Последняя встреча с Гитлером

В начале весны, 21 марта 1944 года вместе с Петером, который к этому времени получил чин майора и пребывал в краткосрочном специальном отпуске, я стояла в Кицбюэле перед служащим бюро записи актов гражданского состояния, который оказался связным Петера на полярном фронте и передавал мне его письма. Невероятное совпадение! Тем утром произошло еще кое-что. Накануне был сильный снегопад. Едва мы отъехали от дома Зеебихлей всего на несколько метров, как сани опрокинулись. Когда я выкарабкалась из снега, то увидела лежащую у моих ног старую подкову. По народному преданию, это приносит счастье. Я подняла подкову и храню ее у себя и по сей день. Правда, особого счастья она мне не принесла.

Родители, приехавшие на скромное свадебное торжество в Кицбюэль, не слишком радовались моему выбору. Когда отец, в последнее время тяжело болевший и очень беспокоившийся о Гейнце, остался со мной наедине, я впервые увидела, что в глазах у него стоят слезы. Он сказал растроганно:

— Дитя мое, желаю тебе счастья.

Ужин заказали в «Гранд-отеле» в Кицбюэле. Когда мы вошли в зал, произошел неприятный инцидент. Какой-то офицер, без сомнения вдребезги пьяный, распростер свои объятия и, бросившись ко мне, громко закричал:

— Лени, помнишь еще наши бурные ночи — ты была ласковая как кошка?!

Я в полной растерянности смотрела на сумасшедшего — все, пораженные, остановились. Затем я увидела, как Петер наклонился вперед и нанес мужчине сокрушительный удар в челюсть. Какие-то люди захлопотали возле незадачливого пьяницы, мы же тем временем стали усаживаться за стол. Меня обрадовало, что муж, будучи от природы очень ревнивым, повел себя сдержанно и поверил, когда я сказала, что в жизни не видела наглеца.

За несколько дней до окончания отпуска Петера я получила от Гитлера корзину цветов с поздравлением и приглашением. Нам обоим следовало приехать 30 марта в его резиденцию в горах. О моем бракосочетании он узнал от Юлиуса Шауба, жена которого жила в Кицбюэле.

Я была обеспокоена тем, что придется встретиться с фюрером в это драматичное время. Мы не виделись уже больше трех лет. Откроет ли нам Гитлер что-нибудь из своих мыслей? В каком расположении духа мы его найдем?

Когда к гостинице в Берхтесгадене за нами подъехал черный «мерседес», из него вышел генерал Шёрнер;[336]он прибыл от фюрера, который очень ценил его.

Как же часто меня спрашивали о том, какое впечатление производил Гитлер! Этот вопрос был основным, который задавали на допросах союзники. Описать тогдашнее отношение к Гитлеру нелегко. С одной стороны, он вызывал чувство благодарности за то, что всегда защищал меня от врагов, таких как Геббельс и другие, так высоко ценил меня как деятеля искусства. Но я была возмущена, когда, возвращаясь осенью 1942 года из Доломитовых Альп, впервые увидела в Мюнхене, как людям еврейской национальности приходится носить желтую звезду. О том, что их увозили в концентрационные лагеря, чтобы там уничтожить, мне стало известно от союзников лишь после войны.

Прежний восторг, какой я испытывала к фюреру, поутих, сохранились лишь воспоминания. Мои чувства во время той встречи в Бергхофе оставались сложными. Многое в Гитлере отталкивало меня. Так, было невыносимо слышать, как он называл русских «недочеловеками». Это огульное осуждение целого народа, давшего миру столь крупных представителей искусства, глубоко оскорбило меня. Ужасным казалось и то, что Гитлер не находил разумного способа закончить эту безнадежную, смертоносную войну. Я намеревалась спросить, отчего он не посмотрит на разбомбленные немецкие города, но не смогла.

Гитлер поцеловал мне руку и коротко приветствовал Петера, не уделив ему никакого внимания. Мне бросилась в глаза его сгорбленная фигура, дрожащие руки и подрагивающие веки — с последней нашей встречи фюрер постарел на много лет. Но, несмотря на эти внешние признаки дряхлости, от него все еще исходил тот же магнетизм, которым он обладал с давних пор. Я чувствовала, что окружавшие его люди слепо следовали его приказам.

Во время нашей встречи Гитлер не задал ни одного вопроса Петеру, что меня очень удивило. Я предполагала, что фюрер справится у него, на каких участках фронта он сражался и за что получил Рыцарский крест. Мне Гитлер также не задал ни одного вопроса, а сразу же после приветствия, как и в ночной час в «Кайзерхофе», начал говорить — и говорил на протяжении почти целого часа. Это был один сплошной монолог, во время которого он безостановочно ходил взад-вперед.

Казалось, его занимали в основном три темы. Вначале он стал подробно рассказывать о восстановлении Германии после окончания войны. Фюрер сообщил, что поручил многим фотографам и специалистам сделать снимки всех произведений искусства, церквей, музеев, исторических зданий, по которым затем будут созданы их точные копии. «Германия, — произнес он с пафосом, — восстанет из руин еще более прекрасной, чем была раньше».

Другая тема касалась Муссолини и Италии. Гитлер признал, что непростительно заблуждался, оценив Италию так же высоко, как и лично дуче. «Муссолини, — сказал он, — как итальянец — исключение, его качества значительно выше среднего уровня. Итальянцы если и ведут войны, то всегда их проигрывают. Кроме альпийских войск, они не умеют воевать, так же как и балканские народы, за исключением храбрых греков. Вступление Италии в войну стало для нас лишь обузой. Если бы итальянцы не напали на Грецию и им не потребовалась бы наша помощь, война развивалась бы по-другому. Мы бы на несколько недель опередили наступление русских морозов и захватили Ленинград и Москву. Тогда не было бы и Сталинградской битвы. Фронт на юге России развалился только потому, что итальянцы и балканские солдаты не умеют воевать. Нам следовало нести все бремя войны одним. Муссолини сражается без народа, который его к тому же еще и позорно предал».

Потом Гитлер, приходя во все большее возбуждение, начал говорить об Англии. Дрожа от ярости, сжав кулак, он воскликнул: «Не сойти мне с этого места, если нога англичанина ступит когда-либо еще на немецкую землю!» Затем последовал поток злобных тирад в адрес этой страны. Гитлер говорил как отвергнутый любовник, так как все в его окружении знали, насколько он преклонялся перед англичанами. Его пристрастие к британцам было столь велико, что он, как говорили некоторые генералы, под всевозможными предлогами несколько раз переносил высадку немецких войск на остров и в конце концов вовсе отказался от нее. Мысль о возможности тотального уничтожения Англии была для него невыносимой. Он будто бы так и не смог оправиться от того, что Британия объявила войну Германии. Рухнула его политическая мечта о создании вместе с Англией соответствующего его представлениям мирового порядка, направленного против коммунизма. Это-то и стало источником его ненависти к этой стране.

Словно пробудившись от транса, Гитлер неожиданно вернулся к действительности. Он откашлялся и сделал недвусмысленный жест рукой, из которого мы заключили, что наш визит закончился. Затем попрощался и проводил нас по длинному коридору к выходу. Когда я в конце коридора оглянулась, то увидела, что фюрер все еще стоит на прежнем месте, глядя нам вслед.

Я почувствовала, что больше уже никогда его не увижу.

Июля 1944 года

В тот самый момент, когда было совершено покушение на Гитлера, я стояла на Лесном кладбище в Далеме, где хоронили моего слишком рано умершего отца. Он прожил всего 65 лет.

Потом мне захотелось посетить Шпеера, в надежде что-нибудь узнать о чудо-оружии, про которое столько говорили в последнее время. Когда я вошла в здание его ведомства на Парижской площади, он как раз в большой спешке покидал свой кабинет и, второпях поприветствовав меня, пробежал мимо. Секретарь сказала, что Шпеера срочно вызвали к Геббельсу. Тогда мы еще не знали о покушении на Гитлера. В окно я увидела, как на другой стороне Парижской площади, где размещалось Министерство пропаганды, строились солдаты.

Через некоторое время радио сообщило, что покушение на Гитлера закончилось неудачей: фюрер не пострадал. Это известие глубоко потрясло нас. Люди на улицах взволнованно обсуждали новость. И в поезде — я в тот же день выехала в Кицбюэль — среди пассажиров, в большинстве своем солдат, многие из которых были ранены, также царило необычайно сильное волнение.

В Кицбюэле меня ждало страшное известие: мой брат погиб, в России ужасной смертью — его на куски разорвало гранатой. Несчастье случилось в тот самый час, когда в ставке фюрера сработала бомба, а я стояла у могилы отца.

Смерть брата я до сегодняшнего дня так и не сумела пережить. Не смогу себе простить, что единственный раз, когда это действительно было нужно, не попросила Гитлера о чем-то сугубо личном. В то тяжелое время казалось неудобным обращаться к нему за помощью.

Брат стал жертвой интриг. Он будто бы покупал на «черном» рынке мясо и пренебрежительно отзывался о войне. Один из его сотрудников, работавший на фирме моего отца, донес на него. Доносы, словно проклятие, преследовали Гейнца. Несмотря на проявленную доблесть, ему отказывали в каком-либо повышении по службе, и брат писал, что то и дело попадал в «команды смертников», временами даже в штрафную роту.

Как главный инженер на фирме отца, производившей монтажные работы на военных заводах, он долгое время имел бронь. Жена Гейнца хотела развестись с ним, но так, чтобы не оставлять ему детей, которых брат очень любил. Она была в дружеских отношениях с генералом СС Вольфом[337]и попросила того помочь ей. Как-то раз к брату заявился некто Унру,[338]посланник внушающего страх генерала, и сказал буквально следующее: «На сей раз, господин Рифеншталь, речь идет о вашей жизни».

В сохранившихся бумагах брата имеются два письма генерала Вольфа. В них тот угрожает обратиться к фюреру, если Гейнц добровольно не откажется от права взять себе после развода обоих детей. Поскольку он не позволял себя запугать и не поддавался шантажу, вскоре последовала расплата.

Брат предвидел смерть. За несколько лет до начала войны рассказал мне однажды, что его посетило страшное видение — он лежит мертвым в луже крови.

«Я умру молодым», — как-то раз произнес Гейнц. Когда смерть настигла его в России, ему было тридцать восемь лет.

Зиппенхафт[339]

Осенью 1944 года в Праге прозвучали последние «хлопушки» на съемках «Долины». Фильм не имел «военного назначения», и потому пришлось ждать два года, чтобы Министерство пропаганды отвело нам необходимое время для работы в павильоне. Нужно было снять всего-навсего одну заключительную сцену фильма, для которой требовалось довольно обширное помещение. Молодая художница Изабелла Плобергер,[340]благодаря своему большому таланту победившая в конкурентной борьбе с более опытными коллегами, создала великолепную декорацию — стилизованный горный ландшафт с пучком лучей света, который практически невозможно найти в естественной природе.

Мы оказались не единственными, кто работал в Праге. Там я встретила Георга Пабста, Вилли Форета, Гезу фон Циффру[341]и многих других киноактеров и режиссеров. Мне казалось странным, что на этой стадии войны все еще продолжались работы над новыми фильмами. Деловые отношения с чехами — рабочими сцены были удивительно хорошими. О войне и политике не говорилось ни слова. Но у многих чувствовалось негодование по поводу этой все не заканчивающейся бойни. Вряд ли кто-нибудь еще верил в победу.

Во время последних съемок я, к своему ужасу, узнала, что по поручению бывшей жены брата из моего дома в Кицбюэле похитили детей Гейнца, родительские права на которых по завещанию перешли ко мне. Я была вне себя. Мне удалось уговорить хорошую знакомую няню ухаживать за детьми, которым было три и четыре года. Малыши очень любили ее. Пришлось прервать работу в Праге и поехать в Кицбюэль. Но, несмотря на все старания, добиться выполнения последней воли брата и вернуть детей не удалось. Безуспешными оказались и все последующие хлопоты.

После окончания войны жена Гейнца, успевшая снова выйти замуж, добилась судебного решения, по которому вопреки завещанию меня лишили права опеки над детьми. Основание — носить фамилию Рифеншталь для детей Гейнца равнозначно оскорблению.

Чем не другой вариант «судебной ответственности семьи за деяния, совершенные одним из ее членов»?

Перед крушением

Теперь каждый полдень над Кицбюэлем с грохотом проносились тысячи американских бомбардировщиков, направлявшихся на Мюнхен. Мы дрожали за жизнь друзей и родственников — ад воздушных налетов становился все ужаснее, а настроение у людей все более подавленным. Прямо чудо, что продолжали ходить поезда и были еще продукты.

Тем не менее у нас по-прежнему оставалось желание закончить «Долину». В Праге мы сняли очень дорогую заключительную сцену, но затем случилась катастрофа — отснятый материал исчез. Его сдали в Праге на станции для доставки экспресс-поездом. Мы день за днем досаждали железнодорожным чиновникам телефонными звонками и телеграммами, но пленки так и не находились. Напряжение, в котором мы жили, было невыносимо.

Спустя несколько недель пришло радостное известие — киноматериал найден, но, к несчастью, находится в районе боевых действий. Он попал на Западный фронт: грузовой вагон с пленками где-то на перегоне по ошибке отцепили. Все же нам невероятно повезло: в конце концов наш материал в целости и сохранности прибыл в Кицбюэль.

Линия фронта тем временем продвигалась все ближе к нам. Каждый день сводки вермахта приносили печальные вести. У меня было такое чувство, будто мы находимся на корабле, который медленно идет ко дну среди бушующих волн. Горький конец казался неизбежным, но никто из нас даже не пытался убежать от судьбы. Я больше всего боялась за жизнь матери. Она все еще отказывалась оставить свой дом в Цернсдорфе, в 40 километрах к востоку от Берлина. Постоянно волновалась и за мужа, который пока умудрялся выживать после всех боев, хотя большинство его товарищей погибали.

К счастью, его подразделение теперь находилось не на берегу Северного Ледовитого океана, а на итальянском фронте, но мои надежды, что бои там будут менее ожесточенными, оказались напрасными. Петер писал:

Дороги — в непролазной грязи, что очень затрудняет подвоз подкреплений, враг значительно превосходит нас в живой силе и технике. Уже несколько дней поспать удается лишь урывками. Погиб и новый командир моей роты. Американцы, надо отдать должное их храбрости, сражаются с редким упорством. Нам досаждают постоянные налеты вражеской авиации, из-за которых мы несем большие потери.

Мне довелось в первый раз пережить налеты штурмовой авиации во время поездки в Берлин, где предстояло провести несколько дней в хлопотах из-за спора со свояченицей. Дважды подавали сигнал воздушной тревоги, поезд останавливался, всем приходилось выбегать из вагонов и ложиться на землю. Нескольких женщин и детей ранило. Их унесли санитары.

В начале ноября 1944 года я прибыла в Берлин и поселилась в гостинице «Адлон», поскольку в моем доме тогда жили друзья. В первую же ночь город подвергся сильной бомбардировке. Пришлось спуститься в бомбоубежище, где среди политиков и видных людей искусства оказался и Рудольф Дильс, в свое время «поставивший диагноз» поджогу рейхстага. Он давно уже пекся о моей безопасности. После этой встречи я его больше не видела. Как председателя правительства Геринг направил его сначала в Кёльн, а потом в Ганновер. Той ночью в бомбоубежище он рассказал о своем аресте после 20 июля. Но Герингу, очень ценившему Дильса, удалось добиться его освобождения.

На следующее утро Берлин являл собой удручающее зрелище. Людям приходилось издалека пешком добираться до службы. Но берлинцы вели себя удивительно дисциплинированно, будто ничего особенного не случилось.

Я должна была встретиться по делу о детях брата со своим адвокатом Хайлем. В тот день мне довелось в последний раз перед окончанием войны пройтись по разрушенным улицам родного города.

Обратная поездка в Кицбюэль стала настоящей пыткой. Поезд был переполнен солдатами и беженцами. Никакой надежды заполучить сидячее место, почти всю дорогу я простояла стиснутой со всех сторон. Из-за этого начались такие сильные колики, что вниз по ногам начала стекать кровь. Солдат, заметивший это, подставил мне между ног стальную каску. Я корчилась от боли. После Мюнхена удалось сесть, и я провалилась в тяжелый сон.

Из-за нервного состояния работу над фильмом пришлось вновь прервать. Оставалось сделать лишь окончательный монтаж и дублирование. От Петера давно уже не было известий. Целыми днями я пыталась связаться со штабом генерал-фельдмаршала Кессельринга,[342]немецкого главнокомандующего в Италии. Наконец там к телефону подошел офицер, которого я попросила навести справки о майоре Петере Якобе. Через несколько дней мне сообщили, что Петера на командном пункте уже нет, вероятно, он лежит в госпитале где-нибудь в Италии.

Тогда я решила искать мужа и в ноябре 1944 года приехала в Мерано.[343]Мне удалось пробиться к офицеру связи, согласившемуся помочь в этих, как казалось, бессмысленных поисках. После нескольких безрезультатных телефонных звонков он разрешил мне поехать с колонной тылового снабжения в направлении линии фронта. Где я только не побывала, помню лишь, что поездка изобиловала опасными приключениями. Часто при налетах штурмовиков мы вынуждены были бросаться в канавы, и я оказывалась с ног до головы перемазанной грязью. Возвратившись после недели безуспешных поисков в Мерано, я обнаружила мужа в местном полевом госпитале. Петер едва мог пошевелиться. К счастью, у него не было никаких огнестрельных ранений; свалил его мучивший еще с Северного фронта острейший ревматизм.

Увидев меня, Петер онемел от неожиданности, однако счел по меньшей мере легкомысленной мою поездку в район боевых действий. В своей жизни я не часто молилась, хотя считаю себя человеком глубоко верующим. Но в этот день мне было просто необходимо помолиться, чтобы возблагодарить Бога за то, что муж остался жив.

Наперегонки со смертью

Сейчас я не могу понять, почему нам непременно хотелось закончить работу над «Долиной», когда все вокруг рушилось. Бессмысленное и трудно объяснимое занятие. Возможно, все дело в моем прусском чувстве долга, но ведь этой идеей были одержимы и все мои коллеги.

В чудо-оружие, про которое все так много говорили, мы не верили. Поэтому нас особенно пугали ужасные слухи о «плане Моргентау».[344]О страшных наказаниях, которые ожидают немцев после войны, нам рассказывала В ильма Шауб, жена адъютанта Гитлера, которая уже несколько месяцев жила в доме Тодта в Кицбюэле. В последнее время она стала спасительной ниточкой, соединявшей нас с Берлином. У нее имелась прямая телефонная связь с рейхсканцелярией, и она звонила мужу каждый день. Благодаря ей после налетов бомбардировщиков на Берлин мы получали известия о судьбе родственников.

Фрау Шауб помогала нам и продуктами — яйцами, молоком, а иной раз и хлебом, ведь ни у меня, ни у моих сотрудников не было никаких связей. Все мы в общем-то голодали. Я весила меньше 50 килограммов. Вильма Шауб, с которой я познакомилась только осенью 1944 года, была поначалу весьма сдержанной и лишь спустя некоторое время стала доверять мне. От нее я впервые услышала о Еве Браун, о существовании которой до этого ничего не знала.

Она также рассказала о самоубийстве Гели Раубаль, племянницы Гитлера, комнату которой он мне однажды показывал. Вечер перед смертью Гели они провели вместе, были в Мюнхене на театральном представлении. Фрау Шауб заметила, что Гели выглядела очень утомленной, поэтому решила проводить девушку до площади Принца-регента, где та занимала одну из комнат в квартире Гитлера. Она попросила фрау Шауб остаться еще ненадолго. В прихожей висел плащ Гитлера. Гели полезла в его карманы и извлекла письмо, прочтя которое побелела как полотно и передала бумагу подруге: это было экзальтированное любовное послание Евы Браун.

Через несколько часов Гели застрелилась.

— То письмо, — сказала фрау Шауб, — несомненно, подтолкнуло бедняжку к самоубийству. Ее уже долгое время мучили предчувствия, и она несказанно страдала от ревности.

Об обстоятельствах смерти Роммеля[345]жена гитлеровского адъютанта тоже, казалось, была отлично осведомлена. Фюрер, по ее словам, испытал потрясение, узнав о его договоренности с офицерами 20 июля, и больше всего возмущался, что именно Роммеля избрали его преемником. На мой вопрос, верит ли она еще в победу, фрау Шауб ответила «нет». Расплакавшись, она сказала, что не надеется больше увидеть мужа — он не собирается покидать Гитлера и хочет остаться в Берлине в бункере до конца.

— Если мой муж умрет, — воскликнула она в отчаянии, — я тоже хочу умереть вместе с детьми!

Я тщетно пыталась успокоить ее.

Мне мысль о самоубийстве не приходила. Я знала, что нас ждут тяжелые времена, но тем не менее хотела жить. Нужно было вытерпеть все, прежде всего — ради матери, у которой после потери мужа и единственного сына не оставалось никого кроме меня, а также из-за Петера, о жизни которого я беспокоилась четыре года.

Но эта безумная война все не заканчивалась — каждый новый день приносил ужасные вести. В конце января 1945 года по радио сообщили, что пароход «Вильгельм Густлофф», на борту которого находились немецкие беженцы из Восточной Пруссии, потоплен русской подводной лодкой, при этом погибли более 5000 человек. Несколько дней спустя был воздушный налет на Берлин, унесший двадцать с лишним тысяч жизней. Мама все еще находилась в опасной зоне, русские стояли уже в 40 километрах от ее дома.

Все жили в постоянном страхе. В полной растерянности слушали мы сообщение о разрушении Дрездена, во время которого погибло больше 100 000 человек. Сколько еще будет продолжаться этот ужас? Почему никак не заканчивается бессмысленное истребление? При моей тяжелой болезни и тех сильнодействующих болеутоляющих средствах, которыми я постоянно пользовалась, происходящее воспринималось как мучительный ночной кошмар.

Неожиданно в Кицбюэль приехала мама — вне себя от счастья я обняла ее. Ей удалось выбраться из Берлина благодаря случаю. Долго не получая от меня никаких известий, мама пошла в ведомство Шпеера. Там она встретила самого Альберта Шпеера, который как раз собирался ехать в Оберзальцберг. Не долго думая, он посадил ее в свою машину — это был последний шанс покинуть столицу.

Я спросила, узнала ли она у Альберта что-нибудь об окончании войны. Об этом она его не спрашивала и могла только рассказать мне кое-что о поездке. Управлял машиной сам Шпеер. Рядом сидел какой-то человек, записывавший его указания. Мама не могла расслышать их разговор, так как находилась на заднем сиденье, и до нее лишь изредка долетали обрывки фраз.

— Я обратила внимание на то, — рассказывала она, — что Шпеер выглядел деятельным и уверенным в себе, а после некоторых его реплик у меня сложилось впечатление, что он все еще верит в положительный исход войны.

Меня это удивило. Была уже середина февраля 1945 года, и поражение Германии стало очевидным. Я предположила, что Шпеер, как и все люди из окружения Гитлера, по-прежнему находится под его гипнотическим влиянием. Хотя, возможно, он просто не хотел раскрывать своих истинных взглядов.

Мужа тем временем откомандировали в пехотную школу в Дёберице под Берлином. Он писал: «Я должен был принять командование полком морской пехоты на Одере, но мой командир успел вовремя заметить, что я же ведь горный стрелок». Подобным юмором Петер пытался затушевать далеко не смешное положение. Но между строк я прочла об опасности, в которой он находился. Одиннадцатым февраля датированы следующие строки полученного с большой задержкой письма: «Если не считать больших ограничений во всем, привлечения населения к рытью окопов и сооружению баррикад в Берлине, жизнь здесь течет нормально. Непосредственная опасность, на мой взгляд, городу не грозит».

В это я не могла поверить, не поверила, конечно, и Петеру. Он писал так, только чтобы успокоить меня.

Неожиданно позвонили из Оберзальцберга.[346]Знакомый голос произнес: «Лени, мы только что приехали из Берлина, из бункера рейхсканцелярии». Это был оператор, работавший прежде у меня, а в военное время откомандированный в ставку Гитлера. Когда во время отпуска он при случае навещал меня, я узнавала от него новости из штаб-квартиры фюрера.

— Слава Богу, — сказала я, — тогда ты спасен.

— Что ты такое говоришь, — ответил он, — фюрер обманул нас. Он обещал вылететь вслед за нами на следующем самолете, и вот мы слышим по радио, что он остается в Берлине.

— Ты хотел умереть вместе с Гитлером?

— Да, — воскликнул он, — мы все хотели умереть вместе с Гитлером, никто не желал покидать его! Ханна Рейч,[347]которая прибыла в бункер с Риттером фон Греймом,[348]тоже хотела остаться с фюрером. Но по его приказу им пришлось уехать из рейхсканцелярии.

— Вы все с ума сошли! — воскликнула я.

После этого связь прервалась.

То, что я услышала, не укладывалось в голове. Звонивший мне человек не состоял в партии, никогда не испытывал симпатии к расовым теориям национал-социалистов, был до мозга костей либералом. Какая же сила внушения все еще исходила от изнуренного Гитлера, если люди из его окружения предпочитали умереть вместе с ним, а не спасти свою жизнь. Все мы каждый божий день рассчитывали на то, что Гитлер покончит жизнь самоубийством.

В мрачные дни последних боев мы еще лихорадочно пытались дублировать фильм. Эта работа стала бегом наперегонки со временем, нам хотелось любой ценой завершить «Долину» до окончания войны. Мы еще не понимали масштаба трагедии, ничего не знали о преступлениях в концлагерях, но ощущали пропасть, в которую неслась страна. Я часто спрашивала себя, имеет ли жизнь какой-либо смысл в мире, в котором нам уготованы лишь унижения и позор.

Фрау Шауб приносила нам лекарства и кое-какие новости: «Завтра рано утром из Коричневого дома приезжает автомобиль с важными документами для гауляйтера Хофера в Боцене. Если вам нужно переправить в безопасное место ценные вещи, то кое-что вы можете отослать с этой машиной».

Мы подготовили три металлических ящика; в них находились оригиналы негативов обоих фильмов о партийных съездах — «Победы веры» и «Триумфа воли», а также ленты о вермахте «День свободы». Как стало известно позднее, наш груз не достиг цели. До Боценато его будто бы довезли, но последующие поиски американских и французских офицеров-киноведов остались безрезультатными. Оригиналы негативов этих фильмов разыскать так и не удалось. Они исчезли и не найдены по сей день.

В середине апреля из Вены пришел сигнал о помощи от моего старого друга и оператора Ганса Шнеебергера: «Лени, ты должна помочь, меня призвали в штурмовые войска, русские стоят уже у ворот города». В Берлине, где «боевым комиссаром» был Геббельс, я бы не смогла никому помочь, в Вене же это, возможно, удастся сделать. Я, правда, не знала лично Шираха,[349]гауляйтера Вены, но слышала, что он будто бы внимателен к просьбам. После нескольких разговоров с одним из его ближайших сотрудников мне удалось освободить на неделю для работы над титрами для «Долины» Шнеебергера, которому уже перевалило за пятьдесят. Поскольку вплоть до самого конца войны продолжали сниматься фильмы, в том числе и неполитические, то выглядело это не столь уж необычно. Несколько дней спустя моя помощь потребовалась в куда более сложной ситуации. Гизелу, жену Шнеебергера, эффектную рыжеволосую женщину, многие годы проработавшую у меня фотолаборанткой, арестовали в идущем в Кицбюэль поезде. Она находилась в инсбрукской тюрьме. Ее муж в полном отчаянии немедленно выехал из Вены в Инсбрук. Дело было серьезным. В купе вагона, где сидели раненые солдаты, она будто бы обругала их и громко прокричала: «Свиньи, и чего ради вы сражались за Гитлера?!» После этого находившийся в том же купе офицер велел арестовать ее. Я знала, что она была противником режима и к тому же еще наполовину еврейкой. Обозвать в то время свиньями раненых солдат было почти равносильно самоубийству. За подобные высказывания могла грозить смертная казнь. Как же теперь помочь ей? Тут я вспомнила об У ли Ритцере, бывшем моем сотруднике, который возглавлял в Тироле отдел культуры у гауляйтера Хофера.[350]Он поговорил с шефом гестапо — безуспешно. В деле Гизелы было трое свидетелей — слишком много. Тогда мне пришлось самой ехать в Инсбрук, где после долгого разговора с гестаповцем удалось вызволить Гизелу из тюрьмы. Я сказала офицеру, что фрау Шнее-бергер из-за сильной бомбежки Вены страдала истощением нервной системы и потому не может отвечать за то, что говорит. На человека из гестапо произвело благоприятное впечатление то, что она была моей сотрудницей и что я собиралась поселить ее вместе с мужем в доме Зеебихлей.

Дом у нас становился все более многолюдным. Везде лежали матрацы и одеяла. Искали приюта и незнакомые люди. На улицах уже появились транспаранты «Приветствуем наших освободителей!». Никто не знал, кто первым войдет в город — американцы или русские. Но еще до прихода победителей можно было видеть, как бывшие восторженные приверженцы Гитлера перевоплощаются в бойцов сопротивления.

Гизела с мужем собиралась на Тукскую седловину. Там один из двоюродных братьев Шнеебергера держал гостиницу. Они уговаривали меня уехать с ними.

— Твой дом подожгут! — сказала Гизела.

— Если ты останешься здесь, то из-за тебя могут пострадать другие, — заметил Ганс. — Поедем с нами, там ты будешь в безопасности, мы тоже останемся в горах до тех пор, пока не минуют самые тяжелые времена.

Мои сотрудники и мать также просили меня уехать со Шнеебергерами из Кицбюэля. Но я не хотела оставлять маму одну и колебалась, к тому же ждала вестей от мужа. Действовал приказ о запрещении передачи всякой информации, и не было никакой надежды узнать, где он теперь находится.

Когда Шнеебергеры прощались, Гизела сказала:

— Ну, можешь поехать вслед за нами и попозже, я буду ждать тебя в гостинице в Майрхофене.[351]Не забудь захватить с собой ценные вещи — платья, меха и прежде всего фильмы, ты же должна спасти их.

Я беспокоилась, что мое присутствие сможет повредить сотрудникам, и потому приняла решение последовать совету Гизелы. Адольф Галланд,[352]генерал истребительной авиации, хотя и не был лично знаком со мной, смог дать нам двадцать литров бензина — ценность в то время невообразимая. Перед отъездом я еще успела позаботиться, чтобы гениальный, но больной Вилли Цильке оказался в безопасном месте. После того как я извлекла его из Хаара, он вместе с присматривающей за ним женщиной, будущей женой, жил у меня в Кицбюэле. Они получили продукты и деньги и должны были попытаться найти пристанище у матери Цильке. Когда я прощалась с коллегами и матерью, никто не знал, увидимся ли мы снова. Все было непредсказуемо.

Той ночью мне приснился странный сон. В каком-то небольшом городке в Германии на длинной узкой улочке я видела множество вывешенных из окон домов флагов со свастикой. Их кроваво-красный цвет постепенно светлел до тех пор, пока все они не стали белыми.

Когда я приехала в Майрхофен, небольшое местечко в Тироле, то столкнулась там со съемочной группой киностудии УФА, с Марией Коппенхёфер и режиссером Гаральдом Брауном.[353]Даже в эти последние дни войны продолжали сниматься фильмы. Курьезная ситуация!

Улицы Майрхофена были переполнены немецкими солдатами, прибывавшими с итальянского фронта. На пределе сил, смертельно уставшая, я рухнула на кровать в небольшом гостиничном номере. И вдруг передо мной появилась Гизела Шнеебергер. Она неприветливо произнесла:

— Ну вот, ты все же приехала? — И, указав на мои чемоданы и ящики, добавила: — Это весь твой багаж?

Удивившись происшедшей с ней перемене, я уже собиралась потребовать объяснений, как вдруг в комнате под нами разразился страшный шум. Гизела выбежала, через считанные секунды возвратилась и, пустившись в пляс от радости, воскликнула:

— Гитлер мертв — он мертв!

Наконец-то произошло то, чего мы так ждали. Не могу описать, что испытывала в это мгновение. Во мне бушевал хаос чувств — я бросилась на постель и проплакала всю ночь напролет.

Проснувшись утром, я обнаружила, что осталась одна. Хозяин сказал, что фрау Шнеебергер покинула гостиницу и еще вечером отправилась на крестьянской подводе в Тукскую седловину. Никакой записки она не оставила. Это казалось странным: сама же уговаривала меня уехать из Кицбюэля вместе с ней. Недоброе предчувствие подсказывало, что здесь что-то не то. Но что же могло измениться?

Ганс и Гизела принадлежали к числу моих самых близких друзей, они даже приезжали в Кицбюэль на наше с Петером венчание и прожили в качестве гостей неделю в доме Зеебихлей. К тому же я помогла им обоим — Ганса избавила от фольксштурма, а Гизелу вытащила из тюрьмы в Инсбруке. Что теперь делать? Оставаться здесь было невозможно. Все номера в гостинице заняты, пытаться раздобыть в Майрхофене свободную комнату — безнадежное дело. Возвратиться в Кицбюэль я тоже не могла. Бензин кончился, а пешком туда вряд ли добраться — до города 120 километров. Выбора не оставалось, пришлось отправляться в Тукскую седловину.

Ближе к вечеру удалось найти крестьянина, который на небольшой телеге с сеном подвез меня наверх. Было уже темно, когда я с бьющимся сердцем стояла у двери обшарпанного здания. На светлой деревянной вывеске виднелась надпись: «Гостиница „У барашка“». Перед тем как позвонить, я сделала глубокий вдох. На звонок никто не отозвался. Дверь была заперта. Я позвонила еще раз, уже дольше. Дул ледяной ветер, от холода меня била дрожь. Никакого ответа. В отчаянии я забарабанила кулаками. Наконец дверь отворилась. На меня недружелюбно и недоверчиво смотрел пожилой мужчина.

— Я фрау Рифеншталь, — сказала я, — господин Шнеебергер просил меня приехать сюда.

Он смерил меня враждебным взглядом и грубо ответил:

— В мой дом вы не войдете!

— Вы ведь двоюродный брат Ганса? — спросила я испуганно. — Мне нужно пожить у вас две недели.

— Сожалею, — отвечал он. — Вы не войдете в мой дом. Ганс не знал, что я не сочувствую нацистам.

Выйдя из себя, я оттолкнула его в сторону, ворвалась в дом и с криком: «Ганс, Ганс!» пробежала по комнатам, распахивая все двери. Я подумала, что тут какое-то недоразумение и решила, несмотря на сопротивление хозяина, ждать и не позволить выгнать себя.

Наконец Шнеебергеры нашлись в последнем помещении — на кухне. В центре стояла Гизела. Она как фурия завопила:

— Ты здесь? С ума сошла? Ты действительно подумала, что можешь остаться у нас?

Я не находила слов и лишь беспомощно смотрела на Ганса, сидевшего в углу на корточках, закрыв голову руками. Он не решался взглянуть на меня. И это мужчина, с которым мы счастливо прожили четыре года, который в Первую мировую войну в ходе сражений в Доломитовых Альпах был одним из храбрейших бойцов, который и после нашего разрыва оставался другом и с удовольствием работал вместе со мной над «Голубым светом»! Он не проронил ни слова.

— Ганс, — воскликнула я, — помоги же мне!

Гизела встала между нами, будто собираясь защитить его, и зарычала на меня:

— Ты думаешь, мы поможем тебе? Стерва нацистская!

Она сошла с ума, подумала я, и закричала:

— Ганс, да скажи ты хоть слово! Несколько дней назад я спасла вам жизнь, но не хотела сюда приезжать, это баба твоя меня заманила…

Ганс задрожал от волнения, но не проронил ни единого слова.

Тогда я повернулась к ним спиной и замолчала. Мне еще ни разу в жизни не доводилось сталкиваться с чем-либо подобным. Эта сцена была отвратительной. Я бросила багаж и вышла из дому. В душе что-то оборвалось. Снаружи стояла мертвая тишина. Крестьянин, довезший меня сюда, давно уехал. Я медленно пошла вниз под гору и стала искать какое-нибудь пристанище на ночь. Через несколько минут мне попался пансион. «У нас все места заняты», — сообщили мне. Постучала в другой дом — тот же вопрос, такой же ответ. Третья дверь — то же самое.

Я прод

Наши рекомендации