Я читаю маленькую книжку Герде. Наш отъезд из Общины. Первый день путешествия по пустыне. Оазис, встречи в нем. Ночь, проведенная у костра

Прощание И. с профессором. Последние его наставления ученому

Я долго пробыл у леди Бердран. Когда я вошел в ее комнату, бедная женщина уныло сидела на низеньком креслице, обхватив голову обеими руками. Бледное, исхудавшее личико казалось постаревшим, Герда совсем не походила на ту чудесную красавицу, с которой я встретился в доме И. после того, как она прожила под его наблюдением довольно долгое время.

Волна необыкновенного счастья, которое я испытывал, когда вошел в комнату, была так огромна, я чувствовал в себе столько сил, что даже не ощутил ни малейшего колебания в своей ауре от столкновения с тяжелыми эманациями скорби Герды.

- Левушка, как давно я вас не видела, - встретила она меня, печально и равнодушно произнося слова, точно для нее в жизни оставалась одна безнадежность.

- Это почему вы, дорогая сестра Герда, в таком миноре, точно все перед вами развалилось? - спросил я.

- Вот уж правильное слово вы употребили, Левушка. Действительно, все, что я с такими усилиями завоевывала, - развалилось. Вы уедете с И., а я останусь здесь.

- Как странно мне слышать от вас такую личную установку. Наш последний разговор с вами показывал мне совсем другую сторону вашей души. Но об этом после. Меня прислал к вам И.

Не успел я договорить своей фразы, как Герда вскочила, на щеках ее заиграли краски, вся она точно ожила и, всплеснув руками, вскрикнула:

- Неужели И. меня не забыл?

- Забыл? Хорошего же вы мнения о верности нашего дорогого друга. И.

прислал меня к вам, чтобы прочесть, вернее, перевести вам эту маленькую книжечку. Прежде всего выполним его приказание, а потом уже поговорим о чем-либо другом, если слов книжки окажется недостаточно, чтобы ответить вам на все ваши вопросы и осветить в вас снова вашу энергию. В чем, впрочем, я очень сомневаюсь, так как знаю, как до конца любит И. всех нас и как его сердце, отдавая заботу, отдает ее во всей полноте сил и чувств.

Я развернул книжечку и стал переводить:

"Раскрытие в человеке его внутренних сил есть путь каждого - неизменный и неминуемый - для людей земли, ищущих освобождения".

Герда села ближе ко мне, точно ей казалось, что в физической близости она яснее уловит всю мудрость книжки.

"Сомнение и жажда знания лежат неизбежными этапами на пути развития духовных сил начинающего свой путь освобождения человека. Оба эти качества имеют общее начало: борьба со своим "я".

Чем выше в человеке его понимание своего смиренного места во вселенной, тем меньше у него и сомнений, и жажды знания. Ибо ясно понимает Беспредельность, окружающую его со всех сторон. Ясно ощущает, что вокруг него нет пустого пространства, но все заполнено Жизнью.

Чем больше в человеке инстинктов самости, то есть чем сильнее он сосредоточивает свою мысль на своем "я", тем больше и глубже его сомнения, тем чаще катятся слезы из его глаз, тем яростнее его борьба со своей плотью, со своими страстями, со своими буйными, жаждущими, не знающими спокойствия мыслями.

В борьбе с самим собою еще никто и никогда не обретал спасения. Ибо идут вперед только утверждая, но не отрицая. Не борьба со страстями должна занимать внимание человека, а радость любви к Жизни, благословение Ее во всех формах, стадиях и этапах бытия.

Чем смиреннее принял человек свой час жизни на земле, чем глубже и радостнее он прожил день, созерцая жизнь в каждом живом существе, в каждой форме труда, тем больше он сделал для духовного развития сил в себе. Он провел свой день, радуясь всякому достижению ближнего, и в его сердце созрела за этот день сила, продвинувшая его к знанию и Мудрости.

Нет ни покоя, ни мира в тех существах, что ищут все новые и новые источники откровения. Все, что они подхватывают из попадающихся им записей и книг, - все это они всасывают верхними корками ума, но мало что проникает в их Святая Святых, составляя зерно их сердца.

Простые слова, возносимые с радостью, слова благоговения и мира, произносимые в мире собственного сердца, достигают цели скорее, чем сотни переписанных истин, выловленных из разных "источников".

Не имеет смысла жажда знания без наличия сил духа приложить эти знания к действиям дня.

Истина, прочитанная глазами, которые плачут, не озарит путь человека в его сером дне. И день его с его прочтенной истиной останется днем серым, днем сомнений и терзающих желаний.

Истина, прочтенная глазами, что перестали плакать, озарит серый день человека. Она построит в его дне несколько храмов, так как человек ввел ее в дела своего дня. И день его стал сияющим днем счастья жить, а не днем уныния и разложения всех духовных сокровищ, что он собрал раньше.

Печаль сердца, трепет и мука о собственном недостоинстве живут в человеке до тех пор, пока он идет свой день в ступенях обывательской земной жизни.

Когда раскрылось в сердце зерно Святыни, заботы о своих достоинствах и недостатках умерли, о себе забыл человек - он вступил в великий путь освобождения, где люди идут по ступеням вселенной.

Мир сердца не потому является признаком великого шествия по ступеням вселенной, что он сам по себе есть цель земной жизни, но потому, что он растит и укрепляет всем рядом идущим их ступени освобождения и помогает строить те храмы Света, где отдыхают от страстей ими одержимые.

Мужество - не качество, которого должен добиваться человек как такового.

Мужество - аспект Божества в человеке. Оно может сиять, как храбрость в великом грешнике, и все же оно будет аспектом, двинувшимся к Действию, хотя бы во всем остальном человек не светился ничем. И человек с одним двинувшимся аспектом Единого будет выше сотни "праведников", закутанных в покрывала трусливой богобоязненности. Ибо в них ни одно качество духа не вскрыто до конца, но все утонули в серой массе спутанных представлений обыденности. Они снизили все свои героические напряжения до тепленькой, внешне ласковой приветливости, коей цены в Вечности нет никакой. В масштабе вселенной эти люди равны паразитам.

Жаждая движения вперед, люби во встречном его энергию. И чем больше ты поможешь его энергии развиваться, тем дальше пройдешь ты сам, даже не заметив, как ты прошел. Ибо, растя энергию встретившегося тебе сердца, ты строил храм Жизни, и Свет Ее залил тебя и путь твой, как и пути встречных твоих".

На этом кончалась крупная печать маленькой книжечки. Дальше следовали приложения, написанные мелким шрифтом. Я закрыл книжечку и положил ее в карман. - Как, - воскликнула Герда, - ведь вы прочли только треть. Зачем же вы спрятали книжечку, раз И. велел вам мне ее прочесть?

- Я прочел вам все то, что И. приказал. Дальше ни сам не прочту, ни вам не переведу, - ответил я. - Если вы желаете, - я могу еще раз прочесть вам все то, что уже прочел, но не больше.

Герда хотела прослушать еще раз все, что велел прочесть И" и я снова перевел ей все записи книжки, где иногда было только по одной записи на целой страничке.

- Я поняла, как я была ужасающе неправа. Я жаждала знать все больше и больше, а приложить к делу дня не сумела и капли. Я все ношусь с собой, со своими недостоинствами, а сейчас поняла, что вовсе не смирение, а скрытая гордость живет во мне. Левушка, не знаю - сила ли слов книжки, сила ли вашей радости, но мое уныние прошло. Если даже И. не возьмет меня сейчас с собой, я постараюсь не думать о себе, но найти радость и крепить ею энергию тех, с кем буду встречаться. Боже мой, каким потоком лились мои слезы эти дни! Я раскаивалась, что ввела Никито в неприятности. Но сейчас в сердце моем мир.

Мой дорогой Левушка, примите мою благодарность за тот Свет, что вы мне принесли, за те ласку и мужество, что вы мне влили.

- Я очень хотел бы приписать себе силу вашего исцеления, дорогая сестра.

Но, увы, то только И. шлет вам свою помощь и свой привет. Сейчас уже поздно.

Мы рано выедем завтра. Я нисколько не сомневаюсь, что И. возьмет вас с собой. Ложитесь спать, и я побегу домой. Мне надо еще состряпать нечто вроде гнезда для моего спутника Эты. Он теперь так огромен, что это задача не маленькая, - сказал я, смеясь и целуя ручки леди Бердран.

- Ваш Эта так же огромен, как и вы, Левушка, - задумчиво произнесла Герда, провожая меня.

- Давно ли я был "заморышем", по чьему-то меткому определению, а теперь заслуживаю упрека в огромности. Недоставало только, чтобы и вы, как профессор, окрестили меня Голиафом, - смеялся я в ответ.

- Как далеко то время моей глупости, когда я подшучивала над вами. Теперь мне даже не стыдно, точно это не я была та глупенькая женщина. Но теперешняя моя глупость много более тяжела по своим последствиям и для меня, и для Никито.

- Не возвращайтесь больше мыслью к тому, что было. Ваше "сейчас" так прекрасно. Пойте ему славу, поблагодарим еще и еще раз И. и постараемся в пути и в дальней Общине хоть чьей-либо энергии помочь нашей любовью.

На этом мы с Гердой простились, и я помчался домой строить гнездо для путешествия своему птенчику. Войдя в свою комнату, я был удивлен, найдя в ней свет. Оказалось, что Ясса - всеумелый, всезаботливый, обо всем всегда думающий Ясса - уже смастерил прелестную клетку-гнездо, где важно восседал сейчас Эта и не желал сойти со своей новой постели, несмотря на уговоры терпеливого Яссы. В момент этого комического спора я вошел в комнату.

Увидев прелесть, которую соорудил Ясса, я бросился на шею моему чудесному няньке-наставнику, благодаря его от всего сердца за его усердие и заботы.

Достаточно было мне обнять моего друга, как мгновенно мы оказались втроем, ибо ревнивый Эта не привык, чтобы первое объятие после моего возвращения домой предназначалось не ему, и закрыл нас обоих крыльями, прыгнув на мое плечо. Пошутив над ревностью птички и успокоив ее, я сказал Яссе, горячо тронутый его любовью:

- Я положительно не знаю, как я буду обходиться без вас, дорогой мой Ясса, и в дороге, и в дальней Общине. Сколько замечаний я буду получать от И., который и не предполагает, кто заботится обо всем моем виде и вещах.

Ясса усмехнулся, кивнул на стол, где приготовил мне ужин, и сказал своим смешным говорком:

- Мне уже и список вещей прислал И., которые я должен взять для вас и Бронского. А вы сомневаетесь, как поедете без меня! Хотел бы я видеть вас обоих без меня. Вот был бы смех! Наверное, Эта три раза умер бы с голоду, имея такого ветрогона хозяина! Конечно, я еду и, вдобавок к своей нагрузке, еще и леди Бердран взял на себя. Что же касается остроглазой - так он всегда называл Андрееву, - я сказал Кастанде, что мне ее опекать бесполезно.

Одеваться аккуратно я ее не научу, а вещи ее все равно соберет очень аккуратно американский лорд.

Пока Ясса, пришивая последнюю ленту к корзинке Эты, разговаривал, я поужинал и так захотел спать, что немедля отправился в ванную, принял душ и через несколько минут уже спал.

Как это очень часто со мной бывало, и на этот раз часы сна мелькнули как одна минута. Меня разбудили усердное дерганье моей подушки Эты, шаги Яссы и его смех.

- Скорее, скорее, ванна готова, все уже идут завтракать. Остроглазая чуть дышит от нетерпения, чуть ли не на мехари сидит, а вы еще в постели, - говорил мой друг-нянька, подавая мне совсем другую одежду, чем та, к которой я привык.

На мой удивленный взгляд он ответил мне, что путешествовать в обыкновенной одежде по пустыне нельзя и что сверх всего того, что я сейчас должен был надеть и что мне казалось таким несносно жарким, когда я вернусь из ванной, он наденет на меня еще два халата и сверху нет на моей голове тюрбан. А когда я сяду на мехари, поверх всего он набросит на меня нечто вроде арабского плаща, так как иначе меня сожжет солнце пустыни и осле пит ее свет.

Я пришел в истинный ужас от этой перспективы, но делать было нечего, надо было повиноваться. Невольно у меня мелькнуло воспоминание о пире у Али в К.

и о том безобразном старике, черном и хромом, которого я увидел в зеркале, в тюрбане и с палкой, и в котором никак не мог узнать себя. Смех, мой вечно неуместный смех положительно давил меня, когда я думал о той минуте нестерпимого раздражения, когда я готов был стучать ногами об пол и чуть не плакать от досады, видя свое уродство. Хорош я буду и сейчас в ватном халате, под солнцем пустыни, которое, конечно, сделает меня черным, как араб, и уродливым, как старик в зеркале. Недоставало только его неудобной туфли, которая заставила бы меня хромать. Полный смеха над самим собой и своей недавней детскостью, я пре доставил свою голову в распоряжение Яссы, который безжалостно обкорнал мои кудри и в момент свернул из длиннейшего куска мягкого прозрачного зеленого шелка на моей голове большой тюрбан.

Затем он подал мне чашку молока и две небольшие, на вид малозавидные, но оказавшиеся превкусными лепешки, говоря:

- И. не приказал ни вам, ни Бронскому сытно завтракать. Артист сейчас придет сюда и получит такую же еду. И. просил вам объяснить, что в путешествии надо есть мало - только, чтобы поддерживать организм, но не более.

В эту минуту вошел Бронский, обливаясь потом и ворча на свой ватный халат и высокие сапоги. Ему был дан такой же завтрак, как и мне, и так же немедленно его голова была коротко острижена и покрыта тюрбаном. Но его тюрбан был из оранжевого шелка, чем я был и удивлен, и восхищен, так как он ему очень шел, я же казался себе зеленой лягушкой.

Ясса надел на меня бледно-зеленый халат, подал Бронскому оранжевый, и, изнемогая от жары и непривычной тяжести одеяний, мы спустились вниз, где нас уже ждал Зейхед с нетерпеливо стоявшими мехари. Как только мы были усажены на маленькие седла и укутаны, вернее сказать, завернуты, а кое-где буквально зашнурованы в плащи, вышел И. - в одну минуту был на мехари, и караван двинулся.

Мы ехали отдельными партиями. Во главе каравана мчался И., по обеим его сторонам - я и Бронский, за нами еще пять укутанных фигур, в которых я никого не мог узнать, так как не мог поворачиваться, и замыкал наш отряд Ясса. На некотором расстоянии - как только давала возможность разглядеть пыль - несся еще так же построенный отряд, во главе которого ехал Никито, скакуна которого я хорошо знал, и замыкал отряд Зейхед. Я понял, что нас немного, и думал, что это уже все, кого взял с собой И., но я ошибся. Когда мы свернули круто влево и выехали в голую пустыню, я увидел еще один отряд, гораздо многочисленнее двух первых. Я узнал во главе его Кастанду, а в самом конце увидел совсем неизвестного мне человека, ехавшего без всякого прикрытия, в одном халате и белом тюрбане, с совершенно темным, почти черным лицом и длинной седой бородой. На коротком повороте я мог заметить очень немногое, но отчетливо понял, что третий отряд движется гораздо медленнее нас, и расстояние между нами, даже при обманчивости прозрачного воздуха пустыни, очень большое.

- Левушка, не вертись в седле, ты ослабишь все свои ремни и завязки, и к концу первого рейса тебе будет очень трудно держаться в седле. Держи поводья осторожно. Хорошо дрессированные животные очень чутки к каждому движению всадника. Первый день путешествия в пустыне, хотя оно и будет таким коротким, как только возможно, заставит каждого из вас, совершающих его впервые на верблюдах, очень утомиться. Закрой плотнее плащ на лице, как бы тебе ни казалось под ним жарко, иначе сгоришь, и придется тебя оставить в оазисе.

Несмотря на то что верблюды шли галопом, И. говорил совершенно спокойно, даже не повышая голоса. Лицо его было открыто, так же как лица Яссы, Никито, Зейхеда, Кастанды и уже упомянутого старика, замыкавшего шествие.

- Тебя удивляет, что некоторые из путников не боятся солнца и блеска пустыни. Тут нет ничего чудесного. Кожа и тело у всех людей одинаковы, но внутреннее управление ими у всех разное. Тебе пора яснее понять, что между телом и духом так же не должно быть двойственности, как между умом и сердцем. Все слито в человеке в одно гармоничное целое. Чем выше его духовная чистота, чем дальше он проходит в своих знаниях, тем проще, легче и правильнее он управляет всем своим организмом. Если на земле встречаются такие случаи, когда чистые праведники болеют и даже умирают в больших страданиях, то это те исключительные единицы по своему самоотвержению, единицы вселенной, которые строят усиленный рост своих встречных, своих учеников или даже всего человечества. Они вбирают в себя мусор грешных эманаций людей за счет разорения своей плоти. Они, зная, нарушают гармонию своего организма, перенося через себя, как через фильтр, чрезмерную для их физических сил силу Жизни в план земли. Ты входишь теперь в ту стадию обучения, когда тебе надо выработать из себя шар полной гармонии, то есть научиться полному овладению телом, всеми его мускулами и функциями. Чело век, знающий до конца работу своего организма, умеющий всегда перелить в ту или иную часть его поток энергии, не болеет никогда. Всякая болезнь тела - это только та или иная стадия духовного разложения, но никогда не наоборот.

Человек, замыкающий караван, поразивший тебя своим видом и ростом, - хозяин оазиса, где мы остановимся вечером и останемся на ночь. Он глава целого небольшого племени, которое он привел сюда давно, выведя его с острова, погибшего в страшном землетрясении. Он вывел не так много народа, выбрав наиболее чистые создания из развращенной расы, но теперь он глава уже многочисленного народа. В большом оазисе, плодородном и живописном, вы увидите жизнь, культурную во всех смыслах, так как Али много помогал им всеми средствами устроиться в новой жизни. Вы встретитесь с народом, где нет не только неграмотных, но где все образованны, знают европейские языки, где нет ни богатых, ни бедных, где нет личного имущества, но все добывается коллективным трудом, и где каждому предоставляется все необходимое. Люди оазиса понятия не имеют о воровстве, хотя выведены из страны, где их предки много страдали от злого, развращенного и вороватого окружения. Я говорю вам об этом не для того, чтобы вы думали, что я везу вас в страну мечтаний, где лучшая человеческая жизнь введена как опыт, методами насильственно принимаемых мер. Нет, культура и живой пример нескольких сотен истинно любящих своих братьев людей помогли их потомкам сохранить мир в себе, и этот мир создал прочные устои доброжелательства друг к другу. Этот маленький, по масштабам вселенной, оазис не знает первого камня преткновения в духовном совершенстве: радости о падении ближнего своего. Доброжелательство друг к другу помогает всему их народу жить защищенным от всякой возможности проникновения к ним зла. Было сделано несколько попыток разрушить в них мир и посеять вражду друг к другу. Но все эти попытки потерпели фиаско только потому, что "просветители" были смешны просвещаемым и должны были удалиться, ужаленные смехом жителей оазиса. Владыку племени зовут Рассул Дартан. Когда мы остановимся в оазисе и он освободится от своих обязанностей хозяина, я вас познакомлю с ним. Теперь же старайтесь приготовить в себе самые чистые мысли. Думайте о нашей конечной цели, куда мы едем, о несчастных людях, к которым едем, и о не менее несчастных, которых туда везем. Подъезжая же к самому оазису, думайте о безмерных трудах любви, положенных в жизнь оазиса безвестными, затерянными в пустыне людьми, создавшими на никому не известном клочке земли кусочек царства мира. Несите в это царство все самое высокое, что в себе имеете, чтобы струи вашей любви-энергии омыли песок под ногами тех, кто будет ходить там в бунте и скорби.

Мы продолжали мчаться еще более часа, затем И. замедлил ход своего скакуна, и также не менее часа мы шли шагом, чтобы животные отдохнули, затем снова помчались.

Когда верблюды шли шагом, для меня наступали полосы очень мучительные. Я никак не предполагал, что меня будет так мутить, хуже морской качки, медленное движение животных. Кроме того, солнце и песок стали казаться мне огненной печью, а мой белый павлин Эта, который спрятался под мой плащ, вылезши из своей корзины, - пятипудовым грузом.

И., видя, что я изнемогаю, посоветовал мне дышать в ритм с шагами верблюда, что меня очень облегчило, и, подозвав Яссу, приказал ему взять от меня птицу. Это было не так легко, так как мой избалованный товарищ не желал меня покидать. Наконец под взглядом И. он смирился и, недовольно отвернув от нас голову, вместе со своим гнездом был взят Яссой и покрыт белым плотным холстом.

Много раз переходя с карьера на шаг и обратно, причем периоды отдыха были все короче, а скачка все длиннее, мы стали приближаться к оазису, который заметили издали по высившимся пальмам. Солнце было еще высоко, когда мы въехали на территорию самого оазиса, и верблюды ступили на твердую землю.

Довольно долго мы ехали через редкий пальмовый лес, который мне казался не лесом, а пальмовым садом, вернее, целым рядом пальмовых аллей.

Откуда-то пахнуло свежестью, пронесся ветерок, зашумела вода, точно журчало несколько ручейков, но их не видели мои жаждущие глаза.

- Мы сейчас остановимся у водопада, - сказал И. - Но воды его пить нельзя. Она очень полезна для почвы, насыщена минералами, но вредна людям.

Вы можете намочить ладони, что вас очень освежит, но не более. Здесь мы сойдем с наших запыленных животных, снимем с себя верх нее, наиболее пропыленное платье и отправимся купаться в озеро с прекрасной водой недалеко отсюда.

И. сошел первым с опустившегося на колени мехари, а меня с Бронским Ясса и И. буквально сняли, так как все члены тела у нас онемели. Я едва стоял на ногах, не лучше был и Бронский. И., смеясь над нашей немощью, сказал:

- Профессор несколько ошибся, называя вас Голиафами. Но все ваше недомогание скоро пройдет. Старайтесь ступать по земле, пользуясь всею ступней до самых кончиков пальцев. Пойдемте, хозяева идут нам навстречу.

Я был настолько утомлен своим одеревенением, если можно так выразиться, что даже не имел сил интересоваться, кто шел за мной, кто впереди меня. Если бы я не опирался на Яссу, я не смог бы и шагу ступить. Я просто был чурбаном без мыслей и сил. Я сознавал, что вокруг меня люди, что слышится говор и даже смех, но самому мне казалось, что у меня вырывается из пересохшего горла нечто вроде стона. Я не помнил, как свалился и как Ясса унес меня на руках.

Я пришел в себя и почувствовал, что вернулся к жизни, когда сидел в ванне с теплой водой, и Ясса, все тот же милый Ясса, растирал меня.

- Ну, теперь вы отделаны в лучшем виде. Надевайте это платье, выпейте это питье и помогите мне привести в порядок Бронского. Ему еще хуже вашего, - говорил мне Ясса, отирая градом катившийся с него пот.

Мне было мучительно жаль Яссу, так много истратившего на меня сил. Но я не решился высказать ему ни своей благодарности, ни своего сочувствия, так как он этого очень не любил.

- Неужели же Станиславу еще хуже, чем мне - ведь это значит, что он умирает? - сказал я, стараясь как можно скорее одеться и бежать на помощь артисту.

Я оглядывался во все стороны и недоумевал, где я нахожусь. Нечто вроде большой палатки с каменным полом, в котором была выдолблена квадратная ванна, откуда я только что вышел. Все было очень грубо, но очень удобно и даже комфортабельно для жизни в пустыне. Вода лилась прямо в ванну, теплая, прозрачная, и уходила в два отверстия с противоположной стороны так, что уровень воды оставался все тот же и вода на пол не проливалась. По полу были разбросаны циновки, тонкие и красивых рисунков. Но где был выход из этой палатки-купальни и где мог быть Бронский, я угадать не мог.

- Я готов, - сказал я отдыхавшему Яссе, - но где искать мне Бронского и как отсюда выйти, я не соображу. Мы точно в склепе.

- Хорошо бы, если бы из всех склепов на свете так же легко было выбираться, - ответил мне отдыхавший Ясса, встал со скамьи и отодвинул одну стенку из циновки, которую я считал неподвижной.

Не успела отодвинуться стенка, как я был потрясен открывшейся мне за ней картиной. Бронский, бледно-зеленого цвета, лежал на спине, вытянувшись во весь рост на полотняной походной постели. Я был уверен после слов Яссы, что он не умер, но все же сердце мое больно сжалось, хотелось скорей помочь ему.

Учтя прежние опыты своих порывов, никогда не дававшие плодотворных результатов, я собрал все свое внимание и спокойствие и ждал приказаний Яссы. Протекавшие мгновения казались мне часами, и приготовления Яссы, которых я не понимал, я переживал как мучительное промедление.

Ясса вынимал целый ассортимент щеток, щеточек, мочалок и грубых рукавиц из жесткой материи, которыми он делал свой знаменитый массаж в воде.

Наконец, надев пару таких рукавиц, он подал мне такую же и сказал:

- Наденьте, Левушка, плотно застегните и делайте точно все, что я вам буду говорить.

Как только я надел перчатки, Ясса велел мне стать у ног Бронского и помочь ему опустить тело артиста в кресло из камня, выдолбленное низко в полу, окруженное большой ванной, тоже каменной. С большим трудом я поднимал грузное тело, никак не предполагая, что худощавый человек может быть так тяжел. Я все время поддерживал туловище и голову Станислава, пока Ясса тер его ноги и колени, руки и спину. Через несколько минут, вероятно минут через пятнадцать, Бронский с трудом вздохнул, но глаз не открыл и сидел все в том же положении.

Ясса открыл где-то кран, приподнял заслонки с обеих сторон ванны, и через минуту полилась теплая вода, постепенно заполняя ванну. Ясса теперь усердно растирал грудь и шею артиста. Вода поднималась все выше и дошла ему до колен. На лице больного появилась легкая краска, он зевнул, открыл глаза и с удивлением сказал слабым голосом:

- Неужели, Ясса, все уехали без меня?

- Уехали? Да, если вы часто будете так богатырски спать, то, пожалуй что, апельсины и пальмы успеют вырасти до неба из крошечных черенков. Сходите, синьор соня, в воду, мне иначе неудобно вас растирать.

Станислав намеревался сразу встать, но это ему не удалось. Ноги его совершенно не держали; трижды он пытался встать и сойти в ванну и только с моей и Яссы помощью смог это сделать, причем мне пришлось самому сойти в нее, чтобы почти на своих руках опустить его в воду. Он был беспомощен, все его тело болело, и под ловкими руками Яссы он с трудом сдерживал гримасы боли и стон.

Долго возился с ним Ясса. Потом велел мне помочь Станиславу снова сесть в кресло, что тот сделал уже много легче, растер все тело Бронского ароматной водой, и после этого нового растирания Станислав вздохнул как лев, усмехнулся и сказал:

- Теперь я снова Голиаф.

- В этом я еще не уверен, выпейте это молоко и перейдите в ту ванну, - ответил ему Ясса, подавая питье и указывая на ванну в первой комнате, где я пришел в себя.

Легко и ловко, как всегда, Бронский поднялся, перешел в мою ванну и в восторге сказал:

- Ванна - чудо, вы, Ясса, - два чуда. Но уж молочко ваше, простите, такая мерзость, что хуже и придумать трудно.

Жизнь, силы и энергия возвращались к Бронскому, точно он и не походил на мертвого час тому назад. И все же еще и еще школил его маленький Ясса своими железными руками, под которыми морщился и кряхтел богатырь Станислав.

- Ну, теперь скорее одевайтесь оба, - снимая перчатки, сказал Ясса, отодвигая еще одну стенку. Когда мы вошли в комнату, которая перед нами открылась, оба мы замерли от восторга. Над нами сияло звездное небо, так как у комнаты крыши не было, вокруг нас росли пальмы в огороженном циновками довольно большом квадрате. Судя по небу, был уже поздний вечер, а в загородке-комнате было светло как днем от каких-то ламп, горевших ярко и бесшумно в нигде не виданных нами не то горшках, не то светящихся колонках.

Тут стояли плетеные из соломы диваны и стулья, на которых мы нашли наше обычное платье.

- Чудеса не прекращаются для нас с вами, Левушка, - кивая на лампы и небо, сказал Станислав.

Я ничего не успел ответить ему, так как очутился в объятиях И., смеявшегося моей растерянности.

- Чудеса только еще начинаются, дорогие мои страдальцы. Но вы можете твердо знать, что такого мучительного путешествия для вас уже не будет.

Возможно, и даже наверное, вы будете совершать путешествия много более тяжелые и опасные, но ни одно из них не будет для вас таким мучительным.

Только первое путешествие на мехари доводит до смертельного изнеможения, если всадник едет без отдыха в пути, как скакали мы. Пойдемте же, дети мои, чудеса ждут вас.

Счастливо сияя от близости к И., я попросил его подождать минутку, бросился к Яссе, горячо поцеловал его несколько раз, благодаря за помощь от лица обоих.

- Ясса, Ясса, - шепнул я ему. - Что бы мы делали без вас? Как мы вам благодарны.

- Не за что, дорогой Левушка. Благодарите И. и себя самих. Я только возвращаю вам мой долг. Не забудьте взять Эту, он в корзине, в темном уголке направо.

Когда я возвратился к И., Эта уже был на его руках, необычайно довольный и забывший все свои обиды в пустыне. Взяв птицу, которая не желала сама идти по незнакомому месту, я шел сзади И. и Бронского, который все не мог прийти в себя окончательно от ряда пережитых потрясений и неожиданностей.

Мы шли по прелестной аллее, отовсюду лился аромат цветов, культурно рассаженных в цветники и клумбы. Во многих местах видны были освещенные окна домов. Кое-где женщины укладывали детей спать, кое-где были видны картины уютной и мирной домашней жизни. Мне все казалось сном, сказкой, я каждую минуту готов был "слови-воронить". Вероятно, поэтому И. взял меня под руку, говоря:

- Будь внимателен, будь воспитанным джентльменом, мой сынок. Постарайся вспомнить наставление Флорентийца о такте и обаянии. И кого бы ты ни встретил сегодня в ночь, будь мужествен и доброжелателен до конца. Забудь о себе, о своем удивлении, всем сердцем стремись растить энергию тем, кого увидишь.

Слова И. перестроили на иной лад ход моих мыслей. Я перестал восхищаться и наблюдать. Перестал жить в одном внешнем мире, я погрузился в глубокое и мирное состояние активного действия. Я перестал думать, что, кого и как встречу, но в сердце своем ощутил силу быть и становиться той Любовью, когда видишь только духом своим Единого в оболочке каждого.

Мы подходили к большой беседке из частой-частой проволоки, защищавшей от ночных бабочек, летевших со всех сторон на яркие лампы, которыми она была освещена. Когда мы подошли к самой беседке, тот человек, что замыкал наш караван, вышел из нее нам навстречу. Теперь я мог его узнать только по длинной седой бороде и темному, точно из камня высеченному лицу. Я имел возможность, пока И. представлял нас, рассмотреть лицо хозяина оазиса. Оно поразило меня тем, что на нем не было ни одной морщины, кожа была совершенно гладкая, молодая, но в самом лице молодости не было. Какая-то вековая мудрость лежала на нем, точно он жил сотни лет на земле.

Но у меня не было времени размышлять о Рассуле Дартане. Он подвел меня к двум женщинам, молодым и очень мило одетым в своеобразные длинные, узкие платья, с распущенными волосами, множеством красивых браслетов на обнаженных руках и ожерельями на шеях, представляя меня им как своим правнучкам. Только я подумал, на каком же языке я буду с ними говорить, как одна из них, младшая, сказала мне, хорошо произнося по-французски:

- Мы привыкли называть дедушкой нашего дорогого владыку. Но на самом деле он не только не дедушка нам, но прапрапрадед.

- Вот редкостное счастье иметь живым прапрапрадеда, - ответил я. - Я впервые видел бы и прадеда, не только прапрапрадеда живым, - говорил я, усаживаясь на указанное мне место за столом между двумя женщинами.

Обе мои соседки очень заинтересовались судьбой Эты и спрашивали, почему я везу его по пустыне. Обе предлагали свои услуги поухаживать за моим птенцом, пока я не вернусь обратно, уверяя, что я могу совершенно спокойно доверить им уход за Этой, пока не возвращусь.

- Ведь ни один караван не проходит через пустыню, не заехав отдыхать к нам в оазис. Часто у нас живут подолгу люди, отправившиеся в путешествие через пустыню, здоровье которых не позволило им ехать дальше, - сказала старшая. - В частности, француз, обучивший нас своему языку, должен был прожить у нас более двух лет, пока дедушка помог ему восстановить свое здоровье, чтобы вернуться на родину. У нас живут люди почти всех национальностей, всех профессий. Наши бани, прачечные, ванны выстроены до плану лучшего инженера Америки, который прожил у нас более трех лет и ни за что не хотел уезжать. Он очень полюбил мою дочь и умолил дедушку разрешить ему на ней жениться и отпустить ее с ним на его родину. Как я ни протестовала, дедушка убедил меня отпустить старшую дочь. Мне остались еще четыре в утешение.

Старшая дама была так моложава на вид, что я с удивлением спросил:

- Во сколько же лет у вас выходят замуж? Я представляю себе с трудом, что у вас может быть пятеро детей. Но если даже и можно это себе вообразить, то все же старшей из них не может быть больше восьмидесяти лет.

- Это климат нашего оазиса и свойства нашей воды таковы, что мы живем долго и долго сохраняем моложавость. Моей девочке было семнадцать лет, когда она вышла замуж. Дедушка не позволяет жениться раньше двадцати одного года и выходить замуж раньше семнадцати.

Разговор наш шел о быте и жизни оазиса и не мешал мне слушать о новой, неизвестной мне форме существования целого культурного племени, с одной стороны, и бдительно присматриваться ко всему совершавшемуся вокруг меня с другой.

Я не видел за столом никого из нашего каравана, кроме И. и Бронского.

Последний сидел также между двумя молодыми женщинами, разговор их шел по-английски о театре, насколько я мог уловить из долетавших до меня отдельных слов.

- Разве у вас есть театр? - спросил я своих собеседниц.

- Театра в истинном смысле слова, у нас, конечно, нет. Но дедушка увлек детей, помог им самим написать пьесу, был их первым режиссером долгое время.

Теперь дети повыросли, развились, и некоторые из них стали заправскими актерами, писателями и режиссерами. Они мечтают хоть раз увидеть игру настоящего артиста. Дедушка им это обещал. Не знаю уж, откуда он возьмет здесь артиста, да еще настоящего. Разве когданибудь заблудится в пустыне караван с артистом и забредет в наш оазис.

- Уж раз дедушка обещал - значит, будет, - вмешалась в разговор младшая.

- Вы можете верить или не верить мне, но дедушка знает все. Знает, когда будет набег зверей, и как от них защититься, и когда надо выезжать в пустыню на помощь заблудившимся, и когда будет недород, и когда близко пройдет чума, - все, решительно все знает дедушка. Он точно в земле и в небе видит, не то что всего человека насквозь видит. Если он что-нибудь сказал, можете быть уверены, что именно так оно и будет. Ни разу не случалось, чтобы душа нашей жизни, душа нашей радости - дедушка - сказал нам неправду.

Ужин кончился, хозяин встал, омыл руки и рот в струе лившейся воды над большой раковиной в конце беседки. Все последовали его примеру, взяв со стола большие бокалы, назначение которых только теперь мне стало ясно. Вся группа сидевших за столом людей, человек около двадцати, большая часть которых группировалась вокруг И. и хозяина в продолжение ужина, двинулась по темной аллее.

После светлой беседки аллея показалась мне еще темней. В конце ее, довольно далеко, горел огонь большого костра. Я понял, что к этому-то костру мы и идем. Вскоре глаза мои привыкли к темноте, звезды сияли ярко, и на лету я поймал взгляд И., как бы говоривший мне: "Помни".

Бронский взял меня под руку, точно желая защититься от своих словоохотливых собеседниц. Мне и самому хотелось сейчас помолчать, хотя жизнь оазиса очень меня интересовала. Довольно долго мы шли по аллее, дошли до перекрестка и увидели ряд домиков.

- Вот здесь живем мы, - сказала моя старшая собеседница. - Сейчас всем нам необходимо быть дома. Если завтра ваш караван двинется в путь не так рано и у вас будет время, я и вся моя семья будем рады увидеть вас у себя, - любезно прибавила она, протягивая мне и Бронскому руку на прощание. Не только дамы, но и все шедшие впереди мужчины простились с нами и разошлись по своим домам. С нами остался один Дартан, и из темноты вынырнул Ясса, которому мы очень обрадовались. Настроение всех оставшихся сразу изменилось.

Я почувствовал какое-то облегчение и понял, что волна эманаций И., которые всегда и всем помогали жить энергично в его присутствии, шире и глубже охватила меня.