I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа

Антропология обеспечивает научное обоснование для исследования ключевой дилеммы современного мира: как могут народы, имеющие разную внешность, говорящие на непонятных друг другу языках и живущие по-разному, мирно уживаться вместе? Конечно, никакая научная дисциплина не представляет собой панацею от болезней человечества. Если вам покажется, что какое-нибудь место в этой книге поддерживает мессианские претензии такого рода, считайте эти абсурдные притязания ошибкой энтузиаста, который на самом деле не так уж наивен. Так или иначе, антропология — междисциплинарная область знания, связанная и с естественными, и с социальными, и с гуманитарными науками.

Благодаря своей широте, вариативности методов и медиативной позиции, антропология, без сомнения, играет главную роль в интеграции наук о человеке. Всестороннее исследование человека подразумевает наличие дополнительных навыков, интересов и знаний. Определенные аспекты психологии, медицины и биологии человека, экономики, социологии и географии должны быть сплавлены вместе с антропологией в одну общую науку, которая также должна вобрать в себя исторические и статистические методы и получать данные как из истории, так и из других гуманитарных наук.

Сегодняшняя антропология, следовательно, не может считаться всеобъемлющим исследованием человека, хотя, возможно, она подходит к этой задаче ближе, чем все остальные области знания. Некоторые открытия, о которых мы здесь

будем говорить как об антропологических, стали возможны только благодаря сотрудничеству исследователей разных специальностей. Но даже и традиционная антропология имеет особые права быть услышанной теми, кто стремится разрешить проблему единства современного мира. Дело обстоит так потому, что именно антропология исследовала всю гамму различий между людьми и лучше всех может ответить на вопросы: «Что общего между человеческими существами всех племен и наций? Какие существуют различия? В чем их причины? Насколько они глубоки?»

К началу XX века ученые, интересовавшиеся необычными, драматическими и непонятными аспектами человеческой истории, были известны под именем антропологов. Это были люди, занимавшиеся поиском самых отдаленных предков человека, гомеровской Трои, прародины американских индейцев, связей между солнечной активностью и цветом кожи, историей изобретения колеса, английской булавки и керамики. Они хотели знать, «как современный человек пришел к этому образу жизни»: почему одними управляют короли, другими — старики, третьими — воины, а женщины — никем; почему у одних народов наследство передается по мужской линии, у других — по женской, а у третьих — и по той, и по другой; почему одни люди болеют и умирают, если они считают, что их заколдовали, а другие смеются над этим. Они занимались поиском универсалий в биологии и поведении человека. Они доказывали, что в физическом строении людей разных континентов и регионов гораздо больше сходств, чем различий. Они обнаружили многочисленные параллели в обычаях людей, некоторые из которых можно было объяснить историческими контактами. Другими словами, антропология стала наукой о сходствах и различиях между людьми.

В некотором смысле антропология — это древняя наука. Геродот, греческий историк, которого называют и «отцом истории», и «отцом антропологии», подробно описывал физический облик и обычаи скифов, египтян и других «варваров». Китайские ученые династии Хан сочиняли монографии о хьюнг-ну, светлоглазом племени, кочевавшем близ северо-западной границы империи. Римский историк Тацит написал свое знаменитое исследование о германцах. Еще задолго до Геродота вавилоняне эпохи Хаммурапи собирали в своих музеях предметы, сделанные шумерами, их предшественниками в Месопотамии.

Хотя представители различных древних цивилизаций показывали, что они считают типы и нравы людей достойными обсуждения, только путешествия и исследования, начиная с XV века, стимулировали изучение человеческих различий. То новое, что было обнаружено за пределами маленького средневекового мира, сделало антропологию необходимой. Хотя сочинения этого периода и полезны (как, например, путевые записки Питера Мартира), их нельзя считать научными документами. Будучи нередко фантастичными, они создавались для развлечения или для узких практических целей. Тщательные отчеты непосредственных наблюдателей перемешивались с приукрашенными и нередко полученными из вторых рук анекдотами. Ни авторы, ни наблюдатели не имели специальной подготовки для того, чтобы фиксировать или интерпретировать то, что они видели. Они смотрели на другие народы и их обычаи сквозь грубую и искажающую призму, сплавленную изо всех предрассудков и предубеждений христианской Европы.

Научная антропология стала развиваться не раньше конца XVIII -начала XIX столетия. Открытие связей между санскритом, латинским, греческим и германскими языками дало значительный стимул компаративистике. Первые последовательные антропологи были одаренными любителями — докторами, естествоиспытателями, юристами, предпринимателями, для которых антропология была хобби. Они пользовались здравым смыслом, навыками, которые приобрели в своих профессиональных занятиях, и модными научными теориями своего времени для того, чтобы умножать знания о «примитивных» народах.

Что они изучали? Они занимались странностями, вопросами, которые казались столь тривиальными или столь специальными, что уже сложившиеся дисциплины не обращали на них внимания. Формы человеческих волос, особенности строения черепа, оттенки цвета кожи не казались особенно важными анатомам или практиковавшим врачам. Предметные остатки культур, отличных от греко-римской, лежали вне поля зрения ученых-классиков. Языки, не связанные с греческим и санскритом, не интересовали компаративных лингвистов XIX века. Примитивные обряды занимали очень немногих до тех пор, пока изящный язык и почтенная классическая методика «Золотой ветви» сэра Джеймса Фрезера не завоевали этой работе широкого признания. Антропологию не без основания определяли как «науку о пережитках».

Было бы преувеличением говорить об антропологии XIX века как о «науке для чудаков, изучающих разрозненные остатки». Англичанин Тэйлор, американец Морган, немец Бастиан и другие ведущие исследователи того времени были вполне почтенными членами общества. Тем не менее, мы лучше поймем историю этой дисциплины, если допустим, что первые антропологи были, с точки зрения их современников, чудаками. Они интересовались странными вещами, которыми обычный человек не мог заниматься серьезно; и даже средний интеллигент чувствовал их несообразность.

Если не смешивать результаты интеллектуальной деятельности с мотивами, побуждающими к этой деятельности, то резонно будет задаться вопросом: какой тип людей мог интересоваться подобными проблемами? Археология и музейное дело представляют райские условия для тех, кто захвачен страстью собирать и раскладывать по полочкам, страстью, присущей всем, кто что-нибудь коллекционирует — от марок до рыцарских доспехов. Антропологией тоже всегда занимались романтики — те, над кем властвовала тяга к далеким странам и экзотическим народам. Эта тяга к странному и далекому особенно сильна у тех, кто не удовлетворен.

собой или не чувствует себя дома в своем собственном мире. Сознательно или бессознательно они ищут другой жизни, где их поймут и примут или, хотя бы, не станут критиковать. Подобно многим историкам, исторический антрополог стремится бежать из настоящего в лоно прошлого культуры. Благодаря определенной романтической ауре этой дисциплины, равно как и из-за того, что она не была легким способом зарабатывать себе на жизнь, она привлекла очень большое число исследователей, состоятельных и независимых.

Все это звучит не очень обнадеживающе: и в том, что касается этих ученых, и в смысле предмета их занятий. Однако именно эти особенности привели к формированию важнейших преимуществ антропологии по сравнению с другими способами изучения человеческой жизни. Благодаря тому, что антропологи изучали свой предмет только из чистого интереса, а не для того, чтобы прокормить себя или изменить мир, у них сформировался объективный подход. Философам мешала обременительная история их дисциплины и специальные интересы их профессии. Огюст Конт, основатель социологии, был философом, но он пытался создавать социологию по образцу естественных наук. Однако многие из его последователей, будучи лишь слегка замаскированными философами истории, имели пристрастие к рассуждениям, а не к наблюдениям. Многие из первых американских социологов были христианскими священниками и стремились скорее усовершенствовать мир, нежели беспристрастно изучать его. Политические науки также имели привкус философствования и реформистского рвения. Психологи были так поглощены своими инструментами и лабораторными занятиями, что им оставалось немного времени для того, чтобы изучать человека таким, каким его действительно хотелось бы знать, — не в лаборатории, а в повседневной жизни. Благодаря тому, что антропология была наукой о пережитках, а пережитков было много, и они были разными, она избежала преимущественного занятия только

одним аспектом жизни, которое, например, отличало экономику. Рвение и энергия любителей мало-помалу завоевали место самостоятельной науки для их дисциплины. В 1850 году в Гамбурге был учрежден музей этнологии; археологический и этнологический музей Пибоди в Гарварде был основан в 1866 году; Королевский антропологический институт — в 1873 году; Бюро американской этнологии — в 1879 году. Тэйлор начал преподавать антропологию в Оксфорде в 1884 году. Первый американский профессор антропологии появился в 1886 году. Однако в XIX веке во всем мире не набралось бы и сотни антропологов.

К 1920 году в Соединенных Штатах было присуждено только пятьдесят три докторских степени по антропологии. До 1930 года только четыре американских университета имели антропологическую докторантуру. Даже сейчас их всего около дюжины. Не стала антропология и сколько-нибудь существенным учебным предметом в институтах. Ее регулярно преподают лишь в двух-трех средних школах. Поразительно, если принять во внимание незначительное количество антропологов и ничтожное число людей, которые получили поверхностное знакомство с предметом, но за последние десять лет, или около того, слово «антропология» и некоторые термины этой науки вышли за пределы специальной литературы и все чаще стали появляться в «Нью-Йоркере», «Лайф», «Сэтэрдей Ивнинг Пост», детективных романах и даже в кино. Эта тенденция проявилась и в том, что многие колледжи, университеты и некоторые школы стали выражать намерение ввести антропологию в свои обновленные учебные курсы. Хотя к антропологам — так же, как и к психиатрам и психологам, — все еще относятся с некоторым подозрением, современное общество начинает чувствовать, что они занимаются чем-то полезным и заслуживающим внимания.

Один из признаков наступления лета на юго-западе Америки — это приезд множества разных «-ологов», нарушающих сельскую тишину. Они раскапывают развалины с энтузиазмом детей, охотящихся за «реликвиями индейцев», или подростков, разыскивающих спрятанные сокровища. Они суют свой нос в дела мирных индейцев и надоедают всем множеством своих странных приспособлений. Те, кто копает развалины, называются «археологами», те, кто копается в головах индейцев, — «этнологами» или «социальными антропологами», те, кто измеряет черепа, — «физическими антропологами», но все они подходят под более широкое понятие «антропологов вообще».

На что же они все-таки годятся? Может быть, это чистое любопытство к «этим грязным язычникам», или же раскопки, вопросы и измерения действительно имеют какое-то отношение к современному миру? Или антропологи занимаются экзотическими и занятными вещами, которые не важны для современной жизни?

Антропология — это нечто большее, чем размышление о чужих черепах или поиски «недостающего звена», и она приносит пользу помимо доказательства родства человека и обезьяны. С внешней точки зрения, деятельность антрополога представляется, в лучшем случае, безобидным развлечением, а в худшем — чистым идиотизмом. Неудивительно, что многие из обитателей того же юго-востока Америки шутят: «Индейцы собираются платить вам премию, ребята». Обычное мнение об антропологах хорошо выразил один офицер. Мы встретились в обществе и нормально разговаривали, пока он не спросил, чем я занимаюсь. Когда я сказал, что я антрополог, он отшатнулся и сказал: «Ну, антропологу не обязательно быть сумасшедшим, но, наверное, это помогает».

Антрополог — это человек, достаточно сумасшедший для того, чтобы изучать своего ближнего. Научное исследование самих себя — дело сравнительно новое. В 1936 году в Англии было более шестисот человек, которые работали в только в одной специальной естественнонаучной дисциплине (биохимии), и менее десяти — занимавшихся антропологией. Сейчас в Соединенных Штатах существует менее дюжины рабочих мест для физических антропологов.

Однако нет сомнения, что людям следовало бы понимать: научные методы, давшие столь изумительные результаты в открытии секретов физического мира могут не помочь им понять самих себя и своих соседей в этом быстро уменьшающемся мире. Человек создал поистине удивительные машины только для того, чтобы оказаться почти беспомощным перед лицом социальных потрясений, нередко сопровождающих внедрение этих машин.

Способы зарабатывания на жизнь изменились с такой поражающей быстротой, что все мы нередко бываем смущены этим. Наша жизнь изменилась, но изменилась непропорционально. Наши экономические, политические и социальные институты отстали от нашей техники. Наши религиозные верования и обряды, так же, как и другие идеологические системы, во многом не соответствуют современной жизни и научным представлениям о физическом и биологическом мире. Одна наша часть живет в «современную» эпоху, другая — в «средневековье» или даже в «античности».

В смысле лечения социальных недугов мы все еще живем в век магии. Нередко мы ведем себя так, будто революционные и разрушительные идеи могут быть изгнаны с помощью заклинания — как злые духи. Мы охотимся за ведьмами, считая их виновными в наших несчастьях; примеры тому — Рузвельт, Гитлер, Сталин. Мы сопротивляемся переменам внутри себя — даже тогда, когда внешние изменения делают это необходимым. Мы обижаемся на людей, если они не понимают нас или мотивы нашего поведения; но когда мы стараемся понять других, мы считаем, что должны понимать лишь то, что соответствует нашим представлениям о безупречной жизни. Мы все еще занимаемся поисками философского камня — магической формулы (скажем, механической схемы международного сотрудничества), которая сделает человечество упорядоченным и миролюбивым, не требуя ничего, кроме внешних воздействий с нашей стороны.

Мы плохо знаем самих себя. Мы рассуждаем о несколько неясной вещи, именуемой «человеческой природой». Мы горячо доказываем, что «в природе человека» — делать то и не делать этого. Но любой, кто жил на юго-востоке Америки, если вернуться к тому же примеру, знает по опыту, что законы таинственной «человеческой природы» работают по-разному у испаноязычных обитателей Нью-Мексико, англоязычного населения и различных племен индейцев. Вот тут-то и вступают в дело антропологи. Их задача как раз и состоит в том, чтобы зафиксировать различия и сходства в человеческой физиологии, в вещах, которые создают люди, в их повседневной жизни. Только тогда, когда мы выясним, как люди, воспитанные по-разному, принадлежащие к разным физическим типам, говорящие на разных языках, живущие в разных природных условиях, решают свои проблемы, мы сможем уверенно рассуждать о том, что объединяет все человечество. Только тогда мы сможем претендовать на обладание научным знанием непосредственно о человеческой природе.

Это большая работа. Но, возможно, еще не слишком поздно приблизиться к пониманию того, чем в действительности является «человеческая природа», то есть того, какие реакции имманентны человеку — безотносительно его частного биологического или социального наследия. Для того, чтобы понять человеческую природу, искатели приключений от антропологии исследовали обходные пути времени и пространства. Это захватывающее занятие — настолько захватывающее, что антропологи имеют тенденцию писать только друг для друга или для других ученых. Большая часть исследований по антропологии состоит из статей в научных журналах и неприступных монографий. Эти сочинения изобилуют странными названиями и незнакомыми терминами, они слишком специальны для обычного читателя. Возможно, некоторые антропологи помешались на деталях как таковых. Например, существуют целые монографии, посвященные таким темам, как «Анализ трех сеток для волос из области Пахамак». Даже для других исследователей человека значительная часть антропологических занятий кажется, по выражению Роберта Линда, «отчужденными и поглощенными самими собой».

Хотя, таким образом, некоторые исследования как бы оставляют человека («антропос») в стороне, все же основные тенденции антропологической мысли сконцентрированы на вопросах, в которых заинтересованы многие люди: какой была эволюция человечества — и биологическая и культурная? Существуют ли общие принципы или «законы», управляющие этой эволюцией? Каковы естественные связи, если таковые существуют, между физическими типами, речью и обычаями людей прошлого и настоящего? Каковы общие законы отношений человека и группы? Насколько пластичен человек? До какой степени он может быть подвержен воздействию воспитания или природных условий? Почему определенные личностные типы более характерны для одних обществ, чем для других?

Однако для большинства людей антропология все еще ассоциируется с измерением черепов, фантастически осторожным обращением с битыми горшками и докладами о диковинных обычаях диких племен. Антрополог — это гробокопатель, коллекционер наконечников индейских стрел, странный парень, который живет среди немытых каннибалов. Как отмечает Сол Тэкс, антрополог, по своей функции в обществе, «представляет собой нечто среднее между Эйнштейном, занимающимся таинственными вещами, и массовиком-затейником». Его музейные экспонаты, рисунки или сказки могут развлекать человека час или два, но кажутся довольно скучными по сравнению с гротескными монстрами из отдаленных времен, которых восстанавливает палеонтолог, чудесами растительного и животного мира, изучаемыми биологом, волнующими и невообразимо далекими вселенными и космическими процессами, которые исследует астроном. Конечно, антропология кажется наиболее бесполезной и непрактичной среди всех «-ологий». Что может дать исследование темных и примитивных народов для разрешения проблем сегодняшнего мира, мира космических кораблей и международных организаций?

«Длинная дорога в обход часто бывает кратчайшим путем домой». Погруженность в исследование малозначимых бесписьменных народов — это и отличительная черта антропологической работы, и, одновременно, ключ к ее значению в сегодняшней жизни. Антропология выросла из опыта общения с примитивными народами, и ее инструменты необычны потому, что они были выкованы в этой особенной мастерской.

Исследование примитивных народов позволяет нам лучше видеть самих себя. Обычно мы не замечаем шор, ограничивающих наш взгляд на жизнь. Существование воды вряд ли было открыто рыбами. Нельзя ожидать от исследователя, не преодолевшего мыслительный горизонт своего общества, изучения обычая, который является принадлежностью его собственного мышления. Тот, кто занимается человеческими отношениями, должен знать столько же о глазе, который смотрит, сколько и о предмете, на который смотрят. Антропология держит перед человеком большое зеркало и дает ему возможность посмотреть на себя во всем его безграничном разнообразии. Именно это, а не удовлетворение праздного любопытства или потребности в романтических путешествиях, и есть значение работы антрополога в бесписьменных обществах.

Представим себе полевого исследователя на отдаленном острове в южных морях или среди индейцев в джунглях Амазонки. Обычно он один. Но он должен привезти обратно отчет и о физических данных изучаемого народа, и обо всей его жизнедеятельности. Он принужден рассматривать человеческую жизнь как целое. Он должен стать мастером на все руки и обладать достаточно разносторонними знаниями для того, чтобы описывать такие разные вещи, как форму головы, традиционную медицину, двигательные навыки, сельское хозяйство, животноводство, музыку, язык, способы плетения корзин.

Так как опубликованных сообщений об этом племени нет, или они фрагментарны, или неточны, он больше зависит от своих глаз и ушей, чем от книг. Он полный невежда по сравнению со средним социологом. То время, которое социолог проводит в библиотеке, антрополог проводит в поле. Более того, его «виденье» и «слышанье» приобретает особый характер. Жизнь, которую он наблюдает, настолько необычна, что почти невозможно интерпретировать ее в соответствии с его собственными ценностями. Он не может решить заранее, какие вещи важны для его анализа, а какие — нет, потому что все не соответствует его моделям. Ему легче рассматривать происходящее с беспристрастием и относительной объективностью просто потому, что оно необычно и незнакомо ему, потому что он не вовлечен в него эмоционально. Наконец, благодаря тому, что антрополог должен изучать язык или искать переводчиков, он вынужден придавать больше значения делам, а не словам. Когда он не понимает того, что говорится, единственное, что он может делать, — это посвятить себя скромному, но весьма полезному занятию: подмечать, кто с кем живет, кто с кем и когда работает, кто говорит громко, а кто — тихо, кто, когда и какую одежду носит.

Совершенно закономерным в этой ситуации будет вопрос: «Ну, возможно, антропологам удалось во время работы в бесписьменных обществах приобрести некоторые навыки, дающие хорошие результаты применительно к исследованиям нашего общества. Но, ради всего святого, если вы, антропологи, действительно интересуетесь современной жизнью, зачем вы продолжаете беспокоиться об этих незначительных маленьких племенах?»

Первое, что ответит антрополог, — это то, что жизнь этих племен представляет собой часть истории человечества и что его работа — проследить, чтобы она была зафиксирована. Действительно, антропологи очень остро чувствуют эту ответственность. Они чувствуют, что у них нет времени писать теоретические книги в то время, как каждый год они видят угасание до сих пор не описанных аборигенных культур. Дескриптивный характер большинства антропологических работ и присутствие в последних подавляющего количества подробностей должны быть связаны с навязчивой идеей антрополога — фиксировать факты, пока еще не поздно.

Традиционная научная точка зрения представляет знание как нечто самодовлеющее. На этой концепции стоит остановиться подробнее. Возможно, что прикладные результаты деятельности чистой науки оказываются более значимыми и многочисленными из-за того, что исследователи не ограничивали свои интересы областями, обещавшими непосредственную практическую пользу. Но в наши смутные времена многие ученые также озабочены социальным оправданием их работы. Существует такая вещь, как научный дилетантизм. Прекрасно, что некоторые богатые музеи могут обеспечить деятельность нескольких людей, проводящих всю жизнь за интенсивным исследованием средневековых доспехов, но биографии некоторых антропологов напоминают одного из героев Олдоса Хаксли, человека, посвятившего себя созданию истории трехзубой вилки. Общество не может обеспечить, по крайней мере в настоящее время, поддержку большого числа специалистов, занимающихся совершенно эзотерическими исследованиями, до тех пор, пока последние не будут обещать практической ценности. К счастью, подробное исследование примитивных народов попадает в категорию полезных занятий.

Я мог бы счесть действительно насущным изучение урбанистических сообществ — скажем, таких, как Кембридж в штате Массачусетс. Но при современном состоянии общественных наук мне противостоит множество практических трудностей. Во-первых, для того, чтобы заниматься всеобъемлющими исследованиями, мне потребовалось бы такое количество сотрудников, которое невозможно оплатить средствами существующей поддержки исследований человеческого поведения. Во-вторых, мне пришлось бы задаться вопросом: где кончается Кембридж, и начинаются Бостон, Вотертаун и Сомервилль? Многие люди, живущие в Кембридже, выросли в разных местах Соединенных Штатов или в других странах. Мне бы всегда угрожала опасность приписать особенностям культуры Кембриджа то, что на деле является результатом воспитания в каких-нибудь далеких краях. Наконец, я был бы вынужден иметь дело с десятками различных биологических типов и их смешений. Л. Дж. Хендерсон говорил: «Когда я прихожу в лабораторию и занимаюсь экспериментом с пятью или шестью неизвестными, иногда, после достаточно долгой работы, мне удается решить поставленную проблему. Но я знаю, что лучше даже не пытаться иметь дело с двадцатью или более».

Я совсем не утверждаю, что изучать Кембридж в настоящее время бесполезно. Вовсе нет. Некоторые отдельные проблемы могут быть определены; некоторые вполне веские результаты могут быть получены. Можно будет получить кое-какие, полезные и в научном, и в практическом смысле, знания о деятельности всего сообщества. Вопрос не стоит так: должен ли ученый, исследующий человека, работать в своем собственном обществе или среди примитивных народов? Скорее его можно сформулировать следующим образом: может ли антрополог, работая с более или менее простым материалом, определить существенные факторы, которые впоследствии удастся более эффективно исследовать в более сложном окружении? Правильные вопросы и адекватные способы получения ответов легче открыть, работая с небольшими моделями, то есть в более однородных обществах, обойденных цивилизацией.

Примитивное общество ближе всего к лабораторным условиям, к которым стремится исследователь человека. Такие группы обычно невелики и могут быть интенсивно исследованы небольшой группой людей с незначительным финансированием. Как правило, они несколько изолированы, так что вопроса о том, где кончается одна социальная система и начинается другая, не возникает. Члены группы всю свою жизнь живут в пределах небольшого региона и постоянно подвергаются воздействию одних и тех же природных факторов. Все они имеют одинаковое «образование». Их индивидуальный опыт гораздо более однороден, чем у членов сложных обществ. Их жизнь сравнительно стабильна. Обыкновенно, у них высока степень узкородственного размножения, так что любой отдельно взятый член общества имеет почти такое же биологическое наследство, как и другие. Короче говоря, многие факторы можно считать более или менее постоянными, и у антрополога развязаны руки для детального исследования немногочисленных различий с реальной надеждой выискать связи между ними.

Это можно пояснить с помощью аналогии. Что бы мы знали сегодня о психологии человека, если бы у нас была возможность изучать психологические процессы только у людей? То, что на каждом шагу нам встречались бы препятствия, отчасти связано с теми гуманитарными ограничениями, которые мы накладываем на использование людей в качестве подопытных кроликов, но также и со сложностью человеческого организма. Последний настолько вариативен, что нам было бы чрезвычайно сложно определить существенное, если бы мы не имели возможности исследовать психологические процессы в более простом окружении. Гораздо быстрее определить рефлекс у лягушки, нежели исследовать его же с большими осложнениями у простейших млекопитающих. Когда с этими сложностями удалось справиться, стало возможным успешно перейти к обезьянам и затем к человеку. Это, конечно, фундаментальный метод науки: метод последовательных шагов, метод движения от известного к неизвестному, от простого к все более и более сложному.

Бесписьменные общества представляют собой конечные результаты многих различных экспериментов, осуществляемых природой. Группы, которые в значительной степени пошли своей собственной дорогой, не растворяясь в великих цивилизациях Запада и Востока, демонстрируют разнообразие выработанных людьми решений вечных проблем человечества и разнообразие значений, которые народы придают различным культурным формам. Исследование этой обширной живописной картины дает нам перспективу и беспристрастность. Анализируя результаты этих экспериментов, антрополог также дает нам практическую информацию о том, что работает, а что — нет.

Неантрополог, Грэйс де Лагуна, блестяще суммировал преимущества нашего взгляда на самих себя с антропологической точки зрения:

«Это действительно точно, в отношении стандартов жизни и мысли, что внимательные исследования примитивных народов проливают больше света на природу человека, чем все раздумья мудрецов или кропотливые разыскания лабораторных ученых. С одной стороны, они конкретно и ясно показали всеобщее родство человечества, теоретически определенное стоиками и принятое в качестве догмата христианством; с другой стороны, они обнаружили богатство человеческих различий и множество человеческих стандартов, образов мысли и чувства, до сей поры невообразимых. Отталкивающие обычаи первобытных народов представляются полевому этнологу в процессе непосредственного исследования порой более изумительными и более понятными, чем их рисовали в приключенческих романах. Большее сочувствие к людям и более глубокое постижение человеческой природы, достигнутые благодаря этим исследованиям, во многом поколебали наше самодовольное восприятие нас самих и наших достижений. Мы начинаем осознавать, что даже наши глубочайшие убеждения и верования точно так же являются выражением подсознательного провинциализма, как и фантастические суеверия дикарей».

II. Странные обычаи

Почему китайцы испытывают неприязнь к молоку и молочным продуктам? Почему с готовностью погибали японские камикадзе — ведь для американца это кажется бессмысленным? Почему одни народы ведут родословную по отцовской линии, другие — по материнской, а третьи — от обоих родителей? Не потому, что разные народы обладают разными инстинктами, не потому, что Бог или Судьба уготовили им разные обычаи, не потому что в Китае, Японии и Соединенных Штатах разная погода. Подчас трезвый здравый смысл дает ответ, близкий антропологическому: «Потому, что они так воспитаны». Под «культурой» антропология понимает целостный образ жизни людей, социальное наследство, которое индивид получает от своей группы. С другой стороны, культура может рассматриваться как часть окружающего мира, созданная человеком.

Этот специальный термин имеет более широкое значение, нежели «культура» в историческом или литературном смысле. Скромный кухонный горшок в той же степени, что и соната Бетховена, является продуктом культуры. В обиходном языке «культурный человек» — это тот, кто знает иностранные языки, знаком с историей, литературой, философией, искусством. Для некоторых групп это понятие еще уже: культурный человек должен уметь поговорить о Джойсе, Скарлатти, Пикассо. Однако, для антрополога быть человеком и значит быть культурным. Существует культура вообще, и существуют отдельные культуры: русская, американская, английская, культуры готтентотов и инков. Эта абстракция призвана напоминать нам, что мы не можем объяснять действия людей только в связи с их биологическими особенностями, индивидуальным опытом и непосредственными ситуациями. Опыт других людей в форме культуры присутствует едва ли не в каждом событии. Любая отдельная культура формирует нечто вроде плана всей жизнедеятельности человека.

Одна из интересных особенностей человеческих существ состоит в том, что они пытаются понять самих себя и свое собственное поведение. Это особенно характерно для новейшей европейской культуры, однако не существует группы, которая не создала бы схемы или схем для объяснения человеческих действий. Концепция культуры — самый любопытный ответ из тех, что антропология может предложить для удовлетворения извечного вопроса: «Почему?». По своему объяснительному значению эта концепция сравнима с теориями эволюции в биологии, гравитации в физике, заболевания в медицине. Значительную часть человеческого поведения удается понять и даже предсказать, если мы знаем «план существования» людей. Многие поступки нельзя считать ни случайными, ни связанными с особенностью личности, ни вызванными воздействием сверхъестественных сил, ни просто таинственными. Даже те из нас, кто гордится собственным индивидуализмом, большую часть жизни следуют внешним образцам. Мы чистим зубы по утрам. Мы носим брюки, а не набедренную повязку или пояс из листьев. Мы едим три раза в день — не два, не четыре, не пять. Мы спим в кроватях — не в гамаках и не на овечьих шкурах. Я никогда не слыхал о человеке, — из всех американцев, не содержащихся в тюрьмах или лечебницах для душевнобольных, — который смог бы преодолеть эти и бесчисленные другие правила, включая и те, что регулируют мыслительный процесс.

Многоженство «инстинктивно» кажется американке отвратительным. Она не в силах понять, как женщина может избежать ревности и дискомфорта, если ей приходится делить мужа с другими. Она чувствует, что согласиться с таким положением «неестественно». В то же время, женщина из племени коряков с трудом бы поняла, как можно быть столь эгоистичной и равнодушной к женской компании, чтобы ограничивать своего мужа лишь одной супругой.

Несколько лет назад я познакомился в Нью-Йорке с одним молодым человеком, который не говорил ни слова по-английски и, очевидно, был сбит с толку американской жизнью. «По крови» он был таким же американцем, как вы и я, так как его родители были миссионерами, отправившимися в Китай из штата Индиана. Он осиротел в раннем детстве и был воспитан китайской семьей в глухой деревне. Все, кто знал его, считали, что он скорее китаец, чем американец. Его голубые глаза и светлые волосы производили меньшее впечатление, чем его китайская походка, китайские движения рук, китайское выражение лица и китайский образ мыслей. Биологическое наследие было американским, но культурное воспитание — китайским. И он возвратился в Китай.

Еще один пример — несколько другого рода. Некогда я знал жену одного торговца из Аризоны, которой очень нравилось вызывать своеобразную культурную реакцию. Ее гостям часто подавали очень вкусные сандвичи с начинкой, которая одновременно напоминала вкус цыпленка и вкус тунца, не будучи ни тем, ни другим. Пока гости не съедали свои сандвичи, хозяйка не отвечала на вопросы об их содержимом. Затем она объясняла, что это не цыпленок и не тунец, а нежное белое мясо недавно убитых гремучих змей. Реакция не заставляла себя ждать и выражалась в рвоте, нередко искусственно вызванной. Биологический процесс был пойман в ловушку культуры.

Весьма образованная учительница с большим опытом преподавания в школах Чикаго завершала свой первый учебный год в школе для индейцев. Когда я спросил ее, как выглядят ее ученики из племени навахо по сравнению с чикагскими подростками, она ответила: «Ну, я даже не знаю. Иногда индейцы кажутся просто умницами. А иногда они похожи на тупых животных. Недавно у нас были танцы для старших классов. Я увидела мальчика, одного из моих лучших учеников по английскому языку, который стоял совсем один. Тогда я подвела его к хорошенькой девочке, чтобы они потанцевали. Но они так и стояли, опустив головы. Они даже не сказали ни слова друг другу». Я поинтересовался, не были ли они членами одного и того же клана.

— Какая тут разница?

— А как бы вы почувствовали себя, оказавшись в постели с родным братом?