Я постараюсь перечислить некоторые из тех последствий, к которым привел разрыв социальной антропологии с историей.

1. Антропологи усвоили привычку некритичного подхода к источникам и документам Фрэзеру не приходило в голову пояснять, на каких основа­ниях он считал достоверными сведения, на которые он ссылался в «Золотой ветви». Дюркгейм в «Элементарных формах религиозной жизни» подвергал безжалостной критике существующие теории религии, но не думал крити­ковать сочинения об австралийских аборигенах, на которых основывалась его собственная теория. Данное замечание в полной мере относится и к со­временным антропологическим монографиям, выводы которых мы порой слишком легко принимаем на веру. Я убежден, что работы немногих ны­нешних антропологов отвечают тем требованиям, которые высказывали еще Ланглуа и Сеньобос, эти стойкие (хотя, может быть, слегка прямоли­нейно мыслившие) защитники исторического метода⁴. Мы нередко забыва­ем о том, что антропологу следует полагаться на непосредственное наблю­дение, только если он выступает в роли полевика-этнографа Проводя срав­нительный анализ, он, подобно историкам, должен опираться на докумен­тальные источники. Было бы справедливо упомянуть, что некоторые ученые, занимающиеся исторической этнологией (в частности, немецкие ученые), признавали и признают необходимость привлечения методов исторического анализа, но тем не менее многие антропологи о ней по-прежнему забыва­ют.

2. Антропологи практически перестали прилагать сколько-нибудь серь­езные усилия к тому, чтобы пытаться реконструировать прошлое какого- либо народа или общества на основании письменных исторических свиде­тельств и зафиксированной устной традиции. В этом стали усматривать чисто антикварный интерес Нам говорилось, что для функционального ис­следования институтов не требовалось знать, через какие исторические из­менения прошли эти институты. Между тем мне представляется очевид­ным, что, если антрополог, изучающий первобытное общество, стремится добраться до понимания сути того или иного института, он ничего не смо­жет сделать без привлечения к работе письменных свидетельств и устных преданий. Даже Роско, путешествовавший в 1880-х годах, прибег к рекон­струкции устного материала для того, чтобы описать функционирование царского двора у народа баганда⁵. В последние годы, надо заметить, антропо­логи в своих работах стали уделять несколько больше внимания истории про­стейших народов, но в большинстве случаев они ограничиваются, так сказать, зарисовками общего исторического контекста Осмелюсь предположить, что мы еще не совсем научились подходить к историческому материалу с со­циологической стороны. Я хотел бы призвать этнографов к тому, чтобы они по возможности фиксировали устные предания в виде наименее обрабо­танных документальных текстов, т.е. в виде источников, которые говорят сами за себя, а не являются «выборками» или «интерпретациями», демон­стрирующими, как хорошо этнограф понял чужой язык и его структуру.

3. Недостаток отмеченных выше исторических реконструкций приводит к распространению того мнения, что до установления европейского коло­ниального владычества все простейшие общества были статичными. Не ис­ключено, что в отношении каких-то конкретных обществ такое мнение может быть исторически подтверждено, но в отношении многих других оно безусловно неверно (один только Африканский континент поставляет нам многочисленные примеры; зулу, басуто, баротсе, азанде, мангбету и др.). Во многих регионах Африки, Северной Америки или арктического пояса мы находим документальные свидетельства, которые дают нам возможность по крайней мере в общих чертах уяснить, как развивались простейшие об­щества на протяжении ряда столетий. Без этого знания мы представляем себе такие общества в искаженной двухмерной перспективе. Для того что­бы составить более или менее разумное понятие о сложном явлении, гово­рил Боас, необходимо «разобраться не только в том, что оно собой пред­ставляет, но и в том, как оно появилось на свет». Я согласен с его мнением Впрочем, данное замечание касается в первую очередь историко-этногра- фических исследований. Исследования чисто этнологического характера сопряжены с массой других проблем⁶. (Скажу лишь, что такие исследова­ния, конечно, имеют право на существование, но ценность из них можно извлечь лишь в том случае, если проводить их с величайшей осторожностью и строжайшим вниманием при отборе фактических данных. Об этом нас уже предупреждал Сепир. Яобычно привожу в пример неосторожным эт­нологам тот факт, что культурные контакты существовали даже между Ин­донезией и Мадагаскаром, либо тот факт, что некоторые из съедобных рас­тений, важных в рационе африканцев, были завезены из Америки после ее открытия европейцами.)

4. Устная история народов важна также и потому, что она частично формирует лшшление живущих людей и, следовательно, становится частью социальной жизни, которую непосредственно наблюдает антрополог. Мы должны проводить различие между прямыми результатами исторического события (например, битвы при Ватерлоо) и той ролью, которую в жизни людей играет память об этом событии, т.е между событием и его репре­зентацией в устной или письменной традиции, между Geschichteи Historie, между storiaи storiografia.Я полагаю, что Кроче подразумевал историю именно в таком вторичном смысле, когда он говорил, что вся история явля­ется современной историей. Данную точку зрения еще лучше излагал Кол- лингвуд, считавший, что история прошлого всегда заключена и существует в оболочке современного мышления — таким образом, история всегда принадлежит настоящему, но тем не менее отделена от него. Увы, антропо­логи нашего времени, утеряв активный интерес к истории, перестали зада­ваться многими важными вопросами. Почему в одних обществах мы находим богатые исторические традиции, а в других — плохо развитые? Еще 70 лет назад Кодрингтон замечал, что «различие между полинезийским и мелане­зийским секторами Тихого океана состоит в том, что у полинезийцев ярко выражены исторические традиции, а у меланезийцев их нет»⁷. В причинах этого различия Кодрингтон разбираться не стал. Полстолетия спустя Саут- холл сообщал, что у алурцев он наблюдал гораздо более интенсивный инте­рес к познанию прошлого, чем у соседних народов, расположенных к запа­ду от Нила и озера Альберт⁸. Однако он также не высказал никакого пред­положения по поводу того, чем данное различие могло быть вызвано. Собы­тия какого типа чаще всего фиксируются в памяти коллектива? Связаны ли они с какими-то особенными социальными отношениями или правами (на­пример, правами семьи или клана на земли или на законное место в ли- нидже)? На эти вопросы иногда обращал внимание Малиновский, но он рассматривал их несистематически и интересовался скорее «мифами», чем историей. Какие механизмы запоминания используются людьми для фик­сирования традиции? Выступают ли в роли этих механизмов объекты при­родного ландшафта (история чаще связана с местами, чем с людьми, как замечал де Калон ), особенности социальной структуры (т.е. генеалогии, воз­растные категории или династии правителей) или предметы материальной культуры? В какой степени условия окружающей среды воздействуют на осознание людьми своих традиций и понимание времени? Путешественни­ки, исследовавшие Центральную Африку, не раз отмечали, что из-за отсут­ствия каменных пород и вследствие жизнедеятельности термитов и расте­ний материальные свидетельства набегов, вторжений и миграций постепен­но исчезают, а с ними заодно стирается и память об этих событиях. Уче­ный, изучающий традицию народа, стало быть, берет на себя тройную роль — роль собирателя фактов, историка и социолога. Сначала он собирает фактические данные, т.е. создает запись традиции, затем он оценивает исто­рическую достоверность этих данных и располагает их в приблизительном хронологическом порядке (в самом деле, на данном этапе его работа выгля­дит как средневековая хроника, запутанная последующей экзегезой) и, на­конец, производит окончательную социологическую интерпретацию.

5. Отсутствие интереса к истории простейших обществ среди антропо­логов настолько показательно, что практически никто из них (даже Мали­новский здесь не является исключением) не старался четко разграничить историю, мифы, легенды, предания и фольклор. Давайте, например, обратим внимание на то, как у нас традиционно трактуется миф. Обычно антропо­лог (если только он не использует общее слово «традиция» в отношении всего, что связано с прошлым народа) ссылается на «историю», чтобы обо­значить то, что представляется ему более или менее вероятным, и ссылается на «миф», чтобы обозначить то, что представляется ему маловероятным или невозможным Но ведь миф и история — вещи различные по своему внут­реннему содержанию, а не просто по той оценке, с которой они отвечают на тест истинности фактов. Сообщение может быть правдивым, но мифиче­ским по характеру. Или, наоборот, сообщение может бьггь ложным, но вместе с тем историческим по характеру. Яне могу останавливаться под­робно на этом сложном вопросе и перечислю лишь те черты, которые, по моему мнению, действительно отличают миф от истории. В мифе сущест­венна не столько последовательность событий, сколько моральная напол­ненность ситуаций, по причине чего мифу обычно свойственна аллегорич­ность и символичность форм Миф, в отличие от истории, не существует как «прошлое, замкнутое в оболочке настоящего», — он представляет собой, так сказать, «переигрывание» события, сплавляющее в себе прошлое и настоя­щее. Как правило, миф имеет «вневременной» характер и не связан с исто­рическим временем. Даже в тех случаях, когда связь с историческим време­нем все-таки прослеживается, миф остается «вневременным» в том сллысле, что он может повториться в любое время на историческом отрезке. Архе­типы, присутствующие в мифе, не ограничены жестко с точки зрения про­странства и времени. Невероятные и абсурдные элементы мифа не следует понимать буквально, и в них не следует усматривать «наивность воспри­ятия» людей. Они и составляют сущность мифа. Самим тем, что события лежат за пределами человеческого опыта, миф будит воображение людей и их творческие способности. Наконец, миф отличается от истории и пото­му, что в любом обществе люди сами относятся к ним по-разному. Люди не усматривают в исторических событиях и мифических событиях явлений одного и того же порядка Ни один грек не видел могучего Зевса, зоркой Афины и быстроногого Гермеса кроме как на театральной сцене

6. Пренебрежение историей в антропологической деятельности прояв­ляется и в другом. Мы все имеем дело с социальными фактами, и огромное количество таких фактов содержится в картотеках, хронологических табли­цах и разного рода работах, созданных историками. Если мы на самом деле стремимся вывести общее положение, истинное для всех (или по крайней мере для большинства) явлений одного и того же порядка, мы обязаны хотя бы выборочно задействовать эти исторические факты для того, чтобы проверить выводы, полученные в наших полевых исследованиях. Кроме то­го, из истории определенных периодов, содержащих материал, во многом аналогичный тому, что антропология изучает на примере современных про­стейших обществ, мы можем почерпнуть разнообразные термины и кон­цепции, которые, при условии разумного применения, будут способны со­служить нам хорошую службу. Я говорю об исторических периодах, подоб­ных эпохе Меровингов или Каролингов во Франции. Но полезные сведения можно также почерпнуть и из работ историков-социологов, занимавшихся другими периодами и обществами. Приведу в пример лишь несколько имен, не упомянутых ранее (по преимуществу это ученые, с трудами кото­рых я познакомился в мои студенческие дни): Гизо, Гирке, Ковалевский, Савиньи, Пти-Дютайи, Зиммерн, Ганшоф, Фихтенау¹⁰. Необходимо также упомянуть труды Вебера и Тоуни по капитализму и кальвинизму, Райта — по буржуазной культуре елизаветинской эпохи и Хаммондов — по вопро­сам квалифицированного труда в городе и деревне¹¹. И все же большинство исторических исследований, наиболее близких к антропологии по характе­ру, связано с ранними периодами истории — частично по причине, указан­ной выше, частично потому, что в отсутствие детальной инфорлиции о ли­цах и событиях историку приходится реконструировать институты и соци­альные структуры во многом теми же способами, какими это делает ан­трополог. Вы, несомненно, заметите, что многие из ученых, которых я упо­минаю, известны к тому же как исследователи права — эти ученые всегда стараются относить частные случаи к общим принципам (таковыми были и многие из тех исследователей, которых мы считаем основателями соци­альной антропологии: Мэн, Бахофен, Мак-Леннан, Морган и другие). Неко­торые историки по роду своей деятельности могут вполне считаться социо­логами, например: Грёнбех, изучавший историю Тевтонского ордена, Пе- дерсен, изучавший историю евреев, или Юбер, занимавшийся историей кельтов. Исторический и социологический подход одинаково присутствуют в работах отдельных авторов, изучавших экономическую историю (Ростовцев и Симиан), историю идей (Трельч и Нигрен), историю искусства (Озер), ис­торическую географию (французская школа, в которой почетное место за­нимает Видаль де ла Блаш), а также историю языков и военную историю¹².

7. Отвернувшись от истории, мы одновременно отвернулись и от мыс­лителей, закладывавших фундамент нашей собственной науки, целью кото­рой вплоть до Хобхауза и Вестермарка считалось вскрытие принципов и характерных черт социальной эволюции. Такая цель могла быть достигну­та только при условии использования исторических фактов. Хотя сегодня некоторые антропологи предпочитают говорить о «социальных изменени­ях», я не думаю, что это выражение может заменить понятие «история», ибо разнообразие экспериментальных ситуаций, поставляемых нам истори­ей, представляется намного более богатым и глубоким, чем те изменения, которые претерпевают современные простейшие общества при контакте с европейской цивилизацией

8. Я полагаю, что наблюдаемая в недавнем прошлом (и все еще нередко в настоящем) тенденция небрежного отношения к историческим фактам и злоупотребления так называемыми функциональными исследованиями в ущерб исследованиям исторического развития помешала нам проверить истинность основных положений, на которых долгое время покоились на­ши антропологические гипотезы (например, тех положений, что существует феномен, называемый «обществом», что этот феномен обладает «структурой» и что такая «структура» может быть описана с точки зрения социальных отношений или функционально взаимосвязанных институтов). Данные по­ложения представляют собой понятия, заимствованные из биологических наук. Будучи применилшми в одной сфере, они могут оказаться весьма опасными в другой. Ведь именно на них нередко основывается высказывае­мое мнение, что раз анатомию и физиологию лошади можно понять, не вникая в историю ее происхождения от какого-то отдаленного предка, то и структуру общества, а заодно и функционирование его институтов можно понять, не вникая в историю общества Но как бы мы ни определяли об­щество, оно никогда не будет подобным лошади. К счастью для нас, лошади остаются лошадьми (по крайней мере таковыми они оставались на обозри­мом историческом отрезке) и не превращаются в слонов или свиней, в то время как общества нередко меняют свои формы — иной раз даже с уди­вительной внезапностью и агрессивностью. В связи с этим возникает во­прос следует ли нам говорить об одном и том же обществе в разных точ­ках времени или, например, о двух совершенно различных обществах? В на­ше время не существует практически ни одного простейшего общества (мо­жет быть, за исключением совсем немногих, спрятанных в отдаленных уголках мира), которое не претерпело бы ту или иную трансформацию. Социальные системы изменяются повсеместно, и именно с точки зрения таких изменений мы должны подходить к определению терминов «об­щество», «структура» или «функция». Я бы даже сказал, что такой термин, как «структура», может быть осмыслен лишь тогда, когда исследователь употребляет его в историческом контексте, обозначая им те или иные фор­мы социальных отношений, которые остаются неизменными на протяже­нии достаточно длительного отрезка времени. Некоторые ученые пытаются выпутаться из трудностей, сопровождающих изучение простейших обществ в процессе их трансформации, привлекая еще одну физическо-органиче- скую аналогию. Они говорят, что такие общества находятся не в нормаль­ном, но в патологическом состоянии. Что ж, возможно, в распоряжении ученого и есть инструментарий, необходимый для выяснения того, что яв­ляется «нормальным» (т.е. типичным или характерным) для обществ опре­деленного вида Но вряд ли ученый сможет выяснить, что является «нор­мальным» с физиологической точки зрения, поскольку то, что представляет­ся норллальным в одном состоянии общества, может оказаться ненормаль­ным в другом его состоянии. К тому же я не считаю, что Дюркгейму вооб­ще удалось сколько-нибудь удовлетворительно обосновать понятие «соци­альная патология».

Мне кажется, что нельзя не согласиться с тем выводом, что изучение истории общества далеко не бесполезно даже при его функциональном анализе и что полностью понять общество можно лишь в том случае, если смотреть на него с точки зрения не только настоящего момента, но и ис­торической ретроспективы. Нам всем известно по опыту, что в некотором смысле о прошлом мы всегда знаем больше, чем о настоящем. Мы хоро­шо понимаем, в чем заключались истинные возможности прошлого и что из него следует взять. Де Токвиль, глядя назад, осознавал гораздо лучше любого участника Французской революции, что же именно происходило в это сумбурное время. Он был лучше осведомлен даже об обыденных подробностях событий. Действительно, было уже не раз замечено, что великие исторические сдвиги нередко ускользают от внимания самых про­ницательных современников. Мне хотелось бы особенно подчеркнуть эту деталь и добавить, что процесс трансформации социальных институтов в ходе таких кардинальных сдвигов осмыслить просто невозможно до тех пор, пока он не займет свое место в общей исторической картине. Профес­сор Леви-Строс высказывал похожую мысль (хоть и с несколько других позиций), говоря, что человек, пренебрегающий историей, обрекает себя на непонимание настоящего, так как только сравнение с прошлым дает ему возможность обдумать реальность настоящего и дать ей какую-либо объек­тивную оценку. Профессор Луи Дюмон подытожил этот вывод лаконичной фразой, которая, как мнекажется, одинаково хорошо выражает и существо замечания Леви-Строса, и существо моего собственного взгляда на вещи; «История — это движение, в ходе которого общество раскрывает свою сущность»¹³.

9. Наконец, я хочу заметить, что важную область социологических ис­следований представляет собой и историография — социологическое изуче­ние роста исторического знания, в котором историки и их труды сами предстают как объект внимания ученого. Взгляды, изложенные историками прошлого на Реформацию, революцию в Америке и другие события, отли­чаются от взглядов современных историков. Причина этого кроется не только в том, что сегодня историки смотрят на подобные события в свете новых фактических данных, но и в том, что разнообразные политические и социальные сдвиги постоянно приводят к изменениям в интеллектуаль­ном климате Историография, следовательно, должна рассматривать истори­ческое знание как составную часть постоянно изменяющегося фонда обще­ственной мысли и по своему характеру должна являться разделом общей социологии гуманитарного знания. Я бы счел нужным включить в предмет­ную область последней и изучение антропологического знания, ибо данные, которые фиксируют антропологи, задачи, которые они ставят, и выводы, ко­торые они делают, подвержены точно таким же изменениям

♦ * *

Я упомянул последствия, к которым приводит пренебрежение истори­ей. Я полагаю, впрочем, что разрушенный мост между двумя дисциплинами обедняет историков в той же мере, что и антропологов. Я в этом даже убежден. Если мы признаём, что немногие из современных антропологов читают исторические работы, то мы должны также признать, что немногие из историков сегодня интересуются социальной антропологией (какой-то интерес, пожалуй, отмечен во Франции — имена Гране, Блока и Дюмезиля можно привести тому в подтверждение)¹⁴. Об этом приходится только со­жалеть, ибо антропология имеет ряд своих преимуществ — она вполне могла бы пролить свет на некоторые темные места в исторических исследо­ваниях. Главное из преимуществ антропологии заключается в тол*, что она дает ученому опыт непосредственного полевого наблюдения. Прочесть об обществе с феодальным укладом в архивных сводках и ведомостях — это одно. Прожить в подобном обществе в течение нескольких лет — совсем другое Изучать личность короля Людовика IX по скудным материалам и наблюдать за поведением короля в реальной обстановке — совершенно разные вещи. Впрочем, как ни парадоксально, в числе причин, нередко оп­ределявших отказ антропологов от обращения к историческому материалу, был именно этот доступ к непосредственным полевым исследованиям — или, было бы правильнее сказать, преувеличение роли полевых исследова­ний и исключительная сосредоточенность антропологов на простейших об­ществах Данное обстоятельство приводило к тому, что практически вся жизнь антропологов была занята переписыванием и оформлением полевых заметок, а также изучением языков местных жителей — не у многих из нас оставалось время на то, чтобы дополнять свои исследовательские навы­ки профессиональной работой с историческим материалом Мне лично, на­пример, пришлось потратить время на изучение двух семито-хамитских, двух нилотских языков и ряда местных наречий, чтобы проводить полевые исследования в Африке. Надо признать, что большинство историко-антро- пологических работ, написанных в прошлом, создавались вовсе не антропо­логами, интересовавшимися историей, а учеными с классической историко- филологической подготовкой (Фрэзер, Риджвей, Харрисон, Робертсон Смит, Кук и другие), обратившими свое внимание на антропологический матери­ал и использовавшими его в своих исследованиях. Как пример одной из немногих исторических работ, написанных антропологом, я бы рискнул привести собственную книгу «Сануси Киренаики».

Приемы антропологических исследований могли бы особенно приго­диться историкам, изучающим ранние периоды и эпохи истории, так как институты и структуры мышления, характерные для таких эпох, во многих отношениях сходны с институтами и структурами мышления, которые мы сегодня наблюдаем в простейших обществах. Изучая древнее общество, историк обычно реконструирует ментальность людей на основании разроз­ненных текстов и документов. Антрополога, полюбопытствовавшего, на­сколько реконструкция историка соответствует действительности, может весьма удивить тот факт, что мышление древнего грека порой предстает в подобной реконструкции гораздо более наивным, необстоятельным и не­серьезным, чем мышление охотника-собирателя из общества, находящегося на низком технологическом и культурном уровне развития. Если мы в со­стоянии прочитать каким-то образом дошедшее до нас сочинение средне­векового придворного поэта, то значит ли это, что мы способны вынести правильное суждение о его образе мышления или хотя бы о том смысле, который он вкладывал в собственное сочинение? Разве может высокомер­ный оксфордский профессор вжиться в сознание раба при дворе Людовика Благочестивого? Мне хотелось бы надеяться (даже несмотря на то что осо­бых оснований для оптимизма пока нет), что в скором времени одним из существенно важных элементов подготовки историка все-таки станут прие­мы антропологического исследования, а также и сама полевая работа, кото­рая будет рассматриваться не как «конечная цель», а как «средство».

* * *

Поскольку мы пришли к общему заключению, что историк вполне мо­жет быть социологом, а социолог — историком, нам следует поставить за­кономерный вопрос в чем же тогда основные различия между историей и социальной антропологией? Условившись, что о «социальной антрополо­гии» мы будем говорить здесь в том слшсле, который в нее традиционно вкладывался в научном сообществе Великобритании, а об «истории» — в том смысле, который ей придают историки с социологическим складом ума, мы можем отметить следующее. Основные различия между этими дисциплинами не нужно искать в области исследовательских целей и мето­дов. Цель у обеих дисциплин по существу одинакова — обе стремятся пе- ревесги один концептуальный круг идей на язык другого концептуального круга идей, т.е. на язык их собственных понятий, для того чтобы объяснить исследуелшй феномен и сделать его доступным пониманию. Обе дисципли­ны задействуют похожие средства для достижения этой цели. То обстоя­тельство, что антрополог изучает общество непосредственно, а историк — по документам, представляется мне не методологическим, а сугубо техниче­ским различием Не является существенным различием и тот факт, что ан­тропологические исследования, как правило, охватывают лишь ограничен­ный отрезок времени. Многие историки сознательно ограничиваются изу­чением достаточно непродолжительных периодов истории (Намьер сосре­доточил свое внимание на изучении временного отрезка длиной всего лишь в несколько лет) . Нет сомнения, что историческое прошлое у историка (по крайней мере до той линии, где оно начинает граничить с археологией) оказывается гораздо более насыщенным документальными свидетельствами, чем историческое прошлое у антрополога, но в этом следует усматривать обыкновенное количественное различие в наборе фактов и в степени очер- ченносги конкретных персонажей и событий. Не следует усматривать сколько-нибудь важного значения и в том обстоятельстве, что антропологи, как правило, изучают небольшие локализованные общества, в то время как историки обычно стремятся исследовать общества более крупные по мас­штабу. На самом деле многие «примитивные», или «варварские», общества сопоставимы по размеру и масштабам с классическими цивилизациями, о которых так часто писали историки. Наконец, тот факт, что историки обычно не обращают внимания на работу антропологов именно потому, что она имеет дело с частностями первобытного общества, тоже не пред­ставляется мне методологически важным Антропологи, к примеру, нередко пишут книги о колдовстве и магии, так как эти институты играют большую роль во многих простейших обществах. Но с таким же успехом можно написать и работу по истории развития этих институтов в западной циви­лизации. Такие работы существуют и писались не раз.

Конечно, в общем и целом колдовство или магия — несколько нетра­диционные сюжеты для историка. Я должен подчеркнуть, что историки пишут по преимуществу о политических событиях. Даже те ученые, кото­рые понимают историю с социологической точки зрения, чаще всего оста­навливают свое внимание на политических институтах. Антропологи, на­против, активно интересуются не только последними, но и в той же мере институтами, относящимися к устройству жизни в семье, общинах и других социальных группах. Эти институты играют одинаково важную роль как в первобытном обществе, так и в нашем собственном, несмотря на то что они редко попадают в поле зрения историка. Есть ли у нас, например, хоть одно серьезное исследование по истории брака, семьи или родства в Анг­лии? Все существующие исследования подобного рода (и здесь мы наконец можем наметить одно различие между двумя дисциплинами в их сего­дняшнем состоянии) отличаются тем, что упускают из вида множество де­талей, хорошо известных антропологам в силу их специфической подготов­ки и непосредственного полевого опыта. Я бы сказал, что данное замечание можно высказать даже в адрес тех исторических исследований, которые затрагивают более общие темы, такие, как раннее право, власть или междо­усобные отношения. Вопросы, которые ставят антропологи, вырастают из их личного контакта с социальной реальностью — сама логика социальных ситуаций, в которых антропологи оказываются, навязывает им эти вопросы. Историки подобные вопросы не задают и, следовательно, не получают соот­ветствующие ответы. Документальные источники в данных областях иссле­дований в большинстве случаев не способны заменить материал, оказываю­щийся в распоряжении антропологов. Частично это объясняется тем, что общества, которые изучают антропологи, всегда исключительно богаты нуж­ным материалом, а частично тем, что по характеру своей деятельности ан­трополог может задавать вопросы в процессе наблюдения и рассчитывать получить ответ, в то время как историк, читая документы, может только наблюдать за ходом событий и его собеседники, как правило, остаются немы.

Поэтому, признавая, что с теоретической точки зрения четкую границу между историей и социальной антропологией провести весьма трудно, мы должны все-таки отметить, что на практике антропологи подходят к мате­риалу своих исследований с несколько другой стороны и описывают его в своих монографиях в несколько иной манере. К примеру, если бы мы, антропологи, взялись изучать символику королевской власти и ее место в жиз­ни современной Англии (или Англии любого периода), мы вряд ли сочли бы необходимым детально прослеживать многовековую историю развития института королевской власти в Англии, как это сделали бы историки. Мы бы не сочли это нужным потому, что нас бы гораздо более интересовал вопрос о существовании социальных отношений определенного характера в определенный момент времени, чем вопрос о развитии, который имел бы для нас лишь побочное или второстепенное значение. Должен подчеркнуть, что вопрос о развитии все равно имел бы (и всегда будет иметь) для нас то или иное значение, поскольку символику королевской власти на конкрет­ном этапе истории легче понять, если сравнить ее с символикой, существо­вавшей на других этапах истории. Но порядок и способ применения исто­рических данных всегда зависят от того, насколько они важны для решения проблемы, которую мы исследуем Иногда можно изучать социологические проблемы языка, совершенно не обращаясь к филологии. Однако, когда Мейе решил дать социологическое истолкование тем факторам, которые приводят к изменению значений слова, ему, естественно, пришлось обра­титься к изучению истории языков.

Вышесказанное подводит меня к еще одному замечанию о различиях в направлениях деятельности наших дисциплин. Антропологи придают пер­востепенное значение полевой работе вследствие их специфической подго­товки, и в некоторой степени это обусловливает следующее состояние дел: историки, как правило, прослеживают ход истории «вперед»; антропологи же, как правило, прослеживают его «назад»- Поллард, изучавший историю английского парламента, к примеру, начинал с момента его возникновения и следил за дальнейшим развитием парламента вплоть до настоящего вре­мени. Во время работы ему, вероятно, не приходило в голову оторваться от литературы и пойти к Вестминстеру — может быть, в этом просто не было необходимости, а может быть, он считал, что это даже помешает ходу его рассуждений об истории Он интерпретировал настоящее с точки зрения знаний, почерпнутых о прошлом (по крайней мере, так он скорее всего представлял себе род своей деятельности). Мысль антрополога, пожалуй, работала бы в противоположном направлении — антрополог решил бы начать с изучения всего того, что характеризует современное функциониро­вание парламента (рабочие процедуры, партии, группировки, правила функ­ционирования, профессиональный, классовый и религиозный состав и т.д.), а уже затем в свете знаний, почерпнутых о настоящем моменте, перешел бы к интерпретации фаз его развития в прошлом

Но опять -же надо сказать, что по сути данное различие является об­манчивым, потому что на самом деле историк интерпретирует прошлое с точки зрения его индивидуального опыта в настоящем По-другому, как мне кажется, и быть не может. Факты, исследуемые историком, были бы бессмысленными, если бы он не мог провести какие-то аналогии между ними и фактами сегодняшнего дня. Следовательно, можно утверждать, чгго только тот историк, который понимает настоящее, способен понять про­шлое. Яговорю здесь не о понимании на основе «эмпатии», к которой я отношусь с недоверием а о понимании фактов и категорий изучаемого общества через призму нормативных и ценностных категорий собственного опыта. Мы можем высказать и дальнейшую мысль: если бы между культу­рой нашего общества и культурами всех других обществ на земле не суще­ствовали многочисленные точки соприкосновения, так же как и между психологическими особенностями всех людей, ни историки, изучающие общества, удаленные во времени, ни антропологи, изучающие общества, удаленные в пространстве, не смогли бы в них понять абсолютно ничего. В их распоряжении не было бы элементарных терминов, с точки зрения которых они могли бы объяснить свои находки. Они не могли бы говорить о «религии», «праве», «экономике» и других важных понятийных категори­ях — категориях, которые, впрочем, нам нередко приходится «растягивать», для того чтобы они успешно выполняли свою понятийную функцию. Ины­ми словами, если антропологи в основном озабочены настоящим и прини­мают прошлое в некоторой степени за данность, то историки, наоборот, озабочены прошлым и принимают настоящее за данность. Возникает пара­докс мы считаем, что настоящее можно верно оценить только в ретроспек­тиве, т.е. когда оно станет прошлым, но вместе с тем полагаем что прошлое можно верно оценить только в свете настоящего.

Конечно, нам могут указать и на то, что, даже если антропологи и исто­рики изучают одни и те же факты, они обращаются к ним по разным при­чинам, преследуя разные цели. Антрополог сегодня изучает прошлое лишь для того, чтобы проверить, не является ли та или иная черта исследуемого общества исторически закономерной, не является ли та или иная цепочка соответствий глубинным и укоренившимся взаимоотношением, не являются ли те или иные социальные движения систематическими и периодически повторяющимися. Антрополог не стремится объяснить настоящее с точки зрения вопросов происхождения и предшествующего развития. Проблема, скрывающаяся здесь, непроста. Она преследовала Фердинанда де Соссюра, когда он рассуждал о различиях между синхронным и диахронным аспек­тами языка (т.е. в определенном смысле между грамматическим и фонети­ческим аспектами). Термины «синхронное» и «диахронное», как мне ка­жется, были заимствованы британской антропологией из работ де Соссюра. Скажу лишь одно: я полагаю, что в любом исследовании необходимо со­единять интерпретацию функционального характера (интерпретация на­стоящего с точки зрения настоящего) с интерпретацией исторического ха­рактера (интерпретация настоящего с точки зрения прошлого). Должным образом соединять две эти интерпретации мы еще не научились. Я при­держиваюсь мнения, что понять, например, общественную ситуацию в се­годняшней Англии, анализируя одни лишь современные социальные отно­шения, можно только в очень ограниченных пределах. Ее необходимо рас­сматривать как кульминацию многообразных исторических перемен, к при­меру перемен, вызванных двумя мировыми войнами. Как бы то ни было, даже о вышеупомянутом аспекте проблемы отличия деятельности антропо­лога от деятельности историка можно говорить всерьез лишь в тех случаях, когда деятельность антрополога замыкается на исследовании отдельного общественного явления в отдельный момент времени, будь этот момент времени в прошлом или в настоящем Вряд ли о таком различии можно говорить серьезно, когда антрополог изучает общество с точки зрения соци­ального развития на достаточно протяженном отрезк