Прислушаемся к мудрым... фрэнсис бэкон

Фрэнсис Бэкон. Любовь к Родине начинается с семьи.

К.Г.Паустовский.Человеку нельзя жить без родины, как нельзя жить без сердца.

Луций Анней Сенека (младший). Любят родину не за то, что она велика, а за то, что своя.

М.С. Сарьян.Без Родины, без любви к Родной Земле, человек не сможет найти себя, найти свою Душу.

В.Р.Степанян.Любите нашу землю как родителей своих.

Дом – наша маленькая родина, в нем мы родились и выросли. В то же время страна – это большой дом для всего народа

СОВЕТУЮ ПРОЧИТАТЬ...

ДОМ – РОДИНА

К.Паустовский. Мещёрская сторона Глава «Мой дом» Маленький дом, где я живу в Мещёре, заслуживает описания. Это бывшая баня, бревенчатая изба, обшитая серым тесом. Дом стоит в густом саду, но почему-то отгорожен от сада высоким частоколом. Этот частокол - западня для деревенских котов, любителей рыбы. Каждый раз, когда я возвращаюсь с ловли, коты всех мастей - рыжие, черные, серые и белые с подпалинами - берут дом в осаду. Они шныряют вокруг, сидят на заборе, на крышах, на старых яблонях, подвывают друг на друга и ждут вечера. Все они смотрят не отрываясь на кукан с рыбой - он подвешен к ветке старой яблони с таким расчетом, что достать его почти невозможно. Вечером коты осторожно перелезают через частокол и собираются под куканом. Они подымаются на задние лапы, а передними делают стремительные и ловкие взмахи, стараясь зацепить кукан. Издали кажется, что коты играют в волейбол. Потом какой-нибудь наглый кот подпрыгивает, вцепляется в кукан мертвой хваткой, висит на нем, качается и старается оторвать рыбу. Остальные коты бьют от досады друг друга по усатым мордам. Кончается это тем, что я выхожу с фонарем из бани. Коты, застигнутые врасплох, бросаются к частоколу, но не успевают перелезть через него, а протискиваются между кольями и застревают. Тогда они прижимают уши, закрывают глаза и начинают отчаянно кричать, прося пощады. Осенью весь дом засыпан листьями, и в двух маленьких комнатках становится светло, как в облетающем саду. Трещат печи, пахнет яблоками, чисто вымытыми полами. Синицы сидят на ветках, пересыпают в горле стеклянные шарики, звенят, трещат и смотрят на подоконник, где лежит ломоть черного хлеба. В доме я ночую редко. Большинство ночей я провожу на озерах, а когда остаюсь дома, то ночую в старой беседке в глубине сада. Она заросла диким виноградом. По утрам солнце бьет в нее сквозь пурпурную, лиловую, зеленую и лимонную листву, и мне всегда кажется, что я просыпаюсь внутри зажженной елки. Воробьи с удивлением заглядывают в беседку. Их смертельно занимают часы. Они тикают на врытом в землю круглом столе. Воробьи подбираются к ним, слушают тиканье то одним, то другим ухом и потом сильно клюют часы в циферблат. Особенно хорошо в беседке в тихие осенние ночи, когда в саду шумит вполголоса неторопливый отвесный дождь. Прохладный воздух едва качает язычок свечи. Угловатые тени от виноградных листьев лежат на потолке беседки. Ночная бабочка, похожая на комок серого шелка-сырца, садится на раскрытую книгу и оставляет на странице тончайшую блестящую пыль. Пахнет дождем - нежным и вместе с тем острым запахом влаги, сырых садовых дорожек. На рассвете я просыпаюсь. Туман шуршит в саду. В тумане падают листья. Я вытаскиваю из колодца ведро воды. Из ведра выскакивает лягушка. Я обливаюсь колодезной водой и слушаю рожок пастуха - он поет еще далеко, у самой околицы. Я иду в пустую баню, кипячу чай. На печке заводит свою песню сверчок. Он поет очень громко и не обращает внимания ни на мои шаги, ни на звон чашек. Светает. Я беру весла и иду к реке. Цепной пес Дивный спит у калитки. Он бьет хвостом по земле, но не подымает головы. Дивный давно привык к моим уходам на рассвете. Он только зевает мне вслед и шумно вздыхает. Я отплываю в тумане. Восток розовеет. Уже не доносится запах дыма сельских печей. Остается только безмолвие воды, зарослей, вековых ив. Впереди - пустынный сентябрьский день. Впереди - затерянность в этом огромном мире пахучей листвы, трав, осеннего увядания, затишливых вод, облаков, низкого неба. И эту затерянность я всегда ощущаю как счастье.

П.М. Огнев Два слова: Родина и Мать – Стоят, известно, вместе. Не разделить их, не разъять, Как музыку от песни… . Святой источник жизни – Мать – Наш свет неугасимый Но может жизнь проклятьем стать

Без Родины любимой. И от того – когда бедой Грозит нам враг упрямый – На бой нас Родина зовёт, Благословляют мамы. А если гибнет он, солдат, И мать, иРодина скорбят…

Зинаида Александрова Если скажут слово "Родина", Сразу в памяти встаёт Старый дом, в саду смородина, Толстый тополь у ворот, У реки берёзка-скромница И ромашковый бугор... А другим, наверно, вспомнится Свой родной московский двор.

В лужах первые кораблики, Где недавно был каток, И большой соседней фабрики Громкий, радостный гудок. Или степь от маков красная, Золотая целина... Родина бывает разная, Но у всех она одна!

Андрей Усачёв Россия подобна огромной квартире. Четыре окна в ней и двери четыре: На север, на запад, на юг, на восток. Над нею небесный висит потолок.   Роскошный ковер устилает в квартире Полы на Таймыре и в Анадыре. И солнце горит в миллиард киловатт, Поскольку местами наш дом темноват.   И, как и положено каждой квартире, Имеется в ней Кладовая Сибири: Хранится там ягод различных запас, И рыба, и мясо, и уголь, и газ.   А рядом с Курилкой - Курильской грядою - Находятся краны с горячей водою, У сопки Ключевской клокочут ключи (Пойди и горячую воду включи!)   Еще есть в квартире три классные ванны: Северный, Тихий и Атлантический океаны. И мощная печка системы "Кузбасс", Что греет зимою холодною нас.

А вот холодильник с названием "Арктика", Прекрасно работает в нем автоматика. И справа от древних кремлевских часов Идут еще семь часовых поясов.   Все есть в Русском доме для жизни удобной, Но нету порядка в квартире огромной: Тут вспыхнет пожар, там труба потекла. То громко соседи стучат из угла. То стены трещат, то посыпалась краска, Лет двести назад отвалилась Аляска, Поехала крыша, пропал горизонт... Опять перестройка и снова ремонт.   Что строят, строители сами не знают: Сначала построят, а после сломают. Всем хочется - сразу построили чтоб Избу-Чум-Ярангу-Дворец-Небоскреб!   Мы все в нашем доме соседи и жители: Простые жильцы, управдомы, строители. И что мы построим теперь на Руси?.. Об этом ты папу и маму спроси.

В.Н.Орлов. Я узнал что у меня Есть огромная семья — И тропинка, и лесок, В поле каждый колосок, Речка, небо голубое — Это всё моё родное — Это родина моя, Всех люблю на свете Я!

В. Набоков Родина Бессмертное счастье наше Россией зовется в веках. Мы края не видели краше, а были во многих краях.   Но где бы стезя ни бежала, нам русская снилась земля. Изгнание, где твое жало, чужбина, где сила твоя?   Мы знаем молитвы такие, что сердцу легко по ночам; и гордые музы России незримо сопутствуют нам.   Спасибо дремучему шуму лесов на равнинах родных, за ими внушенную думу, за каждую песню о них.   Наш дом на чужбине случайной, где мирен изгнанника сон, как ветром, как морем, как тайной, Россией всегда окружен.

А.ДементьевГлаза прикрою — вижу домИ покосившуюся баню.Туман над утренним прудом.И нас, мальчишек, в том тумане. В войну фашисты дом сожгли.Лишь три избы в селе осталось.Да пенье птиц, да зов земли.И рядом бабушкина старость. Как горько было на Руси!Куда от памяти мне деться?!Труба, черневшая вблизи,Казалась памятником детству. …Село отстроили давно.Сады былые возродили.Есть клуб, где крутится кино.И старый пруд — в убранстве лилий.

Теперь до нашего селаЛегко добраться — есть дорога.Не та, что некогда была,А голубой асфальт к порогу. Как быстро годы пронеслись…Домой иду под птичье пенье.Другой народ. Иная жизнь.Лишь в сердце прежнее волненье. B что бы ни было потом,И как сейчас здесь ни красиво, —Глаза прикрою — вижу дом.И говорю ему: "Спасибо!"1995

А.Т.Твардовский. Поэма «Дом у дороги» (фрагмент) И где бы ни переступал Каких домов пороги, Я никогда не забывал О доме у дороги,   О доме горестном, тобой Покинутом когда–то. И вот в пути, в стране чужой Я встретил дом солдата.   Тот дом без крыши, без угла, Согретый по–жилому, Твоя хозяйка берегла За тыщи вёрст от дому.   Она тянула кое–как Вдоль колеи шоссейной – С меньшим, уснувшим на руках, И всей гурьбой семейной.   Кипели реки подо льдом, Ручьи взбивали пену, Была весна, и шёл твой дом На родину из плена. *** Домой ждала тебя жена, Когда с нещадной силой Старинным голосом война По всей стране завыла. *** Куда там было в старину, - Всё нынче по–иному: Ушёл хозяин на войну, Война подходит к дому. И, чуя гибель, этот дом И сад молчат тревожно. И фронт – уж вот он – за холмом Вздыхает безнадёжно. *** И сердце женское вдвойне Тоска, тревога гложет, Что своего лишь там, в огне, Жена представить может. В огне, в бою, в чадном дыму Кровавой рукопашной. И как, должно быть, там ему, Живому, смерти страшно. Не подсказала б та беда, Что бабьим воем выла, Не знала б, может, никогда, Что до смерти любила. Любила – взгляд не оброни Никто, одна любила. Любила так, что от родни, От матери отбила. Пускай не девичья пора, Но от любви на диво – В речах остра, В делах быстра,

Как змейка вся ходила. В дому – какое ни житьё – Детишки, печь, корыто – Ещё не видел он её Нечёсаной, немытой. И весь она держала дом В опрятности тревожной, Считая, может, что на том Любовь навек надёжней. И так любовь была сильна Такою властной силой, Что разлучить одна война Могла. И разлучила. *** Томила б только ты бойца, Война, тоской знакомой Да не пылила б у крыльца Его родного дома. Глава 5Вам не случалось быть при том, Когда в ваш дом родной Входил, гремя своим ружьём, Солдат земли иной? Не бил, не мучил и не жёг, - Далёко до беды. Вступил он только на порог И попросил воды. И, наклонившись над ковшом, С дороги весь в пыли, Попил, утёрся и ушёл Солдат чужой земли. Не бил, не мучил и не жёг, - Всему свой срок и ряд. Но он входил, уже он мог Войти, чужой солдат. Чужой солдат вошёл в ваш дом, Где свой не мог войти. Вам не случилось быть при том? И бог не приведи! Вам не случилось быть при том, Когда, хмельной, дурной, За вашим тешится столом Солдат земли иной? Сидит, заняв тот край скамьи, Тот угол дорогой, Где муж, отец, глава семьи Сидел, - не кто другой. Не доведись вам злой судьбой Не старой быть при том И не горбатой, не кривой За горем и стыдом. И до колодца по селу, Где есть чужой солдат, Как по толчёному стеклу, Ходить вперёд–назад.

В.Астафьев Родные берёзы (из книги «Затеси» Заболел я однажды, и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда еще не бывал. Меня уверили, что там, на юге, все недуги излечиваются быстро и бесповоротно. Но плохо больному человеку, везде плохо, даже у моря под южным солнцем. В этом я убедился очень скоро Какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по приморскому парку, среди праздной толпы, подчеркнуто веселой, бесцельно плывущей куда-то. Но уже через неделю мне стало здесь чего-то недоставать, сделалось одиноко, и я начал искать чего-то, рыская по городу и парку. Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность душевную и тот смысл, и красоту, которые всегда находили в пространстве моря художники, бродяги и моряки. Море нагоняло на меня еще большую тоску мерным, неумолчным шумом. В его большом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Оно много видело, это древнее, седобровое море, и оттого в нем было больше печали, чем веселости В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира: платаны, чинары, кипарисы, магнолии, пальмы. Эти заморские растения удивляли, но не радовали. Бродил я по приморскому парку и вдруг увидел среди заморских кущ три березки толщиною в детскую руку. Глазам своим я не поверил. Не растут березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягкой травке, опустив долу ветви. Березы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, а здесь и вовсе затерялись, не шуршали корою, не лопотали листом, и все-таки от них нельзя было оторваться глазу. Белые стволы берез пестрели, как веселые сороки, а на нежной зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взгляду после ошеломляющего блеска чужеземной, бьющей в глаза растительности. Садовник широкодушно высвободил место березам в этом тесном парке, где обязательно кто-то и кого-то хотел затмить. Березы часто поливали, чтобы не сомлел л и не умерли они от непосильного для них южного солнца. Березки эти привезли вместе с травяной полянкой на пароходе, отпоили и выходили их, и они прижились. Но листья берез лицевой стороной были повернуты к северу, и вершины тоже. Я глядел на эти березы и видел деревенскую улицу. Козырьки ворот, наличники окон в зеленой пене березового листа. Даже за ремешками картузов у парней — березовые ветки. Подкараулив девок с водою, парни бросали им в ведра свои ветки, а девушки старались не расплескать воду из ведер — счастье выплеснуть! В кадках вода долго пахла березовым листом. Крыльцо и пол сеней были застелены молодыми ветками папоротника. По избам чадило таежным летом, уже устоявшимся, набравшим силу. В этот день — в Троицу — народ уходил за деревню с самоварами и гармошками. Какое-то время спустя под дощаной навес сваливали целый воз березовых веток. В середине зеленого вороха сидела и вязала веники бабушка. Лицо у бабушки умиротворенное, она даже напевает что-то потихоньку, будто в березовой повядшей и оттого особенно духовитой листве утонули и суровость ее, и тревожная озабоченность Веники поднимали на чердак и сарай, вешали попарно на жерди, на перекладины. Всю зиму гуляло по чердаку и сараю ветреное, пряное лето. Потому и любили мы, ребятишки, здесь играть. Воробьи слетались сюда по той же причине, забирались в веники на ночевку. И всю зиму березовый веник служил свою службу людям: им выпаривали пот из кожи, надсаду и болезни из натруженных костей. Ах, как сладко пахнет

В.Астафьев Звёзды и ёлочки (из книги «Затеси») В Никольском районе, на родине покойного поэта Яшина, я впервые увидел звездочки, прибитые к торцам углов сельских изб, и решил, что это пионеры-тимуровцы в честь какого-то праздника украсили деревню… Зашли мы в одну избу испить водицы. Жила в той деревянной избе, с низко спущенными стропилами и узко, в одно стекло, прорубленными окнами, приветливая женщина, возраст которой сразу не определить было — так скорбно и темно лицо ее. Но вот она улыбнулась: «Эвон, сколько женихов-то мне сразу привалило! Хоть бы взяли меня с собой да заблудили в лесу…» И мы узнали в ней женщину, чуть перевалившую за середину века, но не раздавленную жизнью. Женщина складно шутила, светлела лицом и, не зная, чем нас угостить, все предлагала гороховые витушки, а узнавши, что мы никогда не пробовали этакой стряпни, непринужденно одарила нас темными крендельками, высыпав их с жестяного листа на сиденье машины, уверяя, что с такого кренделя в мужике дух крепкий бывает и на гульбу его тянет греховодную. Я не устаю поражаться тому, как люди, и особенно женщины, и особенно на Вологодчине, несмотря ни на какие невзгоды, сохраняют и несут по жизни распахнутую, неунывающую душу. Встретишь на перепутье вологодского мужика или бабенку, спросишь о чем-нибудь, а они улыбнутся тебе и заговорят так, будто сотню лет уж тебя знают и родня ты им наиближайшая. А оно и правда родня: на одной ведь земле родились, одни беды мыкали. Только забывать иные из нас об этом стали. Настроенный на веселую волну, я весело поинтересовался, что за звезды на углах избы, в честь какого такого праздника? И снова потемнело лицо старой женщины, улетучились смешинки из глаз, а губы вытянулись в строгую ниточку. Опустив голову, она глухо, с выношенным достоинством и скорбью ответила: — Праздник?! Не дай Бог никому такого праздника… Пятеро не вернулись у меня с войны: сам, трое сыновей и деверь… — Она прошлась взглядом по звездочкам, вырезанным из жести, покрашенным багряной ученической краской, хотела еще что-то добавить, да лишь подавила в себе вздох, прикрыла калитку за собою, и оттуда, уже со двора, сглаживая неловкость, сделанную мной, добавила: — Поезжайте с Богом. Если ночевать негде, ко мне приворачивайте, изба пуста… «Изба пуста. Изба пуста…» — билось у меня в голове, и я все смотрел неотрывно — в деревенских улицах мелькали красными пятнышками звездочки на темных углах, то единично, то россыпью, и вспоминались мне слова, вычитанные недавно в военных мемуарах о том, что в такую тяжкую войну, наверное, не осталось ни одной семьи в России, которая не потеряла бы кого-нибудь… А как много на Вологодчине недостроенных и уже состарившихся изб! Любили вологжане строиться капитально и красиво. Дома возводили с мезонинами, изукрашивали их резьбой — кружевами деревянными, крыльцо под терем делали. Труд такой кропотлив, требует времени, усердия и умения, и обычно хозяин дома заселялся с семьею в теплую, деловую, что ли, половину избы, где были прихожая, куть и русская печь, а горенку, мезонин и прочее уж отделывал неторопливо, с толком, чтобы было в «чистой» половине всегда празднично и светло. Вот эти-то светлые половины изб и остались недостроенными. Щели окон, кое-где уже прорубленных, снова наспех забраны чурбаками. На некоторых домах начата уже орнаментовка мезонинов, оконных наличников и ворот. Но грянула война, хозяин вытер пот со лба, стряхнул стружки с рубахи и, бережно упрятав весь «струмент» в чуланку, отложил работу на потом, на после войны… Отложил и не смог вернуться к ней. Лежит русский мужик в сальских или донских степях, подо Львовом или Варшавой, лежит на Зееловских высотах или под Прагой — спит непробудным сном в нашей и чужой земле, а на родине его, в деревнях, рассыпается съеденный ржой, но все еще хранимый на всякий случай женщинами «струмент», старятся сами женщины, старятся так и не высветлившиеся избы, и русская пословица «Без хозяина и дом сирота» обрела какой-то совсем уж горестный смысл. «Пуста изба…» Древняя, трудно рожающая хлеб земля, заселенная народом даровитым, бойким на язык и на работу, раскинулась меж болот и лесов. За околицами деревень чистой зеленью переливаются льны, неопятнанным светом своим напоминая вянущую вдовью красу; клонятся долу отяжелевшие ржи; слитно звенит колосом пшеница; шелестят пегие овсы. Живет и работает земля, как сотню и тысячу лет назад, и, как в древности, на позднем клеверном лугу — женщины с литовками, в цветастых сарафанах, с яркими лентами по подолу фартуков, с оборками на кофтах и в белых платках. — Помогите, мужики! — машут они руками. И мы подворачиваем, скованно отшучиваясь, берем косы и, стараясь не посрамить мужской род, спешим заделать прокос пошире. И у кого-то уж лучиной хрустнуло литовище — больно размашисто всадил литовку в проволоку свитый клевер. — Такой клевер надо брить узко, плавно, — учат нас женщины и понарошку сокрушаются: — Ах ты, беда! Литовище нарушили! Кто нам его изладит? Один у нас мужик на всю артель, да и тот три дня уж с повети не слезает — после именин… И тут же принимаются утешать сконфуженного косца, уверяя, что литовище было надломлено и они, бабы, для потехи его подсунули. — Заезжайте ввечеру! — приглашают они. — Вместе литовище ремонтировать станем! — хохочут озорницы, как в молодости, и цветастой цепочкой вытягиваются по клевеpy, роняя малиново-зеленые валы его к ногам. Кажется такой труд легким, и хочешь не хочешь, а сравнишь этих вечных тружениц с теми, кто фыркает при словах «деревня», «сарафан» и прочих подобных вещах. На одном из домов, высоко, под застрехой, увидел я елочку в ленточках, в тряпочках и поинтересовался: что, мол, опять за причуды? И мне объяснили спутники, что не причуды, а обычай вологодский, дошедший до наших дней из старины: коли берут парня в солдаты, то невеста его обряжает елочку лентами да цветными тряпочками и прибивает к мезонину или стрехе избы суженого. Жених, вернувшись из солдат, сам уж снимает елочку и торжественно, под радостный причет и плач женщин, несет ее в одной руке, а другою вводит в дом невесту, которая умела ждать и была верной. Но если парень почему-либо не вернулся из армии — так и будет сохнуть прибитая елочка, и никто ее, скорбную и укорную, не смеет снять, кроме самой невесты. Увы, на многих вологодских домах ныне траурно чернеют и осыпаются елочки, а ленты и тряпочки выцвели, обмахрились — не возвращаются парни в родные села, под отеческие крыши, к верным и чистым невестам. Они оседают в городах или на стройках, женятся на случайных спутницах и канителятся потом с разводами, сиротя детей, тоскуя по родной земле и сожалея о легко утраченной верной любви. Поля и села. Поля и села. Облачное небо над ними в голубеньких прозорах, леса и перелески тронуты первыми холодами, листья багряные, что звезды на углах черных изб; елочки, выскочившие на обочину опушки, будто поджидают, когда их нарядят лентами; белый, мудро молчащий храм за холмом; пестрое стадо на зеленой отаве; конь, запыливший телегою по ухабистой проселочной дороге; первый огонек, затеплившийся в селе; грачиный содом на старых тополяx; крик девчоночий, тонко прорезавший тишину деревенской улицы: «Маманя, маманя, в магазин белый хлеб привезли!..» И снова тихая умиротворенность кормящей матери-земли, привычно, в труде прожитый день, привычные сумерки, наползающие из-за холмов, привычные дали, объятые покоем.

Образ опустевшего дома. Обычай прибивать красную звезду на дом фронтовика.

Ольга Берггольц Мы предчувствовали полыханье этого трагического дня. Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье. Родина! Возьми их у меня!   Я и в этот день не позабыла горьких лет гонения и зла, но в слепящей вспышке поняла: это не со мной - с Тобою было, это Ты мужалась и ждала.   Нет, я ничего не позабыла! Но была б мертва, осуждена,- встала бы на зов Твой из могилы, все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой, горькой, всепрощающей, живой, Родина моя в венце терновом, с темной радугой над головой.   Он настал, наш час, и что он значит - только нам с Тобою знать дано. Я люблю Тебя - я не могу иначе, я и Ты по-прежнему - одно. Июнь 1941

А.И.Солженицын Костёр и муравьи (из книги «Крохотки») Я бросил в костёр гнилое брёвнышко, недосмотрел, что изнутри оно густо населено муравьями. Затрещало бревно, вывалили муравьи и в отчаяньи забегали, забегали поверху и корёжились, сгорая в пламени. Я зацепил брёвнышко и откатил его на край. Теперь муравьи многие спасались – бежали на песок, на сосновые иглы. Но странно: они не убегали от костра. Едва преодолев свой ужас, они заворачивали, кружились и – какая-то сила влекла их назад, к покинутой родине! – и были многие такие, кто опять взбегали на горящее брёвнышко, метались по нему и погибали там…

Чувство родины, дома сильнее даже ужаса смерти.

К.Симонов. Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди, Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!- И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси. Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась, Как будто за каждою русской околицей, Крестом своих рук ограждая живых, Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся За в бога не верящих внуков своих. Ты знаешь, наверное, все-таки Родина - Не дом городской, где я празднично жил, А эти проселки, что дедами пройдены, С простыми крестами их русских могил. Не знаю, как ты, а меня с деревенскою Дорожной тоской от села до села, Со вдовьей слезою и с песнею женскою Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик. Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые, Покуда идите, мы вас подождем. 'Мы вас подождем!'- говорили нам пажити. 'Мы вас подождем!'- говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса. По русским обычаям, только пожарища На русской земле раскидав позади, На наших глазах умирали товарищи, По-русски рубаху рванув на груди. Нас пули с тобою пока еще милуют. Но, трижды поверив, что жизнь уже вся, Я все-таки горд был за самую милую, За горькую землю, где я родился, За то, что на ней умереть мне завещано, Что русская мать нас на свет родила, Что, в бой провожая нас, русская женщина По-русски три раза меня обняла.

ДОМ – ПРИСТАНИЩЕ ДУШИ