МИФ В ПРИМИТИВНОЙ ПСИХОЛОГИИ. мифологические аллюзии, и сами священные действия включают элементы

мифологические аллюзии, и сами священные действия включают элементы, которые становятся понятны только после того, как рас­сказана история о летающем каноэ, древнем обряде и его магии. Такое явление, как церемониальный обмен — его правила, его географические маршруты, его магия, — тесно связаны с соответ­ствующей мифологией. Нет сколько-нибудь значительных магичес­ких приемов, церемоний или обрядов, которые существовали бы без веры; а вера зиждется на рассказах о конкретных прецедентах. Это чрезвычайно крепкий союз, ибо миф рассматривается не только как источник дополнительной информации, но также и как своего рода варрант, верительная грамота на право совершать определенные действия и часто также как практическое руководство к ним. Вместе с тем, ритуалы, обряды, обычаи и социальные институты порой заключают в себе прямые мифологические коннотации и считаются производными тех или иных мифических событий. Культурный факт является памятником, в котором воплощен миф, а миф счита­ется подлинным источником, из которого родились мораль, соци­альное группирование, обряды и обычаи. Таким образом, священ­ные сказания — это функционально интегрированная часть культу­ры. Их существование и воздействие не просто выходят за границы акта изложения — пересказа: они не только черпают свою сущность из жизни и ее интересов: они руководят и управляют многими куль­турными явлениями, они составляют догматический костяк прими­тивной цивилизации.

Это, наверное, самый важный момент отстаиваемого мною тезиса; я утверждаю, что существует особый класс историй, которые счи­таются священными, они воплощаются в ритуале, морали и соци­альной организации и являются неотъемлемой и действенной частью примитивной цивилизации. Эти сказания живут не благодаря празд­ному интересу, не как вымышленные или даже подлинные истории, а являются для туземцев утверждением первозданной, более вели­чественной и значимой реальности, которая определяет современ­ную жизнь, судьбы и деятельность человечества; знание их задает мотивы ритуальных и моральных действий человека, указывает, как исполнять эти действия.

Чтобы сделать предмет нашего обсуждения совершенно ясным, сравним еще раз наши заключения с новейшими взглядами совре­менной антропологии, но не для того, чтобы просто подвергнуть критике не согласующиеся с нашим мнения, а чтобы увязать наши результаты с нынешним состоянием знаний, дать оценку тому, к

Б. Малиновский

МИФ В ПРИМИТИВНОЙ ПСИХОЛОГИИ

чему мы пришли, и сформулировать точно и определенно имеющи­еся у нас расхождения с предшественниками.

Лучше всего будет процитировать сжатое и авторитетное опреде­ление, и с этой целью я выбрал то, что дано было покойной мисс Берн и проф. Майресом в помещенной ими в "Notes and Queries on Anthropology"* статье под заглавием "Рассказы, поговорки и песни". Нам сообщают что "этот раздел охватывает множество ин­теллектуальных усилий народов", которые "представляют собой ранние опыты ума, воображения и памяти". С некоторым недоуме­нием мы спрашиваем, а куда же делись эмоции, интерес и амбиции, социальная роль произведений устного творчества и глубокая связь наиболее серьезных из них с культурными ценностями? После ко­роткой классификации устных рассказов, выполненной обычным способом, мы читаем о священных сказаниях: "Мифы — это исто­рии, которые, какими бы удивительными и невероятными они ни казались нам, тем не менее пересказываются с полной верой в них, потому что по своему назначению или по убеждению рассказчика они служат для объяснения, посредством чего-то конкретного и по­нятного, абстрактной идеи или таких неясных и сложных понятий, как Творение и Смерть, расовые отличия и разнообразие животных видов, различные занятия мужчин и женщин; происхождение обря­дов и обычаев, поразительных объектов природы или доисторичес­ких памятников, смысл имен людей и названий местностей. Такие рассказы иногда называются этиологическими, потому что их целью является объяснение того, почему что-то существует или происходит"².

Здесь мы вкратце имеем все, что может сказать по этому вопросу современная наука. Однако согласятся ли наши меланезийцы со сказанным здесь? Конечно же, нет. Они не хотят "объяснять" в своих мифах или "делать понятным" что-либо происходящее, тем более некую абстрактную идею. Насколько мне известно, этому не­льзя найти примера ни в Меланезии, ни в каком-либо другом сооб­ществе. Те немногие абстрактные понятия, которые имеют туземцы, несут свое конкретное объяснение в словах, выражающих их. Если бытие описывается глаголами "лежать", "сидеть" и "стоять", если причина и следствие выражаются словами, обозначающими "осно­вание" и "то, что раньше на нем стояло", если различные сущест­вительные, обозначающие конкретные предметы, используются в значении, близком к понятию "пространства", то сами слова и их связь с конкретной реальностью делают абстрактную идею доста-

• См. примеч. к с. 27.

точно "понятной". Не согласится также тробрианец или какой-либо другой абориген, что "Сотворение, Смерть, расовые отличия и раз­нообразие животных видов, различные занятия мужчин и женщин" являются "неясными и сложными понятиями". Нет ничего более знакомого туземцу, чем различия в занятиях мужчин и женщин; в них нет ничего такого, что надо было бы обьснять. Но эти, хотя и хорошо знакомые различия, иногда оказываются досаждающими, неприятными или по меньшей мере ограничивающими, и поэтому иногда бывает нужно оправдать их, подтвердить их древность и подлинность, короче говоря, обосновать их ценность и необходи­мость. Смерть, к сожалению, также не является неясной, абстракт­ной или сложной для понимания любого человеческого существа. Она даже слишком навязчиво реальна, слишком конкретна, слиш­ком легка для понимания любого, кто сталкивался с ней, когда дело касалось его близких или же дурных предчувствий относительно самого себя. Если бы она была неясной или нереальной, то челове­ческие мысли и чувства не обращались бы к ней так часто; но идея смерти переполняет человека ужасом, желанием устранить ее угро­зу, смутной надеждой на то, что она будет не объяснена и оправдана как часть действительности, а вытеснена, выброшена из действи­тельности, утратит реальность и, по сути дела, окажется отрицае­мой. Миф, утверждающий веру в бессмертие, в вечную молодость, в жизнь после смерти, является не интеллектуальным ответом на загадку, а определенным актом веры, рожденной из глубочайшей инстинктивной и эмоциональной реакции на самую страшную и на­вязчивую идею. И истории о "происхождении обрядов и обычаев" не рассказываются просто для их объяснения. Они никогда ничего не объясняют в каком бы то ни было смысле этого слова; они всегда излагают прецедент, представляющий собой идеал и гарант сущес­твования обычая или обряда, а иногда дают практические указания для точного соблюдения соответствующей процедуры.

Поэтому мы не можем согласиться ни с одним из положений этого прекрасного, хотя и краткого, обобщения современных антрополо­гических подходов к мифологии. Данное в нем определение создает представление о воображаемом, несуществующем классе произведе­ний устного творчества — этиологических мифах, — соответствую­щем несуществующему желанию объяснять и бесцельным "интел­лектуальным усилиям", которые на деле находятся где-то за пре­делами примитивной культуры и социальной организации с их су­губо прагматическими интересами. Весь этот подход кажется нам

Б. Малиновский

ложным, потому что мифы рассматриваются как просто рассказы, потому что они расцениваются как интеллектуальное творчество примитивных "кабинетных" мыслителей, потому что они вырыва­ются из контекста жизни и изучаются в том искаженном виде, ко­торый они принимают на бумаге, а не в том виде, в котором они живут в действительности. Анализируемый подход делает невоз­можным не только ясное понимание сущности мифа, но и удовлет­ворительную классификацию народных сказаний в целом. По су­ществу, нам придется не согласиться и с определениями легенды и волшебной сказки, данными теми же авторами в "Notes and Queries on Anthropology".

Но важнее всего то, что такой подход может фатально отразиться на эффективности полевой работы, ибо при таком подходе наблю­датель удовлетворяется простой записью сказаний. Интеллектуаль­ное содержание истории исчерпывается ее текстом, но ведь функ­циональный, культурный и прагматический аспекты любого тузем­ного сказания не в меньшей мере проявляются в манере его изло­жения, в социальном контексте воспроизведения, чем в самом тек­сте. Гораздо легче записать рассказ, чем проследить рассеянные и сложные пути, которыми он входит в жизнь, или постичь его функ­ции, изучая обширные социальные и культурные реалии, в которые он вторгается. И именно по этой причине у нас так много текстов и так мало знаний о подлинной природе мифа.

Итак, тробрианцы могут нам преподать важный урок, и потому давайте вернемся к ним. Мы подробно рассмотрим некоторые из их мифов для того, чтобы индуктивно, но тем не менее определенно, подтвердить наши заключения.

1 Острова Тробриан представляют собой коралловый архипелаг, лежащий к
северо-востоку от Новой Гвинеи, его население относится к папуа-мелане-
зийской расе и по своей физической конституции, умственному развитию
и социальной организации представляет сочетание характеристик народов
океанийского региона, смешанных с некоторыми чертами более отсталой
папуасской культуры самого большого острова — Новой Гвинеи.

Подробное описание антропологического типа, к которому принад­лежат тробрианцы, содержится в классической работе проф. Зелигмана: C.G.Seligman, Melanesians of British New Guinea (Cambridge, 1910). В этой книге показано также родство тробрианцев с другими народами и культурами Новой Гвинеи и близкими к ним. Краткие сведения можно также найти в работе автора настоящей книги: B.Malinowski, Argonauts of the Western Pacific.

2 Цит. по: Notes and Queries on Anthropology, pp.210, 211.