А.Толстой. Русский характер. 2 страница

Юрий Трифонов. Обмен

В июле мать Дмитриева Ксения Федоровна тяжело заболела, и
ее отвезли в Боткинскую, где она пролежала двенадцать дней с
подозрением на самое худшее. В сентябре сделали операцию,
худшее подтвердилось, но Ксения Федоровна, считавшая, что у нее
язвенная болезнь, почувствовала улучшение, стала вскоре ходить,
и в октябре ее отправили домой, пополневшую и твердо уверенную
в том, что дело идет на поправку. Вот именно тогда, когда
Ксения Федоровна вернулась из больницы, жена Дмитриева затеяла
обмен: решила срочно съезжаться со свекровью, жившей одиноко в
хорошей, двадцатиметровой комнате на Профсоюзной улице.
Разговоры о том, чтобы соединиться с матерью, Дмитриев
начинал и сам, делал это не раз. Но то было давно, во времена,
когда отношения Лены с Ксенией Федоровной еще не отчеканились в
формы такой окостеневшей и прочной вражды, что произошло
теперь, после четырнадцати лет супружеской жизни Дмитриева.
Всегда он наталкивался на твердое сопротивление Лены, и с
годами идея стала являться все реже. И то лишь в минуты
раздражения. Она превратилась в портативное и удобное, всегда
при себе, оружие для мелких семейных стычек. Когда Дмитриеву
хотелось за что-то уколоть Лену, обвинить ее в эгоизме или в
черствости, он говорил: "Вот поэтому ты и с матерью моей не
хочешь жить". Когда же потребность съязвить или надавить на
больное возникала у Лены, она говорила: "Вот поэтому я и с
матерью твоей жить не могу и никогда не стану, потому что ты --
вылитая она, а с меня хватит одного тебя".
Когда-то все это дергало, мучило Дмитриева. Из-за матери у
него бывали жестокие перепалки с женой, он доходил до дикого
озлобления из-за какого-нибудь ехидного словца, сказанного
Леной; из-за жены пускался в тягостные "выяснения отношений" с
матерью, после чего мать не разговаривала с ним по нескольку
дней. Он упрямо пытался сводить, мирить, селил вместе на даче,
однажды купил обеим путевки на Рижское взморье, но ничего
путного из всего этого не выходило. Какая-то преграда стояла
между двумя женщинами, и преодолеть ее они не могли. Почему так
было, он не понимал, хотя раньше задумывался часто. Почему две
интеллигентные, всеми уважаемые женщины -- Ксения Федоровна
работала старшим библиографом одной крупной академической
библиотеки, а Лена занималась переводами английских технических
текстов и, как говорили, была отличной переводчицей, даже
участвовала в составлении какого-то специального учебника по
переводу,-- почему две хорошие женщины, горячо любившие
Дмитриева, тоже хорошего человека, и его дочь Наташку, упорно
лелеяли в себе твердевшую с годами взаимную неприязнь?
Мучился, изумлялся, ломал себе голову, но потом привык.
Привык оттого, что увидел, что то же -- у всех, и все --
привыкли. И успокоился на той истине, что нет в жизни ничего
более мудрого и ценного, чем покой, и его-то нужно беречь изо
всех сил. Поэтому, когда Лена вдруг заговорила об обмене с
Маркушевичами -- поздним вечером, давно отужинали, Наташка
спала,-- Дмитриев испугался. Кто такие Маркушевичи? Откуда она
их взяла? Двухкомнатная квартира на Малой Грузинской. Он понял
тайную и простую мысль Лены, от этого понимания испуг проник в
его сердце, и он побледнел, сник, не мог поднять глаз на Лену.
Так как он молчал, Лена продолжала: материнская комната на
Профсоюзной им понравится наверняка, она их устроит
географически, потому что жена Маркушевича работает где-то
возле Калужской заставы, а вот к их собственной комнате
потребуется, наверно, доплата. Иначе не заинтересуешь. Можно,
конечно, попробовать обменять их комнату на что-то более
стоящее, будет тройной обмен, это не страшно. Надо действовать
энергично. Каждый день что-то делать. Лучше всего найти
маклера. У Люси есть знакомый маклер, старичок, очень милый.
Он, правда, никому не дает своего адреса и телефона, а
появляется сам как снег на голову, такой конспиратор, но у Люси
он должен скоро появиться: она ему задолжала. Это закон:
никогда нельзя давать им деньги вперед... Разговаривая, Лена
стелила постель. Он никак не мог посмотреть ей в глаза, теперь
он хотел этого, но Лена стояла к нему то боком, то спиной,
когда же она повернулась и он взглянул ей прямо в глаза,
близорукие, с расширенными от вечернего чтения зрачками, увидел
-- решимость. Наверно, готовилась к разговору давно, может, с
первого дня, как узнала о болезни матери. Тогда же ее и
осенило. И пока он, подавленный ужасом, носился по врачам,
звонил в больницы, устраивал, терзался,-- она обдумывала,
соображала. И вот нашла каких-то Маркушевичей. Странно, он не
испытывал сейчас ни гнева, ни боли. Мелькнуло только -- о
беспощадности жизни. Лена тут ни при чем, она была частью этой
жизни, частью беспощадности. Кроме того, можно ли сердиться на
человека, лишенного, к примеру, музыкального слуха? Лену всегда
отличала некоторая душевная -- нет, не глухота, чересчур
сильно,-- некоторая душевная неточность, и это свойство еще
обострялось, когда вступало в действие другое, сильнейшее
качество Лены: умение добиваться своего.
Он зацепился за то, что было вблизи: зачем нужен маклер,
если квартира на Малой Грузинской уже найдена? Маклер нужен,
если придется менять их комнату. И вообще чтоб ускорить весь
процесс. Она не заплатит ему ни копейки до тех пор, пока не
получит ордер на руки. Стоит это не так уж дорого, рублей сто,
максимум полтораста. Так и есть! Его мрачность она расценила
по-своему. Какая тонкая душа, какой психолог. Он сказал, что
лучше бы она подождала, пока он начнет этот разговор сам, а не
начнет, значит, не нужно, нельзя, не об этом сейчас надо
думать.
-- Витя, я понимаю. Прости меня,-- сказала Лена с
усилием.-- Но... (Он видел, что ей очень трудно, и все-таки она
договорит до конца.) Во-первых, ты уже начинал этот разговор,
правда же? Много раз начинал. А во-вторых, это нужно всем нам,
и в первую очередь твоей маме. Витька, родной мой, я же тебя
понимаю и жалею как никто, и я говорю: это нужно! Поверь...
Она обняла его. Ее руки стискивали его все сильнее. Он
знал: эта внезапная любовь неподдельна. Но почувствовал
раздражение и отодвинул Лену локтем.
-- Ты не должна была сейчас начинать! -- повторил он
угрюмо.
-- Ну, хорошо, ну, извини меня. Но я же забочусь не о
себе, правда же... -- Замолчи! -- почти крикнул он шепотом.
Лена отошла к тахте и продолжала раскладывать постель
молча. Она вынула из ящика, стоявшего в головах тахты, толстую
клетчатую скатерть, служившую обыкновенно подкладкой под
простыню, но иногда применявшуюся и по своему прямому
назначению для обеденного стола, на скатерть положила простыню,
которая вздулась и легла не очень ровно, и Лена нагнулась,
вытягивая вперед руки, чтобы достать до дальнего края тахты --
лицо ее при этом мгновенно налилось краской, а живот низко
провис и показался Дмитриеву очень большим,-- и расправила
завернувшиеся углы (когда стелил Дмитриев, он никогда не
расправлял углов), потом бросила на простыню, к ящику, две
подушки, одна из которых была с менее свежей наволочкой, эта
подушка принадлежала Дмитриеву. Вытянув из ящика и кладя На
тахту два ватных одеяла, Лена сказала дрожащим голосом:
-- Ты меня как будто обвиняешь в бестактности, но, честное
слово, Витя, я действительно думала обо всех нас... О будущем
Наташки... -- Да как ты можешь! - Что?
-- Как ты можешь вообще говорить об этом сейчас? Как у
тебя язык поворачивается? Вот что меня изумляет.-- Он
чувствовал, что раздражение растет и рвется на волю.-- Ей-богу,
в тебе есть какой-то душевный дефект. Какая-то недоразвитость
чувств. Что-то, прости меня, недочеловеческое. Как же можно?
Дело-то в том, что больна моя мать, а не твоя, правда ведь? И
на твоем бы месте... -- Говори тише.

-- На твоем бы месте я никогда первый... -- Тихо! -- Она
махнула рукой.

Оба прислушались. Нет, все было тихо. Дочка спала за
ширмой в углу. Там же за ширмой стоял ее письменный столик, за
которым вечерами она готовила уроки. Дмитриев смастерил и
повесил над столиком полку для книг, провел туда электричество
для настольной лампы -- сделал за ширмой особую комнатку,
"одиночку", как называли ее в семье. Дмитриев и Лена спали на
широкой тахте чехословацкого производства, удачно купленной три
года назад и являвшейся предметом зависти знакомых. Тахта
стояла у окна, ее отделял от "одиночки" дубовый, с резными
украшениями буфет, доставшийся Лене в наследство от бабушки,--
вещь нелепая, которую Дмитриев много раз предлагал продать,
Лена тоже была не против, но возражала теща. Вера Лазаревна
жила недалеко, через два дома, и приходила к Лене почти
ежедневно под предлогом "помочь Наташеньке" и "облегчить
Ленусе", а на самом деле с единственной целью -- беспардонно
вмешиваться в чужую жизнь.
Вечерами, ложась на свое чешское ложе -- оказавшееся не
очень-то прочным, вскоре оно расшаталось и скрипело при каждом
движении,-- Дмитриев и Лена всегда долго прислушивались к
звукам, доносившимся из "одиночки", стараясь понять, заснула
дочка или нет, Дмитриев звал, проверяя, вполголоса: "Наташ! А
Наташ!" Лена подходила на цыпочках и смотрела сквозь щелку в
ширме. Лет шесть назад взяли няньку, она спала на раскладушке
здесь же в комнате. Фандеевы, соседи, возражали против того,
чтоб в коридоре. Старуха страдала бессонницей и обладала
острейшим слухом, ночами напролет она что-то бормотала,
кряхтела и прислушивалась: то мышь скребется, то бежит таракан,
то кран на кухне забыли закрутить. Когда старуха ушла, у
Дмитриевых началось что-то вроде медового месяца.
-- Опять сидела с физикой до одиннадцати часов,-- сказала
Лена шепотом.-- Надо брать кого-то... У Антонины Алексеевны
есть хороший репетитор.
То, что Лена перевела разговор на Наташкины невзгоды и
смирилась со всеми дмитриевскими оскорблениями, пропустила их
мимо ушей -- что было на нее непохоже,-- означало, что она
твердо хочет примириться и довести дело до конца. Но Дмитриеву
еще не хотелось мириться. Наоборот, его раздраженность
усиливалась оттого, что он вдруг осознал главную бестактность
Лены: она заговорила так, будто все предрешено и будто ему,
Дмитриеву, тоже ясно, что все предрешено, и они понимают друг
друга без слов. Заговорила так, будто нет никакой надежды. Она
не смела так говорить!
Объяснять все это было невозможно. Дмитриев рывком вскочил
со стула, схватил пижаму и полотенце и, ни слова не говоря,
почти выбежал из комнаты.
Когда через несколько минут он вернулся, постель была
готова. В комнате стоял запах духов. Лена в незастегнутом
халате расчесывала волосы, стоя перед зеркалом, и ее лицо
выражало безучастность и даже, пожалуй, хорошо скрытую обиду.
Но запах духов выдавал ее. Это был зов, приглашение к
примирению. Придерживая полы халата одной рукой у подбородка, а
другой -- на животе, Лена быстрым и деловым шагом, не посмотрев
на Дмитриева, прошла мимо него в коридор. Ему снова вспомнились
стихи, которые он бормотал все последние дни: "О, господи, как
совершенны дела твои..." Закрыв глаза, он сел на край тахты.
"Думал, больной..." Просидел так несколько секунд. Он знал, что
в глубине души Лена довольна, самое трудное сделано: она
сказала. Теперь надо зализать ранку, впрочем, и не ранку, а
небольшую царапинку, сделать которую было совершенно
необходимо. Вроде внутривенного укола. Подержите ватку.
Немножко больно, зато потом будет хорошо. Важно ведь, чтоб
потом было хорошо. А он не закричал, не затопал ногами, просто
выпалил несколько раздраженных фраз, потом ушел в ванную,
помылся, почистил зубы и сейчас будет спать. Он лег на свое
место к стене и повернулся лицом к обоям.
Скоро пришла Лена, щелкнула дверным замком, зашуршала
халатом, зашелестела свежей ночной рубашкой, выключила свет.
Как ни старалась она двигаться легко и быть как можно более
невесомой, тахта под ее тяжестью затрещала, и Лена от этого
треска зашептала с некоторой даже шутливостью: -- Ой, боже мой,
какой кошмар... Дмитриев молчал, не двигался. Прошло немного
времени, и Лена положила руку на его плечо. Это была не ласка,
а дружеский жест, может быть, даже честное признание своей вины
и просьба повернуться лицом. Но Дмитриев не шелохнулся. Ему
хотелось сейчас же заснуть. С мстительным чувством он
наслаждался тем, что погружается в неподвижность, в сон, что
ему уже некогда прощать, объясняться шепотом, поворачиваться
лицом, проявлять великодушие, он может лишь наказывать за
бесчувственность. Рука Лены стала слегка поглаживать его плечо.
Окончательная сдача! Робкими прикосновениями она жалела его,
вымаливала прощение, извинялась за черствость души, которой,
впрочем, можно найти оправдание, и призывала его к мудрости, к
доброте, к тому, чтобы и он нашел в себе силы и пожалел ее. Но
он не уступал. Что-то неостывшее в нем мешало повернуться,
обнять ее правой рукой. Сквозь надвигавшуюся дремоту он видел
крыльцо деревянного дома, Ксению Федоровну, стоявшую на самой
верхней ступеньке крыльца и вытиравшую руки мятым вафельным
полотенцем, и ее медленный взгляд прямо в глаза Дмитриеву, мимо
русой головы, мимо ярко-голубого шелкового платья, и услышал
глухой голос: "Сынок, ты хорошо подумал?" Глухой потому, что
издалека, из того ледяного майского дня, когда все были очень
молодые, Валька полез купаться, Дмитриев поднимал двухпудовую
гирю) Толик мчался куда-то на своем "вандерере" за вином, по
дороге сломал забор, вызывали милицию, а потом на холодной
верандочке, по стеклам которой шатался свет фонаря, Лена
плакала, мучилась, обнимала его, шепча, что никогда, никого, на
всю жизнь, это не имеет значения. Мама села утром на мотопед,
повесила на руль бидончик и поехала на станцию за молоком и
хлебом. Ее несчастье -- говорить сразу то, что приходит в
голову. "Сынок, ты хорошо подумал?" Что могло быть бессильнее
этой нелепой и жалкой фразы? Он ни о чем не мог думать. Май с
ледяными ветрами, обрывавшими нежную, едва родившуюся листву,
вот что было тогда, чем они дышали. Мама учила английский
просто так, для себя, чтоб читать романы, а Дмитриев собирался
в аспирантуру, они вместе занимались с Ириной Евгеньевной и
вместе вдруг прекратили, когда появилась Лена. Концом зонтика
мама стучала в стекло верандочки -- было не поздно, часов семь
вечера: "Вставай, Ирина Евгеньевна ждет!" Дмитриев и Лена,
притаясь под просторным ватным одеялом, делали вид, что спят.
Раза два еще нерешительно стучал зонтик в окно, потом хрустели
шишки под туфлями -- мама уходила в молчании. Она сама не
желала больше заниматься английским и утратила интерес к
детективным романам. Однажды она услышала, как Лена, смеясь,
передразнивает ее произношение. Вот оттуда, с той деревенской
верандочки в мелком оконном переплете, началось то, что теперь
поправить нельзя.
Рука Лена проявляла настойчивость. За четырнадцать лет эта
рука тоже изменилась -- она была раньше такой легкой,
прохладной. Теперь же, когда рука лежала на плече Дмитриева,
она давила немалой тяжестью. Дмитриев, ни слова не говоря,
повернулся на левый бок, обнял Лену правой рукой, сдвинул ее
ближе, сонно внушая себе, что имеет право, потому что уже спал,
видел сны и, может быть даже, все еще спит. Во всяком случае,
он ничего не говорил, глаза его были закрыты, как у человека
действительно спящего, и в те секунды, когда Лене очень
хотелось, чтобы он ей что-нибудь сказал) он продолжал молчать.
Только потом, когда он глубоко и по-настоящему заснул, часа в
два ночи, он бормотал со сна какую-то невнятицу.
Дмитриеву в августе исполнилось тридцать семь. Иногда ему
казалось, что еще все впереди.
Такие приступы оптимизма бывали по утрам, когда он
просыпался вдруг свежим, с нечаянной бодростью -- много
содействовала тому погода -- и, открыв форточку, начинал в
ритме размахивать руками и сгибаться и разгибаться в поясе.
Лена и Наташка вставали на четверть часа раньше. Иногда с
раннего утра, чтобы проводить Наташку в школу, являлась Вера
Лазаревна. Лежа с закрытыми глазами, Дмитриев слышал, как
женщины шаркали, двигались, переговаривались громким шепотом,
гремели посудой, Наташка ворчала: "Опять каша! Неужели у вас
фантазии нет?" Лена реагировала с привычным утренним гневом: "Я
тебе покажу фантазию! Сядь как следует!"-- а теща бубнила:
"Если б другие дети имели то, что имеешь ты..." Это была
заведомая ложь. Другие дети имели все то же самое и даже
гораздо больше. Но в те утра, когда Дмитриев просыпался,
охваченный невразумительным оптимизмом, его ничто не
раздражало. Он смотрел с высоты пятого этажа на сквер с
фонтаном, улицу, столб с таблицей троллейбусной остановки,
возле которого сгущалась толпа, и дальше он видел парк,
многоэтажные дома на горизонте и небо. На балконе соседнего
дома, очень близко, в двадцати метрах напротив, появлялась
молодая некрасивая женщина в очках, в коротком, неряшливо
подпоясанном домашнем халате. Она присаживалась на корточки и
что-то делала с цветами, стоявшими на балконе в горшках. Она их
трогала, поглаживала, заглядывала под листочки, а некоторые
листочки поднимала и нюхала. Оттого, что она садилась на
корточки, халат раскрывался, и становились видны ее крупные
синевато-белые колени. Лицо женщины было такого же тона, как
колени, синевато-белое. Дмитриев наблюдал за женщиной, сгибаясь
и разгибаясь в поясе. Он смотрел на нее из-за занавески.
Непонятно почему -- женщина ему совсем не нравилась,-- но
тайное наблюдение за ней вдохновляло его. Он думал о том, что
еще не все потеряно, что тридцать семь -- это не сорок семь и
не пятьдесят семь и он еще может кое-чего добиться.
Топоча по коридору, в суматохе, сопровождаемые криками
Лены: "А мешки взяли? Не бегите через дорогу! Attention, дети,
attention",-- Наташка и фандеевская Валя, шестиклассница,
покидали дом в тридцать минут девятого. Под их прыжками
содрогалась лестница. Дмитриев проскальзывал в ванную,
запирался, через три минуты легкий стук прерывал его
размышления: "Виктор Георгиевич, сегодня пятница, у меня
стирка, я вас умоляю -- побыстрее!" Это был голос соседки
Ира-иды Васильевны, с которой теща Дмитриева не разговаривала,
Лена была в холодных отношениях, но Дмитриев старался быть
корректен, оберегая свою объективность и независимость.
"Хорошо-- отвечал он сквозь шум воды.-- Будет сделано!" Он
быстро брился, включив газовую колонку и полоская кисточку под
горячей струей, потом мыл лицо над старым, пожелтевшим, с
обитым краем умывальником -- его давно полагалось сменить, но
Фандеевым один черт, над каким умывальником мыться, а Ираида
Васильевна жалела деньги -- и вскоре, слегка насвистывая, с
газетами в руке, которые он успевал на пути из ванной по
коридору достать из ящика, возвращался в комнату. Стол еще был
загроможден посудой после недавней еды Наташки и Лены. Теперь
торопилась Лена, она уходила на десять минут позже Наташки, и
утреннее обслуживание Дмитриева принимала на себя теща.
Дмитриеву это не особенно нравилось, теща тоже ухаживала за
зятем без энтузиазма -- это была ее маленькая утренняя жертва,
один из тех незаметных подвигов, из которых и состоит вся жизнь
таких тружениц, таких самозабвенных натур, как Вера Лазаревна.
Иногда Дмитриев замечал, что Лена лишь старается показать,
что ей некогда, а на самом деле у нее вполне хватило бы времени
приготовить ему завтрак, но она нарочно уступала эту миссию
матери: как бы затем, чтобы Дмитриев был чем-то, пускай
незначительным, пускай на минуту, теще обязан. Она даже могла
шепнуть ему на ухо: "Не забудь поблагодарить маму!" Он
благодарил. Он видел все эти уловки по регулированию семейных
связей и в зависимости от настроения то не обращал на них
внимания, то тихо раздражался. На тихое раздражение Вера
Лазаревна всегда ответствовала по-своему -- нежнейшим
ехидством. "Как быстро-то Виктор Георгиевич освободил ванную!
Вот молодец! -- улыбаясь, говорила она и влажным кухонным
полотенцем вытирала на клеенке местечко для Дмитриева.-- Что
значит -- соседка попросила..." Лена решительно пресекала: "При
чем тут соседка? Витя всегда моется быстро".-- "Я и говорю,
молодец, молодец, по-военному..."
В то утро начального октября за окном была синь, комната
полнилась светом, отраженным от залитого солнцем
бело-кирпичного торца противоположного дома, и голоса Веры
Лазаревны не было слышно. В первый миг, едва разлепив глаза,
Дмитриев бессознательно -- из-за солнца и света -- ощутил
радость, но уже в следующую секунду все вспомнилось, синева
смеркла, за окном установился безнадежно ясный и холодный
осенний день. До завтрака ни он, ни Лена не сказали друг другу
ни слова. Но после того, как Дмитриев позвонил Ксении Федоровне
-- он звонил сестре Лоре в Павлиново, где сейчас мать жила, и
Ксения Федоровна бодрым голосом рассказала, что вчера поздно
заезжал Исидор Маркович, нашел состояние хорошим, давление в
норме, советовал с первым снегом поехать в какой-нибудь
подмосковный санаторий, затем следовали вопросы насчет
Наташкиных дел, как ее глаза, исправила ли тройку по физике,
дают ли ей морковку сырую тертую -- самое полезное питание для
глаз, и что слышно с командировкой Дмитриева,-- он испытал
внезапное облегчение, точно отлив боли от головы. Вдруг
показалось, что все, может, и обойдется. Бывают же ошибки,
самые невероятные ошибки. И с этой ничтожной радостью и
минутной надеждой он пришел после телефонного разговора в
комнату -- Наташка уже убежала, а Лена поспешно что-то шила,
наполовину одетая, в юбке и в черной нижней рубашке, с голыми
плечами -- и, проходя мимо Лены, он легонько шлепнул ее пониже
спины и спросил дружелюбно: -- Ну-с, как настроение?
Вдруг сухо Лена ответила, что настроение у нее плохое.
-- Да что ты? -- сказал Дмитриев, задетый тем, что так
сухо отвечают на его дружелюбие.-- Это отчего же?
-- Причин, по-моему, больше чем достаточно. Мама заболела.
-- Твоя мама?

-- Ты думаешь, только твоя может болеть? -- А что с Верой
Лазаревной?