Суггесторы: псевдолюди

“Всякая возможность причинить зло своим ближним доставляет им особое, изощренное удовольствие”.

Б. Данэм

“Легко живется тому, кто нахален, как ворона, дерзок, навязчив…”

Дхаммапада: 44

В процессе видообразования суггесторы выделились на втором этапе, уже после образования диффузной группы “кормильцев”. Суггесторы “благополучно” отпочковались от этой явно “неблагополучной” группы, пойдя по пути имитации интердиктивных действий палеоантропов — внутривидовых агрессоров. Суггесторы смогли успешно подражать их агрессивности и смелости, оттесняя при этом свой собственный страх, удачно маскируя его своей противоположностью — видимым бесстрашием. Это все то, что ныне именуется “наглостью”, “нахальством”. На свет божий вслед за “злом” выступило “коварство”. “Хищническая духовная позиция включает в себя две черты: злобность и коварство” (Т. Веблен, “Теория праздного класса”).

На протяжении всей истории человечества суггесторы были единственным видом из четырех, большинство которого жило в свое удовольствие практически в любых условиях. Суггесторы всегда образуют общественный слой так называемых “ликующих” в этом мире. Именно они и составляют подавляющее большинство чудовищного конгломерата “сильных мира сего”, создавая собой прихлебательское и “подсиживающее” обрамление при тех, кто находится “ в силе”, “в законе”. Не имеющие совести, не способные иметь ее изначально, a priori, суггесторы могут переживать и страдать лишь от пресыщения теми или иными “радостями жизни”. Психологическое ядро этого вида по типологии К. Юнга составляют “сенсорные экстраверты”, стремящиеся к рафинированным удовольствиям. Большинство же суггесторов неудержимо стремится к удовольствиям вообще, как к таковым, вплоть до самых грубых и примитивных. Если суггестор

[31]

имеет высокий социальный статус, то он именуется в прижизненных биографиях не иначе как “жизнелюб” (в медицинской терминологии — “биофил”), если же оказывается на опальных социальных позициях, то получает тогда более звучные и к тому же более объективные определения: развратник, потаскун, сволочь и т. д. по нисходящей вплоть до многочисленных нецензурных характеристик просторечья, впрочем сохраняющих свою объективность.

Суггесторы очень часто — в традиционном понимании — талантливы во многих областях, но в особенности — в искусстве притворства, блефа, их частенько именуют “артистами в жизни”. При средних интеллектуальных способностях они, как правило, становятся “жучками” в сфере сервиса, мелкими мошенниками, актерами, согласными играть любые роли, солистами в похабных ревю, “придворными” поэтами и литераторами — одо- и борзописцами, соответственно. Отсутствие совести у них простирается до своей крайней формы: до физиологического бесстыдства, зачастую оказывающегося для них незаменимым техническим приемом в их хлопотной балаганной деятельности. При более высоком уровне интеллекта суггесторы нередко становятся маститыми конъюнктурными писателями, “гибкими” политиками, крупными дельцами-махинаторами. Все они в обязательном порядке безнравственны в той или иной форме: ханжеской или откровенной. При отсутствии же “выпячивающихся” талантов суггесторы стремятся пробраться к власти, пристроиться в ее эшелонах, при этом уже не считаясь ни с какими своими дополнительными “отсутствиями”, как физиологическими, так и умственными, и даже, можно сказать, продвигаясь наперекор им. Именно поэтому в неконтролируемых обществом властных структурах так много всякого рода чудовищно ущербных личностей, наводящих ужас на подчиненных своей уникальной неординарностью и немыслимой подлостью.

Но все же главное для суггестора — это слава и успех, даже неважно на каком поприще и какого качества — вплоть до геростратовой. Поэтому хотя власть для него в общем-то и более приоритетна, но все же власть без славы, тайная власть “кардинала инкогнито” его чаще всего не устраивает. В этом обстоятельстве заключается их главное расхождение в “вопросе власти” с суперанималами, которым зачастую присущ аскетизм фанатического толка. И если суггесгору предоставится возможность добиться быстрого успеха на альтернативном поприще, то он изменит своим прежним устремлениям безо всякого сожаления. Самым свежим примером может послужить массовый — на манер многотысячных юбилейных спортивных забегов — переход в ряды активнейших борцов за перестройку прежних сверхлояльных служителей советского истеблишмента и рьяных гонителей инакомыслящих в бывшем СССР. Не менее

[32]

примечательна и мгновенная перековка бывших партаппаратчиков: выход их из оборотневой роли коммунистов-бессребренников и включение в неподдельную “клондайковскую” золотую лихорадку СП, совместных — с бывшими “врагами” — капиталистами -предприятий.

Суггесторы и суперанималы зачастую отличные ораторы “трибунного” типа. Дело здесь в том, что речь для суперанималов и большинства суггесторов является пределом функционирования их мозга. Многие из них думают только тогда, когда говорят — сами с собой или же при стечении толп. Для них утверждение бихевиористов о том, что мышление — это внутренняя речь, т. е. беззвучное проговаривание мыслей и ничего больше, справедливо в своей предельной, очевидной форме, так что и лабиринтных крыс для доказательных экспериментов не требуется. Слова для них значительны, “огромны”, и они ощущают их физически, с хищной точностью, нередко — с совершенно бессмысленной вкусовой и цветовой атрибутикой. Поэтому они и не могут подняться “выше” слов: при незначительной содержательности высказываемой мысли, а часто — и вовсе при полной ее “пустопорожности”, главные усилия они вкладывают в вербальное оформление своего перла и в обязательную эмоциональность изложения, вплоть до жестикуляции физкультурного или “амсленгового” типа. Но эта смысловая “сниженность” ничуть не мешает им становиться (вот она “польза” наглости и беспардонности!) яркими ораторами-политиками (“пламенными трибунами”), поэтами-декламаторами, специфическими лекторами-шарлатанами. В отличие от суперанималов, лучше справляющихся с непосредственной агитацией, например, организацией мятежной или стяжательной толпы (типа грабителей винных складов), суггесторы способны воздействовать и на аудиторию, успех в которой определяется голосованием или убеждением (— с использованием, как правило, лживой аргументации). Но если эмоциональность распатланных декламаторов похабщины и синих от водки политических агитаторов понятна, то внешне сдержанный треп иных политиков содержит эмоциональность уже в неявном виде, она как бы возводится ими в некую степень и тем самым помещается на более высокий уровень, подразумевается ее включение в контекст важности излагаемой проблемы, тоже, как правило, лживой. Но в отдельных случаях она все же может прорываться у эмоционально невыдержанных вождей и ораторов. Таковы Мирабо, Марат, Гитлер, Гесс, Троцкий, Муссолини, Ленин, Кастро, Горбачев…

К счастью для людей, палеоантропы и суггесторы, точно так же как и всякие хищные в системе трофических цепей Природы, составляют по необходимости “подавляющее меньшинство” и в человеческих популяциях. В противном случае была бы невозможна и недостижима жизнеспособная социальность из-за ее

[33]

нестабильности: любой конфликт в общественном месте с необходимостью перерастал бы во всеобщую поножовщину, подобное можно наблюдать в притонах и злачных местах. Но если в Природе соотношение растительной, травоядной и хищной ступеней биомасс соответствует разнопорядковости (100:10:1), то у людей хищных особей, судя по всему, несколько больше. Ориентировочно в так называемых “цивилизованных” странах их сейчас насчитывается около 15%: “каждый седьмой может стать истинно жестоким”.

Совершенно очевидно, что не может быть никакого разговора об “исправлении” ступивших на преступный путь суггесторов и суперанималов (палеоантропов). Это — как породистой охотничьей собаке дать свежей крови загнанной дичи при натаскивании. Отсюда естественным образом вытекает вывод о неискоренимости преступности в хищной социальной среде. Поэтому тщетны и попросту наивны все попытки “перевоспитания” этих “человекодавов”. Скорее наоборот, тюрьмы делают их еще более жестокими и учат большей предусмотрительности при совершении ими очередных преступлений. Воздействие же подобных наказаний на нехищных людей, причинение им — пусть и “заслуженных” — страданий в первую очередь и главным образом проявляется в нравственной деформации личности: происходит деморализация. Пенитенциарные заведения не только не могут прибавить гуманности, но наоборот, отнимают и все то, что было. Случаи “духовного противостояния” достаточно редки и в общем русле — аномальны, чаще и “естественнее” происходит “хищная переориентация”, нравственное падение: “с волками жить — по-волчьи выть”. Становится совершенно понятной бесполезность жестоких наказаний, и даже их неуместность, в тех случаях, когда действительно ставится цель перевоспитания (точнее бы, спасения) личности. В этом свете видится откровенно и неимоверно жестокой практика совместного содержания и “перевоспитания” рецидивистов и остальных преступников. По логике вещей, следовало бы периодически выбирать паханов и “черных” из общей массы осужденных и формировать из них группы совместного содержания по олимпийской системе: “четвертьфинальные”, “полуфинальные” и т. д. с полнейшим невмешательством в их “образцовый, ударный быт”, за исключением объявления “перемирий для уборки трупов”. Этот метод позволил бы сдержать хищную переориентацию диффузных людей в местах заключения. Ну, а распространение подобной же “неразборчивой” практики содержания и на детские “исправительные” учреждения — это уже проявление неприкрытого зверства со стороны властей, создающих таким образом в обществе хищную среду уже “повышенного качества”, “сеющих ветер” для потомков.

[34]

На численности хищных видов помимо начавшегося “дружного” взаимоистребления сказалось также и своеобразие сексуальных отправлений, которое часто оказывается у них несовместимым с нормативным половым поведением и созданием семьи любой конфигурации в диапазоне от полигинии до полиандрии. Патология, если говорить точно, еще дочеловеческих отношений — противоестественная направленность агрессивности, как хорошо известно, напрямую связанной с эротическим влечением, и ее гипертрофия не могли не затронуть самые глубинные психофизиологические структуры, в результате чего извращенность и сексуальный аномализм стали у хищных видов в значительной степени их нормой. К тому же многие суггесторы в силу своих недюжинных способностей занимать лучшие места в жизни (— в смысле благополучия и присвоения всеми неправдами материальных благ), находясь среди “ликующих”, имеют и больше возможностей для удовлетворения своих изощренных желаний и прихотей, что делает для них диапазон нормативных гетеросексуальных отношений слишком узким, и достаточно быстро — из-за его доступности — перебрав его, суггесторы соскальзывают в “голубое” болото таких перверсий, которые традиционно именуются развратом: юно- и педофилия, групповой секс и иные извращенные формы, мало связанные с функцией деторождения. Даже заводя семью, а то — и несколько, суггесторы, будучи крайне эгоцентричными, относятся к потомству, мягко говоря, без должного энтузиазма, подобные настроения передаются детям, и все это как бы обрекает в итоге продолжение рода — “порождает вырождение”, плодя лишь разврат в обществе. Суперанималы же вообще наименее плодовиты, ибо в силу своей предельной тяги к насилию они являются несокрушимым оплотом таких махровых сексуальных — уже не аномалий, а скорее монстралий, как садизм, некрофилия, так же мало связанных с “задачами продолжения рода”, как убийство — с воспитанием.

Суггесторы-биофилы наиболее приближаются к приматам, т. е. в них много “обезьяньего”. Это следствие того, что они пошли по пути имитации поведения как нелюдей-палеоантропов, так в дальнейшем — и людей, а подобная двойная маскировочная адаптация потребовала от них очень и очень многого: заимствования определенных приматогенных качеств и их дальнейшего усиленного развития — “причеловечивания”. И произошло отступление этого вида вспять — на приматный уровень, в том смысле, в котором традиционно понимается обезьянье поведение именно негативного характера. Другими словами, при этом ими были заимствованы не добродушие, не наивность, но совершенно наоборот, все это — настоящее богатство — было отброшено (за исключением своих оболочек, взятых кое-кем для издевательской маскировки: это хорошо известные разновидности “улыбчивых” и “работающих под дурачка” мерзавцев) и

[35]

“благоприобрелись” чисто обезьяньи “сокровища”: кривляние, передразнивание, гримасничание (— пусть все это зачастую и в салонных или сценических “высокохудожественных” своих формах) и прочие такого же рода регалии, вплоть до неконтролируемой похоти. Для них наиболее подходяще толстовское определение — “пьяные от жизни”.

Но самая тяжкая потеря суггесторов — это обязательное отсутствие у них чувства меры, являющегося основным техническим, материальным и поддающимся коррекции компонентом художественного творчества, а также — важным моментом иных творческих поисков. Чувство меры — дар адекватного самоограничения — делает реальным (и в этом — его величие!) существование для людей островков душевного благополучия с желанием выхода на другой — более высокий — уровень восприятия Мира. Пока что людям известны и в той или иной степени освоены ими три таких уровня. Это во-первых, эстетический уровень, в общем-то являющийся необязательным для людей, как бы “факультативным”. Затем — уровень этический, к сожалению имеющий свои множественные “ложные солнца”. И наконец, религиозный уровень, сравнимый по своей структуре с неким конусом, в основании которого находятся верования и конфессии, а в вершине — наддогматическое признание Бытия Бога и Высших Сил Мира. Соскальзывание с этого уровня являет собой опустошенность, а падение — остервенелость сатанизма. Подобное, но более образное и красивое описание религиозного уровня существует у Д. Андреева: перевернутый животворным стеблем вверх цветок — Роза Мира.

Суггесторы же — как благополучные “ликующие” биофилы, так и опальные неудачники (— чрезвычайно быстро “переключающиеся” на получение удовольствия в холении своей озлобленности и в злопыхательстве) не могут внутренне, духовно подняться выше эстетического уровня, хотя и паскудят своим присутствием все остальные, опошляя и профанируя их: вульгарный материализм, воинствующий атеизм, а равно и все виды шарлатанства — это все их работа! В итоге дурная бесконечность якобы разнообразных ощущений и всепоглощающая погоня за ними и составляет весь смысл их — во всех смыслах праздного — существования. Их девиз при этом — “новое — это хорошо забытое старое”. Они, как никто другой, реализуют в жизни бернштейнианский принцип “цель — ничто, движение — все!”. Все это не что иное, как демонстрация бесконечного и беспросветного шастанья на одном и том же уровне, находящемся непосредственно над анимальным, этологическим и даже пересекающемся с ним, на уровне чувственного восприятия Мира, на манер беготни белки в — пусть и сверкающем позолотой — колесе!

Поэтому суггесторы никогда “не успокаиваются на достигнутом”, даже в том случае, если добиваются побед своих

[36]

революций. Как например, революции сексуальной. Мотивируя ее необходимость и обосновывая свои “революционные” требования к “отсталому” обществу архаичностью прежних взаимоотношений полов, постреволюционная ситуация в сексуальной сфере точно так же их мало устраивает, т. к. они теперь будут страдать импотенцией в результате именно вседоступности, в отличие от их дореволюционной эрекционной обездоленности, вызванной, наоборот, сексуальными препонами. Точно так же они до охрипа требуют благ, повышения жизненного уровня, имея же все это, они могут ходить в рваном — к тому же еще и не по росту — рубище, жить в непролазной грязи, с пылью в палец толщиной на хрустале, с паутиной на дорогих картинах. Это все то, что в обиходе именуется “беситься с жиру”. В более научной форме отмеченное “зажирание” суггесторов описывается с привлечением, введенного К. Лоренцем, понятия “доместикации”, т. е. одомашнивания, точнее бы — “охлевливания”. Подвержен этому явлению до некоторой степени и диффузный вид, правда, реже (— “не до жиру…”) и в менее изощренных формах: например, место диковинного гурманства занимает примитивное обжорство.

Но все же такое энергичное “хлопотание” суггесторов вокруг эпицентров благ и удовольствий жизни, хотя и оказывается где-то в дальнем итоге “бесцельным”, тем не менее имеет и свой позитив. При социальных отступлениях — резких снижениях жизненного уровня в результате стихийных бедствий, войн или революций (которые, к сожалению, бывают не только сексуальными или научными) — наиболее приспособленными к столь внезапно изменившимся условиям оказываются именно суггесторы. Министры — нимало не сожалея о потерянном портфеле — организовывают тараканьи бега; банкиры — потеряв все свои капиталы — делают прибыльный бизнес на перепродаже колбасы из конской падали. Другие же виды, в особенности диффузный, менее приспосабливаемы к обрушивающимся на их головы страшным невзгодам, и поэтому все трагические последствия — в основном их удел: “пришла беда — отворяй ворота!”

Кстати, гибель плодов социальных революций, точно так же, как и послевоенные безобразия во всех сферах общественной жизни до наведения должного порядка происходят именно из-за резкого нарушения видового баланса претерпевших катаклизм обществ в пользу суггесторов — в силу их большей выживаемости. Войны — и особенно гражданские — наиболее “выгодны” для суггесторов, ибо при этом возрастает их процентная численность в популяциях, впавших в невзгоды лихолетий. В то же самое время численность суперанималов в такие “грозные” периоды резко — примерно наполовину — сокращается, т. к. они всегда грызутся между собой всем поголовьем, самозабвенно и непременно до чьей-либо окончательной победы из-за непреодолимой тяги к “великому делу борьбы”. И вот суггесторы, оказавшись на

[37]

руководящих постах, да к тому же и без “должного” контроля со стороны — погибших — суперанималов (смена из “резерва” приходит чуть позже), предаются самому беззастенчивому (естественно, хищническому) использованию своего служебного положения со всеми вытекающими отсюда безобразными последствиями, неся при этом обществу такие беды, от которых даже у потомков волосы встают дыбом, а у современников — часто в ночь седеют. К слову сказать, знаменитый механизм “пожирания Сатурном-революцией своих детей” (ее зачинщиков) действует очень просто и потому надежно, “без сбоев”. При захвате власти хищные по необходимости сбиваются в стаи. После ее захвата им необходимо перестроиться: обрамить себя прихлебателями безопасного толка — недалекими преданными диффузными “соратниками” или же “повязанными” суггесторами. Главенствующему же революционеру — “вождю стаи победителей” — требуется всего лишь несколько приспешников (постоянно грызущихся между собой — “выслуживающихся”), и поэтому начинается обязательная самовыбраковка: подсиживание и протаскивание на ограниченное количество вакантных мест своих “надежных людей”. И естественно, что большинство включившихся в эту борьбу за место “на Олимпе” выбывает из нее ногами вперед. Т. е. происходит не что иное, как формирование на вершине власти главной, “первой среди равных”, асоциальной малой группы (того самого “тюремно-камерного социума”) из большого числа достойных претендентов на места в одной-единственной правительственной камере.

О гибельности же диффузного вида, “простых людей” в такие тяжкие времена и говорить-то даже тяжко, абсолютные цифры всегда просто ужасающи своей астрономичностью, “наворотившие дел” всячески стремятся утаить “численность”: в этом и заключена вся их “совесть” — боятся все же! Создается такое впечатление, что людей в какие-то бездонные пропасти сталкивают миллионами, даже закапывать сил у них не достает, поэтому сами же жертвы роют себе могилы: “Этот миллион туда же для ровного счета! Раздайте им лопаты!” Подобные жуткие времена катаклизмов и обильных общественных кровопусканий частенько высокопарно именуются “великими эпохами” (Великая Французская…, Великая Октябрьская…), и считается, что они порождают “под стать” себе и столь же “великие личности”. В действительности же в такие периоды вырываются из ослабевших социальных пут оппозиционные хищные и начинают вытворять сообразные своим “душевным устремлениям” чудовищные вещи, вовлекая в них и ведя за собой конформно-придурковатые диффузные толпы в направлении самозакапывания. Вот для них эти эпохи и вправду великие: для первых — организацией и зрелищем “великих, упоительных” потрясений, для последних — принесением “великих”, неисчислимых жертв. Во всем этом

[38]

прямая аналогия с хищниками, выпущенными вдруг по злому умыслу на свободу из местного зоопарка или из заезжего цирка в дотоле мирно спавшем уютном тихом провинциальном городке.

…Существуют два крупных смежных заблуждения, и хотя они уже достаточно толково разъяснены психологами, но тем не менее человечество продолжает находиться в состоянии некоего самообмана, пришедшего на смену прежнему дремучему неведению в этой области человеческих чувств.

Во-первых, это знаменитая соправительница мира (напарница голода”) — “любовь”, которая на самом деле является не чем иным, как до некоторой степени специфическим оформлением агрессивных устремлений на человека, желанием как бы безраздельно “присвоить” его себе и никому не отдавать, оберегая его с помощью “противоугонного” механизма ревности. Совершенно естественно полагать, что особенно сильно подобного рода чувство должно бы проявляться у хищных. Так оно и есть: эти “пылкие ухажеры” способны на что угодно, на любое преступление, вплоть до убийства, ради овладения объектом своей “горячей любви”, не говоря уже о каком-нибудь там пустяковом зверском избиении соперника или же самого предмета своего “высокого чувства”. Все люди раньше или позже испытывают чувство любви, являющееся психологической надстройкой над либидоносным биологическим базисом личности. Но это — по большей части романтическое, нежное чувство — в корне отличается от граничащих с умопомешательством ощущений половозрелых суперанималов и суггесторов обуреваемых “любовью”. Кстати, одна из “вечных тем” искусства, поэзии и литературы эксплуатирует именно этот феномен: “любовь (доводящая кого-то) до гроба”. Нехищный же аналог любви — это дружба, покровительство, жалость (— в народе не случайно бытует именно этот эквивалент понятия “любовь”, и это отнюдь не синоним), соответствующие уровню агрессивности достаточной для самообороны и защиты близких, и именно такой ее направленности.

И во-вторых, здесь же рядом прослеживается неразрывная связь, если не тождественность, таких чувств, как нежность и ненависть, имеющих, как это становится ясным, общие психологические корни — “от любви до ненависти один шаг”. Отсюда следует чисто математически вывод (соответствующий решению школьной пропорции a:b = с:х) о том, что пресловутое “добро” — то самое, которое “с кулаками” — в своем “техническом”, психосоматическом оформлении есть точно такая же агрессивность, как и в случаях откровенно выраженного, не маскируемого “зла”. Например, дважды знаменитый лейтенант П. Шмидт в детстве был подвержен беспричинным спорадическим припадкам: приступам необыкновенно сильной нежности к окружающим, но тем не менее он все же легко смог найти себя на

[39]

поприще смертельной борьбы. В неменьшей степени примечателен также и его столь же знаменитый “почтовый роман”: возникновение у него необычайно сильного и внезапного чувства “любви” к случайной попутчице в поезде. Есть все основания полагать, что менее щепетильные субъекты с хищным поведением испытывают аналогичные по своей силе чувства при совершении ими изнасилований, и следовательно, необходимо признать изнасилование нормативным сексуальным поведением для хищных видов, “венчающимся” своими крайними формами сексуально выраженной агрессивности: калечащим садизмом и предельной некрофилией, т. е. совмещающейся с летальной подготовкой “объекта любви”.

Таким образом, не только явное и откровенное насилие, но и всякая, какая бы то ни было направленность устремлений на личность и есть зло в его истинном представлении. Отсутствие же подобных устремлений и есть подлинная человечность, существующая пока что лишь в идеале. Т. е. отсутствие как “зла”, так и “добра”, в том числе и их такой симбиозной разновидности, как “ненависть против ненависти” — этакого отражения насилия в хищном зеркале и тем самым удваивающегося. Именно здесь находятся корни буддизма, но само это вьющееся растение большинством своих красивейших ветвей все же стелется в хищную сторону этически неоправданного невмешательства, совпадающего по внешним признакам с холодным безразличием американских толп зевак к пострадавшему и японской сверхщепетильностью, мешающей оказать помощь постороннему человеку. И здесь же рядом проставлена отправная — она же и конечная точка бумерангового пути кантовского категорического императива, проделавшего свой эффектный, шелестящий тысячами страниц упоминаний о себе, но в итоге пока бесполезный полет в сторону звездного неба. Злоба, гнев, свирепость, точно так же как и неуемное желание навязать кому-нибудь свое “архидоброе” отношение, а не то — и сделать его силой “счастливым” — все это является насилием над личностью, и это уже уход от сапиентации, утрата духовности: феномены пока еще не превзойденного и не преодоленного зверского состояния человечества, ведущего и поныне к гибели людей в многообразных и многочисленных конфликтах. Справедливо и обратное: когда ставится задача культивирования в людях агрессивности, то в первую очередь возникает необходимость снять с них слой человечности. Так для воспитания воинственности в армии применяется муштра: примитивное, но эффективное отупляющее средство, значительно снижающее рассудочные возможности мозга — до степени достаточной для успешного прохождения воинской службы в беспрекословных легионах.

[40]

К слову сказать, процесс снижения кровожадности человечества шел одновременно со становлением более снисходительного отношения к понятию “любовь”, что объясняется именно взаимообусловленностью чувств нежности и ненависти. Существует даже официальная фиксация этого обстоятельства: так в Британской Энциклопедии 1935 года издания слову “атом” уделены три страницы и одиннадцать — слову “любовь”, в 1965 же году статье “атом” отведены тринадцать страниц и лишь одна — “любви”.

Становится также совершенно понятным и тот факт, что нередко бывшие преступники в какой-то момент своей уголовной “карьеры” становятся наиболее рьяными и ценными сотрудниками официальных репрессивных органов. И такой переход для них абсолютно безболезнен и безнадрывен, он подобен демонстративному — в пику тренеру — переходу талантливого спортсмена из одной команды в другую того же самого спортивного общества. Другими словами, такая смена деятельности у хищных видов по своим характеристикам внешних проявлений подобна “триггерному переключению” или явлению “гистерезиса” в физике, т. е. допускаются два равноправных состояния, в данном случае — две этические ориентации: “добро” и “зло”. На обоих путях открыты каналы для проявления агрессивности, они сходятся в своем “низовье”, где их “иолноводность” — степень агрессивности — уже такова, что попросту неуместно было бы говорить о том, во имя чего — “добра” или “зла” — это делается. Здесь агрессивность сливается в “доброзло”: мстя поверженному тирану, остервенело рубать его в фарш, счастливо улыбаясь, пытать разоблаченного палача концентрированной серной кислотой. В “среднем же течении” обоих потоков расположились голливудские павильоны благодатной для вестернов тематики: якобы хороший человек мститель Билл с трудом настигает и — перед тем как его добить — эффектно мучает откровенного гада Фрэнка. И собственно, лишь видовая идентичность дает возможность сотрудникам органов охраны правопорядка внедряться в банды и, наоборот, преступникам — в органы. На этом держится и деятельность “бойцов невидимого фронта” шпионо-разведчиков. Как правило, вся эта сексотская публика — суггесторы, для них служение “двум (и более) господам” является наиболее полнокровной жизненной самореализацией. А если бы не было этой идентичности, то следовали бы моментальные разоблачения, и все такие “шпионские игры” потеряли бы всякий смысл и прекратились.

[41]