впечатлений.
Другое соображение. Зачем вместо уклончивого ответа: «Я прочел на гербе», не сказать, по крайней мере: «Я прочел в книге девизов?» Зачем на мой вопрос о происхождении итальянской цитаты указать на Тассо, а не настоящий источник? И зачем, когда я добивался узнать происхождение еврейского изречения, ответить, что это дело памяти, а не назвать прямо немецкую книгу? Есть полное основание для предположения, что личность - или бессознательная память медиума, или иной любой фактор, диктовавшие нам эти мотто, очень хорошо знали источник, из которого они почерпали их, но что ради мистификации или чтоб «нас удивить», не хотели открыть этого.
Итак, тайна состоит в том: каким способом мозг медиумов находился в сообщении с содержанием книги? Чтоб это произошло путем естественным - непосредственным чтением, я этого допустить не могу. Я имею полное основание предположить путь оккультный. Мне кажется, что этот случай всего более подходит к случаям чтения в закрытых книгах, упомянутых мною выше. Припадок сомнамбулизма мог бы объяснить этот факт, если б книга находилась в доме и если б припадок сомнамбулизма был налицо; но не было ни того, ни другого. Чтение это или передача мыслей? Может быть. Но у кого и через кого -вот в чем вопрос, и он останется, я опасаюсь, без ответа. С моей точки зрения, загадка не разгадана, и случай остается столь же поучительным, сколь и таинственным. Абсолютные доказательства всегда трудны. Теперь, когда книга налицо, легко настаивать на предпочтительстве разгадок самых простых; но мы - участники сеанса - остаемся при полном и глубоком убеждении, что источник познавания находился вне нашего тогдашнего умственного содержания.
Могу упомянуть здесь еще о таком случае, бывшем на тех же наших сеансах. Невидимым собеседником нашим на этот раз был знаток латинского и греческого языков. После разных сообщений на латинском языке я попросил его сказать нам что-нибудь по-гречески; он потребовал греческую азбуку, и пасынок мой, учившийся по-гречески в гимназии, стал ее говорить; таким путем сложилась следующая фраза:
σωματα αντρωπων διαιεισι.
Я в греческом не сведущ вовсе, свояченица моя и подавно, пасынок же мой при помощи своих знаний не мог объяснить этого изречения. Понять первые два слова «сомата антропон» было не трудно, это значит «тела людей». Третье и четвертое слов: «дикайа ейси» - означали в общеупотребительном смысле «справедливы суть». Но какой же смысл в том, что «тела людей суть справедливы». Вот в этой-то тонкости вся загадка. Пасынок мой справлялся в том словаре, по которому учился в гимназии, и другого значения для слова там не нашел, а других греческих словарей он никогда в руках не имел. Я обращался ко многим знатокам греческого языка, и они не могли понять смысла этой фразы, покуда справки в обширных греческих словарях не разъяснили, в чем дело. Это оказалось специальным выражением, принадлежащим Ипократу. Откуда же наши мозги почерпнули его? Загадку я напечатал в «Ps. St.», 1884, S. 5, а разгадку - в немецком издании этого ответа, S. 494, куда и отсылаю интересующихся.
в) Сообщения, извещающие о совершении каких-либо событий, неизвестных участникам сеанса, и где объяснение посредством передачи мыслей, в силу самих условий сообщения, недопустимо.
Извещения о смерти всего чаще встречаются в случаях этого рода. Вот один из них, мне лично известный. 7 января 1887 года меня посетил полковник Кайгородов, живущий в Вильне, и сообщил мне о следующем факте. У гувернантки его детей, швейцарки из Невшателя, г. Эммы Штрам, проявилась способность к автоматическому писанию. На сеансе, происходившем 3(15) января, после 9 часов вечера, в доме полковника, в Вильне, получилось в его присутствии на французском языке сообщение, которое я цитирую здесь по доставленной мне копии с оригинала. Медиум, будучи в нормальном состоянии, спросил:
- Здесь ли Лидия? (Личность, проявлявшаяся на предшествовавших сеансах).
- Нет, Луи² здесь и хочет сообщить сестре своей новость.
- Что такое?
- Один твой знакомый отправился сегодня в три часа.
- Как понять это?
- Это значит - умер!
- Кто же это?
- Огюст Дюванель.
- От какой болезни?
- От кровоизлияния (engorgement de sang), молись об упокоении души его.
Две недели спустя г. Кайгородов, будучи опять в Петербурге, показал мне письмо отца медиума, г. Давида Штрама, из Невшателя, помеченное 18 января 1887 года (нов. ст.), следовательно, писанное три дня после смерти Дюванеля и полученное в Вильне 11 (23) января, в котором отец извещает дочь свою об этом событии в следующих выражениях. Я перевожу буквально из подлинника:
«Любезная дочь!
...Теперь я хочу сообщить тебе большую новость: Огюст Дюванель умер 15 января в 3 часа пополудни. Его смерть была почти внезапна, так как он был болен всего несколько часов: с ним сделалось кровоизлияние (engorgement de sang), когда он был в банке. Он очень мало говорил, и последние слова его были о тебе; он поручает себя твоим молитвам».
Виленское время на час вперед против швейцарского. Следовательно, в Вильне было 4 часа дня, когда последовала смерть Дюванеля в Швейцарии, а пять часов спустя известие о ней было получено автоматическим письмом.
Но кто же был Дюванель? Почему известие о его смерти могло быть большою новостью для Эммы Штрам? Вот сведения, доставленные мне г. Кайгородовым на мои расспросы. Когда г-жа Штрам находилась еще в Невша-теле с своими родителями, Дюванель просил ее руки; но он встретил со стороны молодой девушки самый положительный отказ, а так как ее родители, напротив, желали этого брака и уговаривали ее, она решилась покинуть отечество и искать места гувернантки. Последнее ее свидание с Дюванелем происходило за несколько дней до ее отъезда из Швейцарии в 1881 году; в переписке с ним она не была; семейство его она видела всего раза два или три. Год спустя после ее отъезда он уехал из Невшателя и проживал до смерти своей в Цюрихском кантоне.
Посмотрим теперь на объяснение этого случая по Гартману. Что это не была передача мыслей самого Дюванеля, это ясно из того, что сам передатчик во время сеанса, по понятиям г. Гартмана, более не существовал. Но, быть может, это была невольная и бессознательная передача со стороны друзей покойного? Мы находим этих друзей только в лице родителей г-жи Штрам, ибо в этом случае только между ними и ею можно искать эту «душевную связь»; но г. Гартман говорит: «Беда при этом в том, что, по имеющимся опытам, слова и мысли не передаются на далекие расстояния, а передаются только наглядные и, возможно, живые галлюцинации» (с. 144). Следовательно, передача мыслей не объясняет дела.
Остается один выход - ясновидение: «Если все индивидуумы высшего и низшего порядка коренятся в абсолюте, то в нем и лежит их взаимная связь между собою; нужно только, чтобы сильный интерес воли установил в абсолюте соотношение или, так сказать, телефонное соединение между индивидуумами, чтобы сделать возможным духовное, бессознательное общение между ними без прямого посредства чувств» (с. 99). Это объяснение здесь к делу не идет по той простой причине, что между Дюванелем и Эммой Штрам не было никакой симпатической связи; если же предположить, что сообщение было произведено сильным интересом воли со стороны одного Дюванеля, то эта «связь» могла бы быть установлена только за несколько моментов до его смерти и должна была бы выразиться тогда лее каким-нибудь проявлением двойного зрения со стороны медиума; но ничего подобного не было.
Вот еще определение ясновидения, обнимающее ни более ни менее как все содержание вечности: «Всезнание абсолютного духа охватывает в настоящем мироздании как будущее, так и прошедшее, а потому индивидуум, благодаря напряженному интересу воли, может бессознательно черпать из бессознательного знания абсолютного духа частности будущих происшествий, точно так же, как и частности того, что происходит в мироздании, хотя бы то и в отдаленных местах» (с. 99). И это объяснение не идет к делу, ибо все-таки в данном случае не достает главного условия - «напряженного интереса воли» со стороны другого индивидуума, т.е. оставшегося в живых. Когда медиум приступил к сеансу, его интерес был на обычном уровне, не было никакого мотива, никакого повода, чтоб сделать его «напряженным». И, кроме того, мы знаем, что не только г-жа Штрам не имела никакой симпатии к Дюванелю, но, напротив, имела к нему скорей антипатию; следовательно, никакой интерес не напрягал ее воли в этом направлении. И, наконец «беда в этом та», что, по мнению г. Гартмана, «чистое ясновидение является всегда в галлюцинаторном виде, и нередко одетым в символический образ» (с. 87). Ничего подобного в разбираемом случае. Медиум находится в нормальном состоянии; сообщение получается письмом, совершенно прозаическое, простое и точное, без всякого символизма.
Теория г. Гартмана сводится к следующему: покуда медиум получает сообщение от своего брата Луи и Луи говорит ему про А., Б., В. и т.д. - все это игра сомнамбулического сознания медиума; но вот Луи сообщает ему о внезапной смерти Дюванеля, и медиум переходит мгновенно в прямое сношение с абсолютным, с божественным, с прошедшим, настоящим и будущим мироздания! Когда мне предстоит выбор между этим метафизическим и поистине сверхъестественным отношением с абсолютом и отношением с Луи - это последнее в качестве гипотезы представляется более простым, более естественным, и я нахожу более рациональным предпочесть его первому.
Этот случай со многими последующими подробностями был сообщен мною Лондонскому Обществу психических исследований, в «Трудах» которого он и напечатан (см. часть XVI, с. 343). Вот вкратце эти постепенно добытые мною подробности, очень сложные и в высшей степени интересные.
Сличая подлинное сообщение Луи о смерти Дюванеля с письмом отца Эммы Штрам, я был поражен буквальной тождественностью выражения engorgement de sang вместе с бросающеюся в глаза неопределенностью болезни и просил г. Кайгородова при личном с ним свидании в январе 1887 года в Петербурге разъяснить при первом удобном случае это обстоятельство.
Между тем выяснилось, что г-жа Штрам на другой же день после сеанса 3 (15) января, для проверки факта, написала к сестре, в Швейцарию, спрашивая ее о Дюванеле под тем предлогом, что видела во сне, что он умер. На что сестра, не знавшая, что отец уже известил ее о смерти, и, не желая по некоторым причинам сказать правду, ответила, что он жив, но уехал в Америку.
Когда г. Кайгородов после шестинедельного отсутствия вернулся в Вильну и узнал о содержании этого ответа, противоречие между двумя известиями крайне его озадачило и он воспользовался первым случаем, чтоб спросить Луи, что оно означает? В этом сеансе медиум находился в трансе и говорил от имени Луи. Вот ответ Луи, тут же буквально записанный г. Кайгородовым:
- Он умер, но сестра не желала, чтобы она узнала о его смерти, ибо он умер не от «кровоизлияния», как я написал. Я не мог сказать правды, это повредило бы ее здоровью.
- Как же и где он умер?
- Он умер в Цюрихском кантоне, и сам лишил себя жизни; она не должна знать этого, ибо, если она узнает о его самоубийстве, это подействует на ее здоровье. Вы не должны ничего говорить ей, она уже подозревает истину.
- Каким образом случилось, что одно и то же выражение engorgement de sang находится и в вашем сообщении, и в письме отца?
- Это я внушил ему это выражение.
Несколько дней спустя после сообщения 3(15) января г-жа Штрам видела Дюванеля во сне всего в крови, и на основании этого сна и противоречивых известий отца и сестры она действительно начинала подозревать истину. Узнала же она ее только осенью 1887 года, во время своей поездки в Швейцарию для свидания с родными.
По дальнейшим наведенным по моей просьбе самым точным справкам оказалось, что отец ее сам узнал о смерти Дюванеля только 5(17) января, стало быть, двумя сутками позднее сеанса, при случайной встрече в вагоне с братом покойного, ехавшим на его похороны в местечко Цюрихского кантона Гирте, где Дюванель проживал последние два года совершенно один, вдали от всей своей семьи. Из этого следует, что известие о его смерти никак не могло быть результатом телепатического воздействия со стороны родственников Эммы Штрам или Дюванеля.
Остается один выход - построить объяснение этого случая на единственном отношении, существовавшем между медиумом и покойным Дюванелем, - отношении, состоявшем в том факте, что медиум знал это лицо. Если этого отношения достаточно для какой бы то ни было гипотезы, объясняющей этот факт, - тем лучше; а покуда я перейду к фактам, где даже и этого отношения не существовало.
Очень хороший случай этого рода мы находим в добавочных подробностях одного факта, о котором мы уже говорили. Я надеюсь, читатель помнит, что дочь судьи Эдмондса, мисс Лаура, сделавшись медиумом, несколько раз говорила с греком Эвангелидесом на его родном языке, которому никогда не училась. В упомянутой выше цитате Эдмондс не поясняет, чем именно был так расстроен г. Эвангелидес при своем разговоре с мисс Лаурой. Я нахожу эти подробности в частном письме Эдмондса, опубликованном лондонским доктором Голле в журнале «Spiritual Magazine» (1871, p. 239), и воспроизвожу здесь целиком этот драгоценный документ, забытый в ворохе спиритических журналов; я позволю себе только вставить на должном месте имя мисс Лауры, о которой тут, очевидно, идет речь.

«М. г.
Мне очень хочется после нашего свидания на прошлой неделе изложить вам еще обстоятельнее один случай, который, по-моему, настолько знаменателен, что ему стоит пожертвовать и побольше времени.
Я передавал вам, что Лаура говорила на разных языках, числом до четырнадцати. Позвольте для примера рассказать о следующем случае.
Однажды вечером меня посетил какой-то грек, и в скором времени он и Лаура стали разговаривать между собой по-гречески; во время этой беседы он был сильно взволнован и даже плакал. При этом было еще от шести до семи человек, и один из них спросил, что именно могло так его расстроить? Но он уклонился от ответа, извиняясь тем, что это касается его домашних дел.
На следующий день он возобновил этот разговор с Лаурой и, заставши нас одних, он пояснил мне, что именно так глубоко взволновало его. Он передал мне, что разговаривавшее с ним через Лауру разумное существо было его близкий приятель, умерший в его отечестве, в Греции, брат греческого патриота Марко Боцарриса; он ему возвестил через Лауру о смерти одного из его сыновей, оставленного им в Греции перед отъездом в Америку живым и здоровым.
После того он был у меня еще несколько раз и дней десять спустя после первого своего посещения он нам сообщил, что он только что получил из дому письмо, извещавшее его о смерти этого сына, - письмо, уже бывшее в пути во время его первого разговора с Лаурой.
Теперь я желаю, чтобы вы мне сказали, куда мне деваться с этим фактом, что с ним делать? Отрицать его -это не поможет: он слишком хорошо удостоверен. Я точно так же мог бы отрицать, что солнце светит.
Утверждать, что это иллюзия, - также не поможет, ибо по своей наружной форме он ничем не отличался от всякой другой действительности, любого момента нашей жизни.
При этом присутствовало от восьми до десяти человек, хорошо образованных, умных, толковых и, разумеется, способных не хуже всякого другого отличить иллюзию от действительности.
Не поможет и говорить, что это было отражение наших родственных умов: человека этого мы видели впервые, только в этот вечер он был нам представлен через общего знакомого; и каким же образом наши умы, если б даже они и могли сообщить ему о смерти сына, заставили бы Лауру понимать и говорить по-гречески, когда она даже никогда не слыхивала этого языка?
И опять я вас спрашиваю, куда мне деваться с этим фактом и многими другими ему подобными?..
Преданный вам
Джон В. Эдмондс.»

Действительно, факт подавляющий! И если где призывать на помощь ясновидение, так именно в этом случае; но, увы! все нити рвутся, нет никакой возможности прикрепить их! Медиум видел г. Эвангелидеса в первый раз в жизни; он не имел никакого понятия о проживавшем в Греции семействе его и еще менее о покойном его приятеле; где же тот «напряженный интерес», тот могущественный повод, который внезапно сделал бы медиума ясновидящим? И сколько бы ни было напряжено это ясновидение, но никогда бы не научило Лауру говорить по-гречески! Не логично приписывать знание греческого языка одному источнику, а знание о смерти сына другому. Ясно, что эти оба источника познавания составляют одно.
Вот еще два случая известий о смерти, которые я заимствую также у Эдмондса.
Г. Юнг, которого я уже имел случай цитировать, пишет: «Однажды вечером на нашем сеансе жена моя заговорила под влиянием Мэри Дабиэль из Глазгова, в Шотландии, которая этим путем и заявила о своем переходе в другой мир. Я знал эту женщину, еще молодую, когда я жил в Глазгове; когда я покинул этот город, она находилась в доме умалишенных и в продолжение пяти лет я ни слова не слыхал о ней; желая проверить сообщение, я обратился к одному приятелю в Нью-Йорке, отец которого живет в Глазгове, с просьбой навести справку об этой молодой женщине. Три месяца спустя я получил от своего приятеля записку, в которой он подтвердил во всем сообщение, сделанное через жену мою. Никто из нас не имел ни малейшего понятия о ее смерти; кроме того, весь склад сообщения замечательно соответствовал характеру этой женщины.
В другой раз жена моя находилась под влиянием личности, которая на чистом шотландском диалекте назвала себя г-жой Н., из Пейслея, в Шотландии, и заявила о смерти своей в этом городе несколько дней тому назад. Личность эта оказалась бабушкой одного из членов нашего кружка, который с год или более переехал в Америку. Несколько дней спустя та же личность проявилась через мисс Сконгаль из Рокфорда, в Иллинойсе, которая вовсе не знает шотландского языка, и на том же чистом диалекте, свойственном этой личности, повторила то же самое о смерти своей и, кроме того, сообщила разные подробности о доме, в котором жила, о саде, деревьях и т.д. Мисс Сконгаль не присутствовала при первом проявлении этой личности и ничего о том не слыхала. Молодой человек, к которому сообщение это относилось, сделал много вопросов для проверки подлинности объявившейся личности; расспрашивал и об общих знакомых их в Шотландии и на все получил удовлетворительные ответы. Эта личность проявлялась в продолжение нескольких сеансов подряд и дала несомненные доказательства своей тождественности. Молодой человек до того в этом убедился, что тотчас же написал к своим родным в Шотландию, извещая их о смерти своей бабушки, с пояснением источника, откуда он почерпнул это известие. В полученных потом письмах все это было подтверждено». Edmonds. «Letters on Spiritualism.» New York, 1860, p. 118-120.
Здесь мы имеем тот же факт и при тех же условиях: известие о смерти лица, совершенно неизвестного медиуму, и вдобавок на языке, ему неведомом, но природном той личности, которая возвещает о своей смерти.
Медиумические случаи возвещения о смерти в трансе или письмом многочисленны. Вот один из них другого рода, где медиум видит лицо, уведомляющее о своей смерти и передает его слова. Генерал-майор Дрейсон на чтении в Обществе лондонских спиритуалистов, озаглавленном «Наука и так называемые спиритические явления», сообщил следующий факт в доказательство, что теория «nihil est in medio, quod non prius fuerit in praesen-tibus» (ничего нет в медиуме, чего не было бы прежде в присутствующих) - не всегда состоятельна:
«Много лет тому назад получил я однажды утром телеграмму, которая возвещала мне о смерти очень хорошего приятеля, принадлежавшего к духовному званию и проживавшего на севере Англии. В тот же день мне довелось посетить знакомую даму, которая имела притязание видеть «духов» и говорить с ними. Когда я вошел к ней, мысли мои были заняты известием о смерти моего приятеля. Побеседовавши с хозяйкой, я спросил ее, не видит ли она возле меня кого-нибудь, кто только что покинул эту землю. Она ответила, что видит кого-то, только что перешедшего в тот мир. На уме у меня был образ моего друга пастора. Тут дама заявила, что она видит кого-то в военном мундире, кто говорит ей, что он умер насильственной смертью. Затем она назвала мне его имя и фамилию и сообщила еще прозвище, которым я и другие товарищи офицеры имели обыкновение называть его. На расспросы о дальнейших подробностях его смерти мне было сообщено, что ему отрубили голову, а тело бросили в канаву и что это совершилось на востоке, но не в Индии. Прошло три года с тех пор, как я не видал этого офицера, и последнее известие о нем было, что он находится в Индии.
По справкам моим в Вульвиче после этого сообщения я узнал, что помянутый офицер находился в Индии, но, по всем вероятиям, должен был отправиться в Китай. Несколько недель спустя получилось известие, что он был взят в плен китайцами. За него был обещан большой выкуп, но он пропал без вести.
Много лет спустя, будучи в Индии, я встретился с братом этого офицера и спросил его, не было ли когда-нибудь получено каких известий о смерти его брата в Китае. Он сказал мне, что их отец ездил в Китай и узнал достоверно, что монгольский военачальник, взбешенный утратою близкого друга, приказал отрубить голову своего пленника на плотине какого-то канала и бросить туда его тело».
Таков один из многих десятков мне известных случаев этого рода, и я желал бы знать, каким образом могла бы объяснить их упомянутая теория или какой-либо из известных нам законов?
«Такие и им подобные факты существуют, и теория, которая их не обнимает и не объясняет, ничего не стоит. Старая ошибка - теоризировать на основании неполных данных» («Light», 1884, р. 448).
И тут нет ни малейшего повода для внезапного приступа ясновидения.
В других случаях передается не один голый факт смерти, но и подробности, относящиеся до частных дел сообщающегося, никому из живых неизвестные. Вот интересный факт этого рода, напечатанный в «Light» (1885, р. 315) под заглавием «Таинственное дело»³.
«У доктора Дэвея, живущего возле Бристоля, был сын, также медик, проживавший за границей. Надумавшись вернуться в Англию, он отправился на английском судне, идущем в Лондон, предложив взамен платы за проезд свои врачебные услуги. Во время плавания молодой врач умер. По прибытии в Лондон капитан судна сообщил об этом отцу и передал ему 22 фунта, оказавшиеся, по его словам, у покойного после его кончины; он вручил отцу и копию с корабельного журнала, в котором все эти обстоятельства были записаны. Доктор Дэвей был так доволен образом действий капитана, что в знак благодарности подарил ему золотой карандаш.
Несколько месяцев спустя доктору случилось быть вместе с женой на спиритическом сеансе в Лондоне. Наступившие беспорядочные явления, движение мебели, стуки и пр. были объяснены медиумом (дамой) в том смысле, что, вероятно, кому-нибудь из общества желают сделать сообщение. Просили указать кому именно. Тут с другого конца комнаты без всякого к нему прикосновения двинулся большой стол прямо к д-ру Дэвею. Тогда обычным порядком обратились к сообщавшемуся с вопросом - кто они? Сложилось имя умершего на море докторского сына, который, к общему ужасу, заявил, что он умер от яда. Д-р, желая убедиться в самоличности говорившего, просил его дать какое-либо в ней доказательство, на что невидимый посетитель назвал, какого рода подарок был сделан его отцом капитану, чего никто из присутствующих знать не мог. Тут д-р спросил, было ли отравление намеренное? Последовал ответ: «Может быть, да, может быть, и нет». Затем было сообщено, что после него осталось не 22, а 70 фунтов стерлингов, и несколько других подробностей. Вследствие всего этого д-р выправил себе копию из корабельной книги от судовладельца, и она, как оказалось, существенно отличалась от копии, выданной ему капитаном. Открылись еще и другие таинственные обстоятельства, о которых мы не имеем права говорить. Мы слышали, что д-р Дэвей по этим данным «намерен привлечь капитана к суду».
В октябре 1884 года, воспроизводя этот рассказ, мы обратились к д-ру Дэвею и получили следующий ответ:
«4, Редланд-род, Бристоль, 31 октября 1884 года.
«М.г.! В 1863 году сын мой, возвращаясь из Африки, умер на море от отравления. Относящиеся до этого обстоятельства были мне переданы капитаном корабля, как я полагал, совершенно верно; но в течение того же года мне довелось несколько познакомиться с спиритизмом, и однажды, на сеансе в Лондоне, я узнал от своего покойного сына, что известие о его смерти в том виде, как оно передано мне капитаном, - неверно, что смерть его фактически произошла по вине эконома, который, вместо потребованных сыном моим мятных капель с касторовым маслом, дал ему эссенции горького миндаля. Об упоминаемых денежных делах я ничего не знал. В возвращенных мне вещах сына было только несколько медных монет, хотя я имел полное основание предполагать, что у него во время кончины должно было находиться около 70 фунтов. Спиритизм - великий факт, и с 1865 года у меня было не мало сообщений от моего сына чисто личного характера. Раскрытые им в 1863 году факты впоследствии оправдались, к видимому неудовольствию капитана, который стал меня избегать и поторопился пуститься в новое плавание во избежание, сколько я полагаю, привлечения к суду. Преданный Вам
Дж. Г. Дэвей».