В американской штаб-квартире

Много часов без остановки нас везли по сельским дорогам и автобанам в северном направлении. Наконец мы оказались в лагере, представлявшем собой большую площадь, окруженную одноэтажными домами. Здесь размещались, как потом выяснилось, штаб-квартира 7-й американской армии и лагерь для пленных.

Записав наши анкетные данные, американцы отвели меня в один из маленьких домов и поместили в комнате на первом этаже вместе с тремя другими женщинами. Мы познакомились. Старшей была Йоханна Вольф,[357]первая секретарша Гитлера. Я ее знала так же мало, как и остальных помощниц фюрера. Другая дама оказалась секретаршей венского гауляйтера фон Фрауэнфельда.[358]Самая молодая — француженка немецкого происхождения из Эльзаса, подозреваемая в шпионаже. В комнате стояло четыре кровати, стол, стулья, лампа. Обстановка приятно удивляла тем, что не походила на тюремную.

В первый день не произошло ничего. Я настолько устала, что заснула на кровати не раздеваясь. На следующее утро из окна мы видели множество мужчин, выведенных во двор на прогулку. Среди них я узнала Германа Геринга, Зеппа Дитриха,[359]рейхсказначея НСДАП Франца Ксавера Шварца, адъютантов Гитлера Юлиуса Шауба и Вильгельма Брюкнера, а также нескольких генералов.

В этом лагере, прозванном «Медвежьим подвалом», находилось больше тысячи пленных. Здесь содержались наиболее известные личности. Мы, четыре женщины, были пока единственными представительницами слабого пола. Позднее на ежедневную прогулку по точно установленному графику стали выводить и нас.

Через два дня меня отправили на первый допрос. На стенах висели ужасные фотографии: истощенные фигуры, лежащие на нарах и беспомощно смотрящие огромными глазами в камеру. Снимки, на которых запечатлены горы трупов и скелетов. Я закрыла лицо руками — видеть это было невыносимо.

Офицер армейской контрразведки спросил:

— Вы знаете, что это такое?

— Нет.

— Никогда не видели?

— Нет.

— И вы не знаете, что это такое? Это снимки из концентрационных лагерей. Вы никогда не слышали ничего о Бухенвальде?

— Нет.

— О Дахау тоже не слышали?

— О Дахау слышала. Это лагерь для политических заключенных, государственных изменников и шпионов.

Офицер посмотрел на меня пронзительным взглядом.

— Что еще? — спросил он резко.

Запинаясь, я продолжила:

— Я интересовалась этим вопросом и даже беседовала с высокопоставленным компетентным чиновником. Это было в 1944 году, когда я навещала своего жениха Петера Якоба на Хойберге.[360]Помню даже фамилию этого чиновника, так как он оказался братом артистки кабаре Труды Хестерберг.[361]Он заверил меня, что дело каждого заключенного надлежащим образом рассматривается в суде и наказание в виде смертной казни понесет лишь тот, чья вина в тяжкой государственной измене будет абсолютно доказана.

— Знаете ли вы названия еще каких-нибудь лагерей?

— Терезиенштадт.

— Что вам о нем известно?

— Я слышала, что там были интернированы евреи, которые не выехали из страны.

— Что еще?

— В начале войны я лично справлялась в рейхсканцелярии у Филиппа Боулера[362]о месте пребывания евреев и обхождении с ними.

— И что он ответил?

— Что евреев пришлось там интернировать, так как мы находимся в состоянии войны, а они могли бы шпионить. Точно так же и наши противники интернируют немцев и японцев.

— И вы в это поверили?

— Да.

— У вас не было друзей евреев?

— Были.

— И что же произошло с ними?

— Эмигрировали. Бела Балаш уехал в Москву, мои врачи отправились в Америку, Манфред Георге — сначала в Прагу, потом в Нью-Йорк, а Стефан Лоран[363]— в Лондон.

Тут мне стало дурно, и, не в силах говорить дальше, я пошатнулась.

Американец поддержал меня, придвинул стул и потом сказал:

— Эти фотоснимки сделаны частями американской армии при наступлении по территории Германии в освобожденных концентрационных лагерях.

Он спросил меня, верю ли я в это.

— Непостижимо… — пробормотала я.

— Вы еще успеете постичь это, — заявил американец, — мы не раз будем знакомить вас с подобными фотографиями и документами.

Потрясенная, я ответила:

— Спрашивайте обо всем что угодно, можете загипнотизировать меня, мне нечего скрывать. Я скажу все что знаю, но ничего особенно интересного сообщить вам не смогу…

Даже после допроса жуткие снимки продолжали стоять перед глазами. В своей камере я долго ворочалась в постели, но так и не смогла заснуть.

Увиденное и в последующие дни мучило меня. Очень хотелось выяснить подробнее, как могли произойти такие зверства и знал ли о них Гитлер. Я попыталась поговорить с Йоханной Вольф. Ей должно было быть известно многое, поскольку она оставалась рядом с Гитлером почти до самой его смерти. Сначала женщина молчала. Прошло несколько дней, прежде чем ее скованность немного ослабла и она стала отвечать на некоторые мои вопросы. Запинаясь, фройляйн Вольф рассказала, что не хотела покидать рейхсканцелярию, но Гитлер убедил ее сделать это ради восьмидесятилетней матери. Он приказал ей вместе с другими сотрудниками покинуть Берлин на последнем самолете. Юлиусу Шаубу, старшему адъютанту Гитлера, который также отказывался расстаться с ним, пришлось лететь этим же самолетом. Ему надлежало уничтожить в Оберзальцберге письма и личные бумаги Гитлера. Фройляйн Вольф сообщила, что находившиеся в окружении фюрера люди не могли до самой его смерти избавиться от воздействия его магического обаяния, хотя физически он совсем одряхлел. Потом она рассказала, как Магда Геббельс, перед тем как покончить с собой, лишила жизни пятерых своих детей. Будто бы Гитлер тщетно пытался убедить ее не делать этого. Но она хотела умереть вместе с ним, как и Ева Браун, которую ничто не могло заставить покинуть рейхсканцелярию, — единственным ее желанием было стать перед смертью фрау Гитлер.

Я спросила фройляйн Вольф:

— Как вы можете объяснить эти контрасты: с одной стороны, Гитлер так заботился о судьбе своих людей, а с другой — был настолько бесчеловечен, что терпел те преступления, о которых нам рассказали здесь, даже отдавал приказы совершать их?

— Возможно, — ответила она, всхлипывая, — его не ставили в известность об этом — он находился в окружении фанатиков. Такие люди, как Гиммлер, Геббельс и Борман, оказывали на него все большее влияние, они отдавали приказы, о которых Гитлер ничего не знал. — Фройляйн Вольф не смогла говорить дальше — она громко рыдала.

Я тоже тогда еще цеплялась за эту соломинку, мне казалось непостижимым, что Гитлер — такой, каким я его знала, — мог быть причастен к этим жестокостям. Но во мне постепенно стали зарождаться сомнения. Я хотела знать правду, какой бы горькой она ни была. Маловероятно, что такие важные приказы отдавались без ведома Гитлера. Но как тогда совместить все эти зверства со словами, услышанными мною в начале войны в Цоппоте, когда он заявил: «Пока в Варшаве находятся женщины и дети, обстрела города не будет»? Или его заявление в мастерской Альберта Шпеера, где он всего за несколько дней до начала войны воскликнул в моем присутствии: «Дай бог, чтобы меня не вынудили начать войну!»

Откуда же тогда взялась эта ужасная бесчеловечность в концлагерях? Я была совершенно сбита с толку. Возможно, Гитлер так изменился из-за войны, из-за изоляции, в которой жил с начала боевых действий. С этого момента у него уже не было связи ни с кем, кроме подчиненных. Раньше во время митингов ему передавалось ликование толпы, которое он впитывал как губка. Так к нему шли положительные импульсы, подавлявшие все негативное. Фюрер ведь хотел, чтобы его почитали и любили. Но в избранной им самоизоляции он лишился этих необходимых контактов. Стал одиноким, далеким от реальности, а когда, наконец, понял, что победа уже невозможна, — бесчеловечным. Так я пыталась дать хоть какое-то объяснение его шизофренической сути.

Теперь допросы стали ежедневными и длились по нескольку часов. Все сказанное стенографировалось; кроме того, я должна была заполнять множество анкет. Обходились со мной корректно, во время допросов разрешали сидеть. Мои показания подтверждались свидетелями, находящимися в лагере. Вскоре выяснилось, что офицеры армейской контрразведки знали обо мне больше, чем я сама. Они оказались превосходно информированы, и это благоприятно отражалось на обхождении со мной. Через некоторое время я уже не чувствовала себя заключенной. Несколько раз меня даже приглашали на послеобеденный чай с начальником лагеря и его офицерами. Там велись весьма свободные разговоры, особенно о некоторых заключенных. Излюбленной фигурой почти всегда был Геринг. Удивительно, какой популярностью он пользовался. Американцы подвергли его интеллектуальному тестированию, результаты которого восхитили их. Геринга лишили морфия, и это, вероятно, мобилизовало его умственные способности. Он выглядел похудевшим, но, казалось, всегда пребывал в хорошем настроении. Почти никто из американцев не думал, что он будет приговорен к смертной казни как военный преступник. Меня удивляло их мнение, так как я-то ни минуты не сомневалась в этом. Каждый день в лагерь привозили новых пленных.

Однажды я пережила очень неприятный эпизод — визит врача. Соседкам по комнате пришлось выйти. Мы с доктором остались одни.

— Я должен попросить вас сообщить мне кое-какие интимные подробности о Гитлере, — сказал он.

Я озадаченно посмотрела на него:

— Вам же и так ясно, что ничего «интимного» о нем мне неизвестно.

Врач продолжал:

— Фрау Рифеншталь, я понимаю, что вы не хотите говорить о таких вещах, но я доктор, можете довериться мне. Ведь это не преступление, если вы спали с Гитлером, — я никуда об этом не сообщу. Мы хотим лишь знать, был ли он нормальным в сексуальном отношении или же импотентом, как выглядели его половые органы и тому подобное — это важно для оценки его характера.

— Вон! — прокричала я, не в силах больше владеть собой. — Вон!

Врач испуганно уставился на меня. Я распахнула дверь и вытолкала его из комнаты, после чего бросилась на кровать. Нервы снова сдали.

Неожиданно, уже через несколько недель, — это было 3 июня 1945 года — меня выпустили. При этом я получила документ, в котором подтверждалось, что ко мне нет никаких претензий.

Его текст гласил:

Штаб-квартира Седьмой Армии.

Служба общего отдела-2.

Справка дана по месту требования 3 июня 1945 г.

Сим удостоверяю, что Лени Рифеншталь была допрошена в штаб-квартире Седьмой Армии и отпущена за отсутствием к ней претензий.

Полковник Уильям В. Куинн

ПОСЛЕВОЕННОЕ ВРЕМЯ

Снова в Хёрлахофе

Мать плакала от радости, вновь обнимая меня в Хёрлахофе, в усадьбе Риббентропа. Казалось, сейчас начнется новая, лучшая жизнь. Мужа я видела почти ежедневно, хотя он часто уезжал по делам с майором Меденбахом. Стоял июнь, лучший месяц в году. Все вокруг утопало в зелени, цвели и благоухали горные луга.

Я вспомнила о чемоданах с оригиналами фильма «Олимпия», оставшихся в гостинице «У барашка» на Тукской седловине. Их нужно было забрать, но никто из нас не смог бы этого сделать из-за запрета удаляться от места проживания больше чем на шесть километров. Мне больше не хотелось видеть тот дом. Помог мой друг Мильтон Меденбах. Я осталась в Майрхофене, а майор отправился в гостиницу. Возвратясь с чемоданами, он, смеясь, произнес:

— Ну и злюка ваша фрау Шнеебергер. Знаете, что сказала эта ведьма, когда я потребовал багаж? «Я думала, американцы будут вешать нацистов на фонарных столбах. Они же спасают их вещи!»

И это была «моя Гизела», та самая, которая всего несколько недель тому назад, рыдая, благодарила меня за свое спасение. После проверки багажа обнаружилась пропажа дорогих мехов и самых красивых платьев, но негативы «Олимпии», к счастью, оказались в целости и сохранности.

В те же дни я познакомилась со знаменитой летчицей Ханной Рейч, арестованной американцами. Она, охраняемая двумя солдатами, получила разрешение посетить могилы близких. Ханна, которой все восхищались из-за неподражаемой манеры управлять самолетом, была первой в мире женщиной-капитаном и обладательницей многих мировых рекордов. После войны ее ожидала страшная судьба. Незадолго до смерти Гитлера она совершила настоящее чудо. Ее друг, генерал-полковник Ритгер фон Грейм, получил приказ явиться в рейхсканцелярию. Это было чрезвычайно опасно, поскольку Берлин находился уже под плотным заградительным огнем русских. Поэтому Грейм не позволил Ханне Рейч, которая непременно хотела его сопровождать, лететь вместе с ним. Однако она умудрилась спрятаться в маленьком двухместном самолете. Грейм обнаружил ее только во время полета. Когда они летели под огнем русских, генерала серьезно ранило, и он потерял сознание. Ханна Рейч, сидевшая сзади, схватила штурвал и под непрекращающимся обстрелом смогла приземлиться на Шарлоттенбургерштрассе. Ей даже удалось доставить раненого Грейма в рейхсканцелярию.

Объявив Грейма преемником Геринга, Гитлер приказал генералу и Ханне вновь покинуть рейхсканцелярию. Они отказывались, так как хотели, как и все остальные, умереть вместе с фюрером. Но тот настоял на своем. Тогда Ханне Рейч удалось невозможное: взлететь под артиллерийским обстрелом и вывезти раненого Грейма из окруженного Берлина. Как только они приземлились вблизи Кицбюэля, генерал застрелился у нее на глазах. Он был ее лучшим другом. Вскоре после этого она узнала об ужасном конце своих родных. Отец, убежденный национал-социалист, убил всю семью из ружья, а затем застрелился сам.

Удивительно, что после такой трагедии, произошедшей всего пару недель назад, у нее еще оставались силы поделиться своей историей со мной. Она вынула из кармана помятое письмо и проникновенно сказала:

— Прочитайте, возможно, его отберут, и тогда никто ничего не узнает. Это было письмо доктора Геббельса и его жены Магды к их сыну Гаральду, который, как говорили, находился в американском плену.

Послание занимало четыре страницы. Первые две написал Геббельс, остальные Магда. Его содержание неприятно поразило меня. Я не могла себе представить, что в той ситуации, в которой оказалась семья Геббельс, человек способен писать о «чести и героической смерти». Текст пронизывала невыносимая патетика. Мне показалось, что Ханна Рейч воспринимала его так же.

Американские солдаты торопили закончить наш разговор. Когда один из них схватил Ханну за плечо, она произнесла:

— Хочу поделиться с вами еще кое-чем. Фюрер упомянул и вас — несколько месяцев назад, когда мне, наконец, удалось поговорить с ним. Я рассказала, что против меня затеяно много интриг — естественно, коллегами, завидовавшими чужому успеху. Гитлер считал, что это, к сожалению, судьба многих выдающихся женщин. Среди нескольких имен он назвал и ваше: «Посмотрите, вот Лени Рифеншталь, у нее тоже много врагов. Говорят, она больна, но я остерегаюсь ей помочь. Моя помощь может стать смертельно опасной для нее».

Услышав эти слова, я вспомнила предупреждение Удета, который еще в 1933 году буквально перед самым окончанием работы над моим первым «партийным» фильмом сказал: «Будь осторожна, в СА существует группа, которая готовит покушение на твою жизнь».

В памяти осталось еще кое-что от встречи с Ханной Рейч. Она рассказала, что от имени большой группы немецких боевых летчиков сообщила Гитлеру, что они готовы добровольно спикировать на английский флот, чтобы препятствовать высадке союзников на побережье Нормандии. Фюрер решительно отверг это предложение со словами: «Каждый человек, который борется за родину, должен иметь шанс, пусть небольшой, на выживание. Мы — не японцы, чтобы готовить камикадзе».

Опять противоречие с теми зверствами, которые совершались во время войны. Я спросила Ханну Рейч:

— У вас действительно было такое намерение?

— Да, — ответила эта маленькая хрупкая женщина твердым голосом.

Мы обнялись, и американские солдаты повели ее к джипу. Больше я ее никогда не видела.

Большая ошибка

Моя свобода длилась не больше месяца. Внезапно майор Меденбах сообщил, что американцы на следующий день покинут Тироль, уступив место французским оккупационным войскам. Он предложил мне переехать в американскую зону. В тот самый день я совершила самую большую ошибку в своей жизни — не решилась уехать из Кицбюэля, несмотря на все предостережения Меденбаха.

Виной тому идефикс — закончить «Долину». Было невозможно перевезти в американскую зону все киноматериалы и техническое оборудование, причем в те сжатые сроки, которые ультимативно установили французы.

В Кицбюэле хранилось сто тысяч метров отснятой пленки, а в доме Зеебихлей находилась моя студия звукозаписи с монтажными комнатами. С документом американского командования, гарантировавшим мне свободу, я чувствовала себя уверенной. Ко всему прочему, мои фильмы пользовались наибольшим успехом именно во Франции, большинство призов было получено в Париже. Поэтому я не боялась французов, а напротив, радовалась их приходу.

Но Меденбах сильно беспокоился за меня. Он считал, что французы слишком непредсказуемы и он, покинув Тироль, не сможет мне больше помогать. Если бы я тогда уехала с ним, то находилась бы под американской защитой. Большим заблуждением было полагать, что французы станут обращаться со мной так же хорошо, как американцы. Покидая Кицбюэль, те сняли арест с дома Зеебихлей. Нам передали все в безукоризненном состоянии, не пропала ни одна вещица. Мы получили разрешение опять жить в своем доме. Правда, для меня это означало новое расставание с мужем. Майор Меденбах взял его как шофера в Бад-Гаштейн,[364]чтобы уберечь от возможного ареста французами.

Сначала вроде бы все складывалось хорошо. Смена оккупационных властей произошла незаметно и бесконфликтно. Вместо американских униформ и флагов мы увидели французские. Уже через несколько дней меня посетили французы, которые представились офицерами, занимающимися фильмами. Они казались вполне дружелюбными и спрашивали о «Долине». Ничто не предвещало будущих сложностей. Я получила приглашение от французского военного коменданта Кицбюэля, месье Жана Ребера. Он достаточно долго беседовал со мной и предложил свою помощь. Но спустя некоторое время — прошло, вероятно, недели две, — около дома Зеебихлей остановилась военная машина. Француз в форме грубо приказал мне следовать за ним, разрешив взять с собой только туалетные принадлежности. На вопрос, что это значит и куда мы едем, ответа не последовало.

— Поторопитесь, — недовольно сказал он по-немецки.

— Позвольте позвонить коменданту Реберу. Видимо, произошла какая-то ошибка, не может быть, чтобы меня опять арестовали.

Француз ответил отказом.

— Скажите хотя бы, куда меня везут, чтобы моя мать знала, где я нахожусь.

— Скоро увидите, а сейчас пойдемте и не задавайте так много вопросов.

На сей раз мне стало действительно страшно. Все произошло так внезапно, так неожиданно. Может быть, это недоразумение: ведь французский комендант от всего сердца предлагал мне помощь.

Француз ехал быстро, как сумасшедший. Увидев пожилую крестьянку, переходящую улицу, он прибавил скорость и, ухмыльнувшись, помчался на нее. В самый последний момент женщина испуганно отскочила в сторону и упала. Мы чуть не опрокинулись. Свинья, которую вела крестьянка, выбежала на дорогу, водитель не успел затормозить, и машина переехала ее.

В Инсбруке, слава Богу, меня поместили не в тюрьму, а в дом к милым старичкам, которые жили в центре города. Их уже проинформировали о моем приезде, но сообщили не много — только то, что я не должна покидать квартиру, пока за мной не приедут. Супруги выглядели несколько напуганными, но вели себя приветливо. Они накормили меня и попытались успокоить. Уже на следующее утро меня привезли в здание, над которым развевался французский флаг. Это была штаб-квартира ужасного Второго отдела.

Я оказалась в каморке на чердаке и легла на топчан. Боли не заставили себя долго ждать. Стало страшно от грозящей неизвестности. Через несколько часов меня отвели вниз, где за большим столом сидели французы в униформе и обедали. Я должна была сесть рядом и смотреть, как они едят. Мне не предложили ничего, даже глотка воды, хотя я и попросила об этом. Затем снова отвели на чердак, а вечером и на следующий день ужасная процедура повторилась. Голод еще можно было перенести, а вот жажда доводила до умопомрачения.

Только через сутки, утром, пытка прекратилась. Мне дали чашку чаю и кусок хлеба. Затем отвели в маленькую комнату, где какая-то девушка печатала на машинке.

Она не удостоила меня и взглядом. После бесконечных, как казалось, часов ожидания, вошел француз в штатском и передал мне бумагу с напечатанным по-французски текстом. Дрожа, я прочитала ее. Это был приказ шефа «секретного отдела полковника Андрьё». Там говорилось, что я должна в течение двадцати четырех часов, до вечера 4 августа, покинуть французскую зону. Разрешалось взять с собой личные вещи, деньги и фильм «Долина», а также все ленты, снятые до 1933 года.

Получив столь неожиданное письменное указание, я вздохнула с облегчением. Мозг лихорадочно заработал. Что надо сделать, чтобы все успеть? Муж и Меденбах находились в Бад-Гаштейне. Нужно было упаковать фильмы и оборудование, забрать из банка деньги, найти транспорт, чтобы вовремя, до следующего вечера, перевезти все через границу.

Я хотела попрощаться с полковником Андрьё и поблагодарить его. Однако мне не позволили этого сделать, вывели на улицу и оставили там. Потом, уже в поезде на пути в Кицбюэль, у меня начался такой сильный приступ колик, что я не смогла самостоятельно покинуть купе. Помогли пассажиры, с вокзала сообщившие в маленькую больницу Кицбюэля. Там меня поместили в отдельную палату, и доктор фон Хоэнбалкен, главный врач, сделал несколько уколов. Как только боли отступили, я смогла приподняться на кровати и посмотреть в окно. К моему ужасу, госпиталь охранялся множеством французских солдат. Что это могло значить? Несколько часов назад я получила документы и предписание о высылке из французской зоны, а сейчас вновь оказалась узницей.

В палату вошел врач. Он сказал, что со мной срочно хочет поговорить французский офицер. Я отказалась, в таком состоянии никого не хотелось видеть. Но француз все равно вошел, приблизился к кровати, обнял меня и восхищенно произнес:

— Лени, мой ангел, я счастлив видеть вас!

С изумлением я смотрела на него. Молодой, красивый мужчина назвался Франсуа Жираром, офицером французского фильм-дивизиона.

— Вы что, не знаете, что до вечера следующего дня я обязана покинуть французскую оккупационную зону?

— Да, знаю, — сказал он. — Но вы не должны уезжать, мы не можем вас потерять, не уходите к американцам. Останьтесь с нами.

Это было похоже на бред. Я показала ему документ полковника Андрьё. Он проглядел его и произнес:

— Знаю, это все секретная служба, которая ничего не понимает в кино. Они не ведали, что творили, когда передали вас с «Долиной» американцам. Я представляю своего генерала, главу французского военного командования в Австрии, и здесь по его поручению.

Я растерялась. Кто обладает большими полномочиями — секретная служба или военное командование? Кому верить? На кону стояла моя свобода. Жирар попытался объяснить происходящее:

— Французское военное командование и секретная служба борются между собой. Люди секретной службы — коммунисты, в военном командовании — национал-социалисты.

Я решила посоветоваться с майором Меденбахом и мужем. С помощью врача добралась до телефона. Оба предостерегли меня и сказали, что это может быть ловушкой и что я должна непременно последовать приказу полковника Андрьё. Они обещали забрать меня утром и с помощью двух машин уладить вопрос с переездом.

С облегчением я рассказала обо всем месье Жирару. Он был в отчаянии, обещал содействовать окончанию работ над «Долиной» под защитой военного командования в Париже и в дальнейшем предоставить полную свободу для съемок новых картин. Это было очень соблазнительно, и я сразу же ему поверила. Но решение принято, и уже ничего нельзя было изменить. Тогда Жирар проговорил:

— У нас к вам огромная просьба. Мы знаем, что вы больны, но, пожалуйста, покажите нам «Долину»!

— Зачем же? Фильм еще не закончен и не озвучен. Он существует только в немом рабочем варианте.

— Пожалуйста, доставьте нам радость, мы ваши большие поклонники.

Я позволила себя уговорить. Врач сделал мне еще один обезболивающий укол и вместе с двумя другими французами в униформе мы поехали к дому Зеебихлей.

Здесь случился неприятный эпизод. Когда мы сидели в аппаратной и смотрели «Долину», дверь с грохотом распахнулась. С автоматами в руках вошли двое французских солдат. Они грубо потребовали отдать им фильм Вилли Цильке «Стальной зверь». У меня находился единственный сохранившийся экземпляр этой ленты. Я хотела спасти ее, ведь дирекция Имперской железной дороги, на деньги которой в свое время снимали этот фильм, велела уничтожить все копии и негатив.

Я так и не узнала, откуда французам стало известно, что у меня есть копия «Стального зверя», и почему они решили изъять ее таким грубым способом. Для приехавших со мной офицеров этот инцидент тоже был довольно неприятным, но зато они поняли, почему я хотела как можно быстрее покинуть французскую зону.

В ловушке

Когда на рассвете с помощью матери и некоторых коллег я упаковывала в ящики и чемоданы киноматериал, позвонил муж и сообщил плохую новость: «Мы с майором Меденбахом попали в аварию. Меня немного задело, а вот у Меденбаха серьезные повреждения. Я должен отвезти его в военный госпиталь в Бад-Гаштейне, а через несколько часов заеду за тобой».

Эта новость меня оглушила. Что будет, если не удастся уехать в течение двадцати четырех часов?! С огромным беспокойством ждала я приезда Петера — срок истекал через два часа. Когда муж наконец появился, в нашем распоряжении оставался только час. Мы смогли взять лишь самое важное, материалы «Долины» пришлось оставить. Попрощаться удалось только с французским комендантом Кицбюэля, который, как и месье Жирар, сожалел о моем отъезде.

Уже через несколько минут нас остановил французский патруль и заставил пересесть в их машину. Разрешили взять с собой только одну вещь из ручного багажа. Протесты и мой плач не подействовали. Двое вооруженных французов сопровождали нас. Муж сохранял полное самообладание и пытался успокоить меня. Один из патрульных повернулся и сказал с издевкой на ломаном немецком, обращаясь к Петеру: «Ты тоже отправишься в тюрьму». Его действительно высадили в тюрьме в Инсбруке. Это внезапное расставание на неопределенный срок очень огорчило меня.

Меня привезли в другое, сильно разрушенное от бомбежки, здание. На все вопросы относительно судьбы мужа никто не отвечал. Я оказалась в помещении, где уже находилось много женщин. Большинство из них сидели на корточках на полу, некоторые — на стульях. Я забилась в угол — колики не заставили себя долго ждать. Какое-то время лежала на полу, свернувшись калачиком, пытаясь скрыть судороги. Тут рядом раздались голоса.

Какие-то люди наклонились надо мной, потом я потеряла сознание. Придя в себя, обнаружила, что нахожусь в крохотной комнатке. На полу лежал мешок соломы, а передо мной стоял молодой человек в штатском, тюремный врач. Он дал мне несколько таблеток и стакан воды. Затем, упав на мешок, я заснула. Когда же вновь открыла глаза, то попыталась припомнить вчерашний день. Все что произошло после разлучения с мужем, было как в тумане. В камере, где я теперь находилась, кроме мешка с соломой стоял лишь рукомойник.

Я лежала там, безразличная ко всему. Было все равно, что со мной сделают. К еде не притронулась. Только когда вошел врач и поинтересовался моим самочувствием, осмелилась задать ему несколько вопросов: «Где я и почему здесь?»

— Вы находитесь в больничном отделении женской тюрьмы Инсбрука. К сожалению, пока лучшего места у нас нет. Увы, но я всего лишь тюремный врач. Если я вам понадоблюсь, меня зовут доктор Линднер.

— То, что меня сюда привезли, это ошибка, — сказала я.

Доктор перебил:

— Мы в любом случае не можем повлиять на порядки, установленные оккупационными силами. Сюда вас доставили по приказу сверху и поручению секретной службы.

— А мой муж? Что с ним?

Врач пожал плечами. За ним стоял французский часовой.

— Пойдемте, — сказал Линднер. — Туалета в вашей камере нет. Привыкайте к тому, что туда вас будет сопровождать часовой.

Думаю, прошло примерно две или три недели, прежде чем часовой на мгновение оставил меня с доктором одну. Я попросила сообщить майору Меденбаху, что мой муж в тюрьме Инсбрука. Он кивнул. Уже через несколько дней дверь камеры приоткрылась, и в проеме появился Меденбах.

Он произнес:

— Лени, Петера я могу забрать из тюрьмы, а тебя пока нет, но потерпи — ты тоже скоро отсюда выйдешь. К несчастью, я должен завтра уехать обратно в Америку. У Петера есть мой адрес, мы не потеряем друг друга. Будь храброй. Прощай.

Какое счастье! По крайней мере, Петер на свободе.

Из всех моих злоключений послевоенного времени, пребывание в тюрьме Инсбрука относится к самым мрачным. Мне не разрешали выходить из камеры, если не считать визитов в туалет. Уже ни на что не надеясь, я лежала в полузабытьи на соломенном матрасе. Связи с другими арестованными не было. Помимо врача, который появлялся непременно в сопровождении часового, существовал еще и тюремный надзиратель, приносивший в камеру еду. Он был единственным, с кем я могла немного поговорить. Мужчина «без определенного возраста», уродливый, с оттопыренными ушами и странно замутненным взглядом. Его маленькие серые глазки не выражали ничего. Этот человек всегда таращился на меня, когда приносил еду. Однажды он сказал:

— Сегодня опять еще один выпрыгнул из окна, известный актер из Вены. Это уже третий.

— Вы знаете его имя? — спросила я, вынырнув из забытья.

Надзиратель только пожал плечами.

Как-то я сказала ему, что хотела бы умереть. Не могла больше выносить боли, моя воля к жизни была сломлена. Тогда тюремщик тихонько принес мне в камеру брошюру, в которой подробно описывались все виды самоубийства. Я прочитала, что если табак или сигареты долгое время продержать в алкоголе, то образуется вещество, которым можно отравиться. Но у меня не было ни табака, ни спирта. Желание умереть росло с каждым днем, и я умоляла надзирателя помочь мне в этом. Он сообщил, что шкаф, где хранились яды, иногда оставляют открытым. Награда, которую он попросил за свою жуткую услугу, была поистине гротескна, только душевнобольной мог додуматься до такого. С серьезным выражением лица тюремщик произнес:

— Я принесу вам яд, только если, перед тем как его проглотить, вы станцуете со мной танго.

Эта бредовая просьба как будто заставила меня очнуться. Захотелось позвать врача, но голос отказал мне. В это мгновение в камере появились трое мужчин, одетых в темную форму и стальные каски. Они подошли к постели и потребовали подписать какую-то бумагу, причем один из них произнес что-то по-французски. Я ничего не понимала и не могла спросить, что надо подписать. Мне вложили карандаш в руку, поддержали за спину и указали на место внизу бумаги, где следовало поставить подпись. После этого я вновь осталась одна. Что это за документ — смертный приговор или прошение о помиловании? В полузабытьи меня будто парализовало, и вскоре я заснула.

Тут я почувствовала, как кто-то склонился надо мной. Только по голосу узнала маму. Она провела рукой по моему лбу. Мы долго лежали, обнявшись и рыдая. Должно быть, ее привел сюда ангел-хранитель.

Затем в поезде на Кицбюэль мать рассказала, что сделала все, чтобы вытащить меня из тюрьмы. Несколько недель назад она, не зная ничего о том, где я нахожусь, поехала в Инсбрук, в ставку французского командования.

Это была опасная дорога, ведь тогда разрешалось удаляться от места жительства только на шесть километров. Долго пришлось идти пешком. В Инсбруке она несколько раз безуспешно пыталась попасть на прием к полковнику Андрьё, однако дальше прихожей ее не пустили. Ей сказали: «Бесполезно ходатайствовать о помиловании. Ваша дочь — любовница Сатаны, она больше никогда не увидит даже кусочка неба».

Но мама не сдавалась. Каждый день она обивала пороги других французских служб, пока наконец ей не улыбнулась удача. Неизвестно, кто подписал приказ о моем освобождении, скорее всего это был представитель военного командования, а не Второго отделения. Ей только сообщили, что можно забрать дочь из тюрьмы.

Благодаря заботе матери ко мне медленно возвращались силы, но опустошенность еще сохранялась. Слишком часто в последнее время рушились все надежды. Поэтому даже когда пришло письмо от французского военного коменданта Кицбюэля, настроение у меня не улучшилось. Бумага гласила: «По поручению генерала рра, командующего войсками в Австрии, фрау Лени Рифеншталь-Якоб надлежит оставаться в своем доме в Кицбюэле на Шварцзее, где она должна закончить фильм „Долина“».

После всего пережитого во французской зоне я восприняла это как глумление. Но мой муж, который, освободившись из тюрьмы, снова жил с нами, был настроен оптимистично.

— После такого решения, — считал он, — ты находишься под защитой французского военного командования в Австрии.

Он ошибался. После недолгого затишья внезапно вновь появились французские полицейские и оцепили наш дом. Что же опять произошло? Я уже начала страдать манией преследования. Офицер полиции объяснил: приказ пришел из Парижа и касался всех, кто в настоящее время проживает в доме Зеебихлей. Никому не разрешалось покидать здание. Арестовали мать, мужа и даже трех моих сотрудников, поселившихся с нами. Никто из нас не являлся членами партии, и не занимался политической деятельностью. Французы не предъявили никаких обвинений. Мы зависели от их произвола и были лишены права на защиту. О причинах нового ареста не сообщалось, не говорили и сколько он продлится. Сказали только, что продукты мы должны заказывать по телефону, все доставят на дом. Посещать нас никому не позволялось. В четвертый раз меня арестовали во французской оккупационной зоне, после того как самая высокая инстанция письменно подтвердила, что мы имеем право остаться и я даже смогу работать. Несмотря на все наши усилия, связаться по телефону с комендантом Кицбюэля не удалось.

Звонок У ли Ритцера из Инсбрука в какой-то степени разъяснил причину новых придирок. Он сообщил, что несколько раз встречал в бюро секретной службы Гизелу Шнеебергер, беззастенчиво утверждавшую, будто моя киноаппаратура, находившаяся в доме Зеебихлей являлась личным подарком Адольфа Гитлера.

Однажды я получила номер французской газеты, в которой обнаружился явный фотомонтаж, изображающий меня в объятиях генерала Бетуара. Внизу было написано: «Лени Рифеншталь, бывшая любовница Адольфа Гитлера, в настоящее время любовница нашего генерала Бетуара». На самом деле мы с ним даже ни разу не встречались. Эта травля касалась не только меня, но и самого Бетуара, которому скорее всего я была обязана освобождением из тюрьмы Инсбрука. Политические противники генерала, Второе отделение, тайная французская полиция обладали такой силой, что вскоре Бетуара сместили с поста командующего французскими военными силами в Австрии. Оказалось, что его противники являлись также и моими врагами.

Наша изоляция становилась все более жесткой. Телефон отключили, банковские счета: мои, матери и мужа, арестовали. Затем последовала конфискация всех хранившихся на складе фильмов, а также личных вещей, включая одежду, белье, украшения. Мы все должны были покинуть дом Зеебихлей, каждому позволялось взять с собой лишь багаж весом 50 килограммов и 120 марок. Нас поселили на расстоянии нескольких километров от Кицбюэля в крестьянском доме, к которому приставили французского часового. По прошествии нескольких недель представитель секретной службы сообщил, что по решению французских властей нам надлежи

Наши рекомендации