Разве всякий добрачный секс приводит к обману и брошенной женщине?

Не всякий добрачный секс приводит к тому, что женщину (или мужчину, раз на то пошло) бросают, но всякий добрачный секс есть обман. Мне кажется (может быть, я ошибаюсь), что в системе, где нравственного абсолюта нет, обман не является чем-то однозначно предосудительным — если он мелкий и ко взаимному удовольствию, то почему бы нет? Тем не менее добрачный секс есть обман. Во-первых, это обман природы, потому что в ней секс тесно связан с размножением. Тот, кто собирается ловить оргазм, но не хочет при этом размножаться, подобен римскому гурману, который наедается, чтобы насладиться вкусом, а потом идет на двор и блюет, чтобы освободить желудок для новой порции. Во-вторых, если ты готов размножаться, причем ответственно, то что тебе мешает называть это тем, чем оно есть, — браком? Что за стремление усидеть одним седалищем на двух стульях, вкусить одновременно и радость свободы, и радость обязанности?

Дальше. Женщины — за исключением счастливиц, находящихся в меньшинстве, — лучше всего рожают между 18 и 28 годами. У «пожилых первородок» (после 30) проблем на порядок больше, чем у молодых. Занимаясь добрачным и внебрачным сексом с тем, кто не собирается заключать брак, женщина теряет время, нужное ей на поиски настоящего партнера, отца ее детей. И этого времени ей никто не возместит. Мужчине гораздо проще — он может жениться и в 40, достигнув пика своих физических и интеллектуальных возможностей, а до того времени погулять. Его фертильность с годами делается пониже, но не так принципиально, как у женщины. Таким образом, «равные» партнеры на самом деле не равны: один ворует у другого возможности.

Ольга Брилева

Пусть женщина предалась со своим избранником изнеженности нравов без всяких разговоров о любви и детях, а так, как садятся играть партию в шахматы; стороны предохранились, удовольствие получено, последствий вообще никаких. Кому от этого плохо?

Дело в том, что эта ситуация так, как ее описали Вы, будучи вырвана из жизненного контекста, возможна с трудом. Я ее видела только в фильме «Дневник красных туфелек», где мужчина и женщина, совершенно незнакомые и принципиально не желающие открывать друг другу своих имен, встречались каждую неделю в гостинице, занимались сексом к обоюдному удовольствию и возвращались домой в свои холодные постели. Еще я встречала это в женском романе про Вавилон. Там женщина просто приходила в храм Ашторет, раздевалась и ложилась, не зная, кто к ней придет, и мужчина входил в темную комнату, не зная, кто его ждет на кровати-алтаре.

Правда, и роман, и фильм имели одинаковую развязку: они в конце концов начинали встречаться и женились. Все-таки нутро сопротивляется такому положению дел.

Но в жизни все иначе — мужчина и женщина связаны еще какими-то отношениями помимо постельных. Так вот, эти отношения страдают в 99 случаях из 100. Быть «просто друзьями», после того как в постели вы были одно, — в этом есть нечто противное существу.

Ольга Брилева

Говорить, что добрачный секс плох для всех из-за того, что пострадали некоторые, — разве это не глупо?

Никто не живет в вакууме, каждый из нас есть звено в цепочке чьих-то отношений, а поскольку этих цепочек много и они взаимно переплетаются, правильнее сказать — каждый кольцо в кольчуге. Поступок одного часто определяет поступок другого. А совершил свой поступок именно потому, что аналогичное сошло с рук Б. и В. Миллионы дураков проигрываются в казино до трусов именно потому, что слышали (и видели) одного, который выиграл. Миллионы наркоманов пробуют впервые именно потому, что знают кого-то, кто «в любой момент может соскочить», и вдохновляются его примером.

И христианство не дает нам забыть, что жизнь — единое целое.

Ольга Брилева

Меня очень беспокоят слова христиан о том, что нужно отвергнуть всякую земную любовь ради небесной. Ведь мир — это открытая книга Бога, ведь опыт самопознания нам зачем-то дан, так неужели уже самые первые, основные инстинкты жизни нам лгут?

Я бы сказала так: они нам недоговаривают. Самая первая любовь, которую мы познаем, — это любовь к матери, «любовь-нужда»: мать может (если захочет) без нас обойтись, а мы без нее — нет. Потом мы возрастаем в другой любви — все больше приучаемся отдавать, а не брать. И совершенная любовь — это любовь к тому, кто не может, даже если очень захочет, предоставить тебе никакого ответного блага, тебе не нужны даже его положительные эмоции в твою сторону. Любовь, совершенно свободная от потребности быть любимым, чистая самоотдача. На земле это огромная редкость.

Ольга Брилева

Авторы рассказывают о своем пути к вере

Ольга Брилева:


Я была готова к этому не сразу, готовность свидетельствовать о себе у меня должна была вызреть. Потому что есть одна очень личная подробность, о которой я не готова была рассказывать. Но сейчас я поняла, что да, время пришло, и я могу об этом говорить.

Итак. Мое обращение распадается на три этапа. Назовем первый «вера во что-нибудь», а второй «ксианство». Третий — уже осознанное принятие христианства с его догматикой и выбор конфессии, католичества.

На своей духовной жизни до начала первого этапа не хочу останавливаться, потому что я это уже описывала. В двух словах, кем я была: убежденная «веллерианка». Я даже пыталась проповедовать это дело на форуме «Фантастика»… Словом, перечитайте (или прочитайте) «Все о жизни» Михаила Иосифовича Веллера — я готова была подписаться под каждым словом.

Христос мне в это время чисто по-человечески импонировал. Как и многие интеллигенты, я усвоила, так сказать, булгаковский взгляд на Него (не о. Сергия Булгакова, конечно, а автора «Мастера и Маргариты»), Еще мощным источником «информации» о Нем была моя любимая рок-опера «Jesus Christ Superstar». Но мысли о Троице, Искуплении, Богочеловеке меня не посещали. Был такой умный человек, иногда говорил дело, иногда — глупости, а его взяли и распяли, дураки. Не распяли бы — другие дураки не сделали бы из этого культа.

Когда произошел самый первый толчок, сказать трудно. В университетском курсе была история литературы и история философии — в первом случае невозможно было пройти мимо украинских духовных стихов, во втором — мимо св. Августина и схоластов. Потом был другой вуз, там — реферат по истории, по православным братствам на Украине. Были такие книги, как «Гиперион» Д. Симмонса и «Властелин колец» Дж. Р. Р. Толкина. Нельзя сказать, что каждое из этих событий давало какой-то ощутимый сдвиг, — но накапливалась, как говорится, критическая масса. Момент ее накопления, как и момент начала цепной реакции, проследить трудно. Можно достаточно уверенно сказать только о моменте взрыва: 19 июля 1996 года в автокатастрофе погибла моя младшая сестра.

По всем законам вероятности погибнуть должна была я. Это я перехожу дорогу, как раззява; Надя всегда пересекала улицу очень внимательно. Особенно с собакой. Она вела с прогулки собаку, они и погибли вместе: Надя и Фараон.

Как там у Михал Иосифыча? «Вера — это аспект внутренней, принципиальной, имманентной непримиренности человека со всем положением вещей в этом мире». Ага, ага… Первый мой шаг к вере был именно таким: я не могу повернуть время вспять и остаться в ту ночь дома (а в этом случае именно я повела бы собаку гулять, и в силу своей природной лени не пошла бы на набережную), но я зато могу уверовать в то, что на том свете Надя жива.

Хочу специально отметить вот что. Моя скорбь отнюдь не была невыносимой. Когда на похоронах и после мне говорили, что я «хорошо держалась», я боялась признаться в истинной причине этой «стойкости»: я просто ничего не чувствовала. Нет, это не был шок от утраты, временное оцепенение чувств: я действительно не скорбела. Не потому, что мы с сестрой были в плохих отношениях, а потому, что я, что называется, «по жизни» жестокий человек. Именно тогда ко мне пришло осознание того, что я, по большому счету, не умею любить. Что я неполноценный в каком-то отношении человек, нравственный урод. Для меня реальна только моя собственная боль. Даже незначительная. Чужая — боль близких людей, к примеру, — меня не трогает.

Был еще момент так называемой «утраты смысла жизни». Если я, дорогие мне люди, дети, друзья, кто угодно, могут вот так, в одну секунду и нелепо погибнуть, то зачем вообще все? Зачем я пишу роман? Зачем воспитываю сына? Зачем вынашиваю дочь? Зачем сочиняю рекламу и статьи? Чтобы приблизить момент взрыва Вселенной? А не пошла бы она подальше, эта Вселенная…

Экзистенциалистки из меня не вышло. Упиваться бессмысленностью бытия как таковой не получилось. Для чего мы пишем кровью на песке — наши песни не нужны природе.

Итак, абсурд бытия я преодолела совершенно рассудочным актом столь же абсурдной веры. Это принесло временное облегчение, но твердое сознание того, что с миром многое не так и со мной многое не так, осталось. Факт собственного нравственного уродства был для меня откровением, и что делать с этим фактом, я не знала. Попытки исповедоваться подругам и психологам наталкивались на советы типа: «Прими себя такой, какая ты есть, прими и полюби». Я не могла объяснить, что меня разрывает пополам и я не знаю точно, какая из моих половин является «мной, какая я есть» — жестокий и эгоистичный вундеркинд или то новое, что сейчас грызет меня изнутри. Поверить в то, что я себе нравлюсь, было куда сложнее, чем поверить в Бога «волевым решением». Я не могла противоречить очевидности: жизнь показала, что я хуже, чем я считала себя. И мой вялый пантеизм ничем мне здесь не мог помочь.

Хотела перейти к следующему моменту и вспомнила еще одно, важное. Когда я покупала похоронные принадлежности в ближайшей церкви, церковная бабушка дала мне какую-то бумажечку с молитвой и напутствием: «Без цей бамажки в рай нэ пустять». Этот эпизод буквально развернул меня спиной к христианству и православию. Когда я в последующие годы искала Бога, я искала Его где угодно, но не там. На любые попытки православной проповеди отвечала в духе: «А у вас попы толстые и на мерседесах ездиют».

Кстати, по этой же причине персонаж моего первого романа, «Ваше благородие», оказался католиком. Сначала я подумывала сделать его буддистом (под впечатлением от Месснера), этаким самураем, но буддист из него не получался. Получился (я это поняла гораздо позже) нормальный европейский крестоносец. Кондовый атеист из него тоже не получался — я уже поняла, что в окопах атеистов не бывает, а мой герой действовал именно в окопах. Православным я его тоже не могла себе представить — а тут показали «Генриха V» Кеннета Бранна, и на меня большое впечатление произвел хор, поющий Non nobis Domine после битвы при Азенкуре. Я решила вставить в роман тоже что-нибудь этакое. И у меня получилась сцена, где герой, оставаясь в одиночку прикрывать отход товарищей, читает Credo. На латыни, естественно (я о католичестве тогда знала столько же, сколько и о православии, и думала, что католики молятся исключительно на латыни).

Сцена вышла неожиданно сильной. Это было уже в 1998 году, примерно летом. До ее написания я думала, что христианство — это придуманный попами способ сделать людей слабыми, чтобы набить свои карманы. После того как я ее написала, я уже не могла так думать. Я описала очень сильного человека, который совершает очень сильный поступок. И читает при этом Credo. По всем законам литературы, если герой, хорошо выписанный, делает волей автора нечто неорганичное — видно, что персонаж «изнасилован». Но в случае с моим персонажем это не так: он был сильным человеком, и, несмотря на это, молитва в его устах была органична.

Это достаточно забавно — когда к обращению тебя толкает твой собственный герой.

У меня словно бы раскрылись глаза. Я ведь кое-как знала историю. Довольно долго ее у нас делали христиане. Среди них было немало умных и сильных людей — «несмотря на их христианство», как думала я. Этот случай заставил пересмотреть кое-какие взгляды: а что, если не «несмотря на», а «благодаря»? Положа руку на сердце, призналась я сама себе, за свою веру, что бы она собой ни представляла, я не готова умереть. И, не буду себя обманывать, я не готова умереть просто за друзей и тем паче за других людей — не настолько я их люблю, не настолько сильно умею любить. Давай, подруга, расставим все точки над i: ты называешь слабыми, малодушными людей, которые следуют правилу «возлюби врага», в то время как сама не способна возлюбить родную сестру.

Мое мнение о христианстве изменилось. Я перечитала Евангелие. Правда, увязать его с Ветхим Заветом не могла, да и не хотела. Бог Ветхого Завета мне активно не нравился. Тем не менее я стала называть себя христианкой. В терминологии моей тогдашней тусовки — «ксианкой». Так, наверное, будет даже правильней, потому что христианством то, что я исповедовала, строго говоря, не являлось. Я жила под девизом: «У меня Бог в душе, в церковь ходить мне незачем». Христа я уже исповедовала Господом, но считала, что Ветхий Завет не имеет к Нему никакого отношения: Он и есть настоящий Господь, а тот неприятный тип, которого описывает Ветхий Завет, «бог века сего». Это был бы махровый гностицизм, если бы я вдобавок еще и отвергала материальный мир с его благами.

Но окончательно успокоиться на своем «ксианстве» я не могла. Во-первых, оно не наполняло меня духовно; не входило в мое сердце и не изменяло меня. Во-вторых, у меня был перед глазами пример другой «ксианки» — моей собственной мамы. Ее топтание на пороге Церкви меня раздражало: или туда, или сюда. А то: прийти поставить свечку за упокой души дочери, сидеть у меня на загривке, чтобы я крестила своих детей, повесить дома иконки — это да; исповедать Христа Господом — это нет. Тогда зачем тебе Его образок? Не один ли шут, на какого пророка молиться — молись на Илью.

Что самое смешное, на себя кума, то есть я, оборотиться не могла. Что моя межеумочная вера носит столь же нелепый характер, мне и в голову не приходило.

Так, в состоянии «ксианства», я и приступила к следующему роману — «По ту сторону рассвета». Только не подумайте, что я здесь рекламирую свое творчество — просто ко всему этому оно имеет самое прямое отношение.

Идея была такова: описать с «реалистической» точки зрения историю Берена и Лютиэн (по мотивам Толкина). Сделать с «Лэйтиан» нечто подобное тому, что Еськов сделал с «Властелином колец».

Я очень лихо написала четыре главы — и застряла намертво. Ни вперед, ни назад.

Мое тогдашнее ментальное состояние описывается словами: «Иван, я медведя поймал! — Так веди сюда! — Да он не идет. — Так иди сам! — Да он не пускает!». Я не могла бросить эту историю и начать писать что-то другое (не думайте, что не пробовала). И не могла продолжать писать эту. Средиземье очаровало меня, я ложилась и вставала с мыслью о нем; в то же время я не могла продвинуться по сюжету ни на йоту.

Я переделала эти главы, выкинув из них всю еськовщину. По совету моей подруги Катерины Кинн, разглядевшей в навозной куче первого варианта жемчужное зерно, перечитала всего Профессора, найденного в Сети, в том числе и переводы писем, и неоконченные сказания, и — главное — «Беседу Финрода и Андрет». Эта вещь вызвала катарсис: я поняла, что весь мой «реализм» ничего не стоит: концепция Толкина изящней, стройней, а главное — реалистичней. Лучше мне не сделать, даже до уровня не дотянуть. Нужно бросать.

Но бросить я не могла.

Я сделалась совершенно малахольной, у меня начался нервный тик на левом глазу. Дальше — больше: я не могла выполнять свои профессиональные обязанности, редактировать и писать статьи, даже переводы махоньких новостных статеек для одного сайта давались мне со страшным скрипом. Я понимала, что еще немного — я и их не смогу делать.

Избавление пришло ночью, неожиданно. Я проснулась оттого, что чей-то голос сказал:

— Это история обретения веры.

Был ли это мой собственный голос? Не знаю. Но даже если это было сказано моими устами, сказала это не я. Потому что до этого момента «Лэйтиан» никак не соприкасалась с религией в моем сознании. Если бы меня разбудили ведром холодной воды на голову, я и то не была бы так ошарашена.

Я встала с кровати и включила ноутбук. Но ничего писать не могла — не знала, что именно нужно писать и менять в связи с услышанным. А в том, что именно услышанное выведет меня из тупика, не сомневалась ни секунды.

Тогда я открыла файл с «Беседой Финрода и Андрет» (это философский диалог из «легендария» Толкина) и перечитала его, задержавшись на том фрагменте, который до сих пор люблю цитировать:


Мы говорили о смерти как о расторжении союза, а я все время думал о другой смерти, когда гибнут и душа, и тело. Ибо разум говорит, что нас ожидает именно это: когда Арда завершится, ей придет конец, а с нею — и всем нам, детям Арды; конец — это когда все долгие жизни эльфов останутся, наконец, в прошлом.

И вдруг мне явилось видение Арды Возрожденной: вечное настоящее, где могли бы жить эльдар [эльфы в мире Толкина], совершенные, но не завершенные, жить и бродить по земле, рука об руку с Детьми Людей, своими избавителями, и петь им такие песни, от которых звенели бы зеленые долы, и вечные горные вершины пели, словно струны арфы, даже в том Блаженстве, превысшем всех блаженств.


Мне пришлось еще раз взглянуть фактам в лицо: я позорно мало знаю о христианстве. О том, что такое вера и как она обретается.

Как добросовестный писатель, я занялась сбором материала. Еще одним моим слабым местом была медиевистика (мои ляпы в этой области Кинн комментировала ехидно и пространно). Так что я начала лихорадочно читать все, что касалось:

а) христианства;

б) эпоса;

в) Средних веков.

В продолжение двух месяцев я писала только то, что должна была писать по работе, а читала из этих трех областей все подряд и запоем. Именно тогда новыми глазами перечитала Библию — как «эпос еврейского народа», через запятую с другими эпосами.

И именно в этом прочтении увидела то, чем Библия разительно отличается от эпоса. А именно: тем, насколько Бог сконцентрирован на человеке.

Впрочем, откровения сыпались, как снег. Вспомнился мимоходом проглянутый в универе Августин — а ведь тоже человек веру обрел! Я купила и перечитала «Исповедь» и пару дней ходила как ударенная. Купила «Цветочки Франциска Ассизского» с довеском — эссе Честертона. Пошла искать Честертона в Сети. Нашла там еще и Льюиса, прочла. Из Москвы навезла кучу «евразийских» книжек по истории Средних веков. Прочла всего Кураева, которого нашла в Интернете. Всего митрополита Антония Сурожского. Словом, уже продолжая писать, читала запоем.

И через полгода назвала себя католичкой.

Я лгала. Я не была никак воцерковлена. Но «ксианство» было уже противно, а принять православие мешала та, давняя заноза. Хотя благодаря трудам о. Андрея и владыки Антония я уже понимала, что православие далеко не исчерпывается «бамажками».

Еще один момент, который отвратил, — в православной критике католичества есть противоречие: с одной стороны, католичество называют «сухим», «юридическим», а с другой — «истеричным», «экстатическим». Я же на тот момент была довольно хорошо знакома с католическими источниками и не видела в них ни сухости, ни истеричности. Накал эмоций там точь-в-точь соответствовал именно моему темпераменту; в «Исповеди» св. Августина есть фрагменты в десятки страниц, под которыми я могла бы подписаться: это про меня, в яблочко! Получается, что мне это подходит, а православию — нет. Значит, думала я, я не подойду православию.

Последним камешком на весы стали документы Второго Ватиканского собора, купленные мной в Москве. Да, сказала я себе, я приду именно в эту Церковь.

Вернувшись из летней московской поездки, я нашла в городе католический храм и начала ходить на катехизацию. Оказалось, что я все равно знаю о христианстве и о католичестве позорно мало. Оказалось, что церковная жизнь полна неожиданностей. Оказалось, что со мной все обстоит и лучше, и хуже, чем я думала, но…

Но это уже совсем другая история.


Михаил Логачев:


Меня зовут Михаил Логачев. Я родился в Москве в 1962 году.

Мои родители были людьми образованными — и неверующими, как и подавляющее большинство московских интеллигентов того времени. Я благодарю Бога за то, что Он дал мне разумных и любящих родителей; и я очень благодарен родителям за любовь и заботу, которую я ясно ощущал — но, впрочем, воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Я также благодарен им за то, что они заботились о моем умственном развитии и нравственном воспитании — и в особенности за то, что у нас дома была Библия.

Я стал читать эту Книгу примерно с четырнадцати лет; читал с интересом, но тогда скорее воспринимал ее как исторический роман. Я вообще любил читать, возможно, потому, что книги отчасти заменяли мне общение с людьми — я был замкнутым, малообщительным и в то же время упорным и способным юношей.

Из всех школьных предметов я больше всего увлекался физикой и математикой и после школы поступил в МГУ на физический факультет; учился я неплохо, и первые успехи разбудили мое честолюбие. Я хотел прославиться, мечтал стать академиком, получить Нобелевскую премию. До поры моя жизнь внешне протекала плавно и благополучно: я закончил МГУ, поступил в аспирантуру, женился, родилась дочка. Но в сердце нарастали горечь, тревога и внутренний конфликт.

Все эти годы я размышлял над Библией и постепенно пришел к убеждению, что этой Книге можно верить, а библейские заповеди нужно исполнять. Но у меня это совершенно не получалось. Напротив, со временем стали обнаруживаться мои худшие качества. Жизнь заставила меня научиться общаться с людьми; но тем временем природная замкнутость обратилась в гордыню, а честолюбие — в зависть. К концу университетского курса я постепенно стал осознавать, что мои реальные успехи вовсе не так велики, как мне бы хотелось (одно дело — пятерки на экзаменах, а другое — реальная работа в науке); чем яснее я понимал, что, как говорится, «пороха не выдумаю», тем больше завидовал своим более талантливым коллегам.

Я знал, что зависть — это страшный грех, но ничего не мог с собой поделать. Чувство вины буквально давило на меня; я открывал Библию, чтобы найти утешение, но лишь снова и снова убеждался в том, что Господь осуждает мои низкие чувства и мысли. Чем больше я завидовал, тем хуже шли мои занятия; я научился создавать видимость работы, и за этот обман еще больше презирал себя — в результате работа и вовсе валилась из рук. Потом я начал завидовать уже тем, у кого нет таких «комплексов», кто может «жить спокойно»… Нередко я доходил до такого состояния отчаяния и безразличия к жизни, что любое дело казалось мне непосильным — даже просто сходить в магазин за хлебом.

Зависть сделала меня раздражительным; достаточно было похвалить кого-нибудь при мне, как я начинал злиться. Моя жена заметила это и пришла к выводу, что при мне просто нельзя никого хвалить. В ответ на справедливые упреки я «заводился с пол-оборота» — сразу же выходил из себя. Жить со мной стало трудно, скандалы в семье следовали один за другим. Между тем я сознавал, что в таком состоянии я просто не смогу нормально работать, зарабатывать деньги, содержать семью.

Я понимал, что зашел в тупик, что дела мои очень плохи и что помочь мне может только Бог. Однажды я обратился к Нему и мысленно сказал примерно такие слова: «Я слышал и читал, что Ты помогаешь людям в беде. Вот, мне очень плохо, я запутался в жизни; не мог бы Ты мне помочь?» До этого момента, насколько я помню, я никогда не молился.

Ответ на эту молитву пришел примерно через несколько месяцев. Бог начал помогать мне, и благодаря Ему я обрел вечную жизнь.

Вечной жизнью я называю новое состояние человека, новое отношение к Богу, миру, окружающим людям и самому себе; эта жизнь начинается уже здесь, на земле, а после смерти продолжается вечно. Те, кто обрел вечную жизнь, после смерти будут вечно наслаждаться беспрепятственным общением с Богом; это состояние в Библии называется также «раем» и «небесами».

Я понял, что Бог отвечает на мою молитву, когда встретил на Арбате проповедников Евангелия. Это была группа молодых людей и девушек; они пели христианские гимны и говорили о Христе, о том, кто Он и что Он сделал для нас. Я сразу же решил, что должен познакомиться с ними.

Это было летом 1987 года; очевидно, я попал на одну из первых уличных проповедей. Прежде публичная проповедь христианства была запрещена. Те немногие, кто пытался говорить людям о Господе, подвергались преследованиям; о них печатали клеветнические статьи в газетах. В каком-то смысле эти газетные статьи и подтолкнули меня к знакомству с верующими: клевета была довольно грубой и неправда — очевидной. Я решил: «Раз на них так клевещут, значит, что-то в этом есть». Кроме того, советская пресса сформировала определенный образ евангельских христиан как людей, которые «как вцепятся, так уж не отстанут — будут ходить, учить, уговаривать…» Я подумал: «Так ведь именно это мне и нужно!» Справедливости ради скажу, что «ходить и уговаривать» заняться со мной изучением Библии пришлось мне самому — правда, не очень долго.

Во время занятий я не только ближе познакомился с верующими, но и понял многое из того, чего раньше в Библии просто не замечал. Я понял, что Бог не требует от меня, чтобы я сперва стал хорошим, а уж потом Он примет меня к Себе; я узнал, что Он предлагает мне вечную жизнь даром («Дар Божий — жизнь вечная», Рим. 6:23), а «заслужить» или «заработать» спасение просто невозможно («Благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар, не отдел, чтобы никто не хвалился», Еф. 2:8–9). Я понял, что я не просто грешник, но что я не в силах сам себя спасти (о чем раньше я только с ужасом иногда догадывался). Одновременно я ясно осознал, что Бог хочет спасти меня (и я чувствовал, что встреча с верующими уже была ответом на мою молитву); но в то же время Он не может просто «списать» мои грехи — за каждый грех должно быть понесено наказание, потому что Бог справедлив. Наконец, я со всей ясностью понял, что смерть Иисуса Христа на кресте была наказанием за мои грехи (а Его Воскресение значит, что наказание это закончилось и навсегда осталось в прошлом).

Несколько месяцев ушло у меня на то, чтобы осознать все это и принять эту Весть, которую прежде я бы счел безумием («Это надо же! Кто-то за меня умер — и, значит, я теперь Ему обязан?!»).

Я запомнил тот день, когда я поверил, что все это правда. За несколько дней до этого я попросил Бога простить мне все грехи ради Иисуса Христа, но в тот момент никакой перемены в себе не заметил. А 7 февраля 1988 года я наконец поверил, что Бог действительно прощает все мои грехи ради Иисуса Христа; последним толчком стало размышление над стихом из 1 Послания Иоанна: «Если исповедуем грехи наши, то Он, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас от всякой неправды» (1:9).

Прежде всего я испытал радость и облегчение. У меня как гора с плеч свалилась; появилось ощущение покоя, радости и безопасности в Господе. Я чувствовал себя, «как у Христа за пазухой», — и лишь тогда вполне понял эту поговорку.

У меня исчезло мучительное чувство вины; прекратились приступы беспричинного страха и отчаяния, которые раньше случались регулярно; я стал гораздо более спокойным, уравновешенным и общительным человеком. Моя жена Лена вскоре с удивлением обнаружила, что при мне можно хвалить других людей, и это не приводит к скандалу. Спустя два года моя жена тоже обрела вечную жизнь; и с этих пор мы стали лучше понимать и больше любить друг друга. Конфликты стали редки, и мы научились их разрешать.

Той же весной Господь помог мне найти работу программиста, и настоящим чудом для меня стало то, что я справлялся с задачами, требующими внимания, сосредоточенности и спокойствия. В прежнем моем состоянии это было бы немыслимо; а теперь я снова мог нормально работать. Зависть и тщеславие уже не разрушали, как прежде, радость от успешно выполненной работы.

Господь отвечает на мои молитвы, помогая и в житейских делах. Однажды я попал в неприятную ситуацию: мне срочно нужно было взять из дома важные документы, но замок в двери заело, и я не мог войти. В квартире никого не было; я стучал по замку так, что из квартиры сверху прибежали соседи — безрезультатно! И вдруг я понял, что надо помолиться. Я попросил помощи у Господа Иисуса Христа, затем еще один раз толкнул дверь — раздался легкий щелчок, замок пришел в нормальное положение, и я спокойно открыл дверь ключом. Это лишь одно из многих «маленьких чудес» в моей жизни; их было вполне достаточно, чтобы убедиться в том, что это — не просто случайность.

Вечная жизнь со Христом не исключает трудностей; но те, кто знает Господа, могут воззвать к Нему во всякой беде. После обращения ко Христу я три раза терял работу — и затем снова находил ее. Во время безработицы Господь давал мне внутренний мир и спокойствие. Однажды, когда я уже не знал, как же мне дальше кормить семью, я прочитал в Библии, что Господь пропитает Своих детей во время голода (Пс. 32:19) — и вдруг ясно ощутил, что это обещание относится и ко мне лично. Я успокоился и больше не волновался. Господь выполнил Свое обещание.

Я очень рад, что сейчас работаю в Обществе друзей Священного Писания. Эта миссия, в работе которой участвуют христиане разных конфессий, ставит своей задачей помогать всем людям — верующим и неверующим, детям, молодежи и взрослым — читать Священное Писание и посредством чтения Библии каждый день встречаться с Богом.

Я рад возможности быть одним из авторов этой книги и очень благодарен Богу за знакомство и общение с братом Сергеем Худиевым и сестрой Ольгой Брилевой. Сам факт совместного авторства христиан разных конфессий очень ясно говорит о том, что у православных, протестантов и католиков гораздо больше общего, чем принято думать. Ведь соединяет нас Христос и Его слово. Я верю, что наши разногласия по спорным вопросам преодолеет Сам Бог — так, как это угодно Ему.

Господь избавил меня от зависти, сохранил нашу семью, вернул мне способность к труду, дал спокойствие, радость и мир; я постоянно ощущаю Его помощь и поддержку. Но самое главное для меня то, что эта новая вечная жизнь с Богом продолжится и после смерти. Я знаю, что если я сегодня умру, то буду с Богом в Царстве Небесном (см. 1 Ин. 5:13).


Сергей Худиев:


Вырос я в семье инженеров, «по умолчанию» неверующих, как и все тогда. Библия в доме была, привезла одна родственница из-за границы, я ее иногда почитывал как литературный памятник. Мне казалось очевидным, что «наука доказала, что Бога нет», вопрос навсегда закрыт, а Церковь — прибежище старух, у которых больше ничего нет в жизни, и людей, не вполне душевно здоровых. В общем, я слишком умный, чтобы быть верующим.

Через какое-то время поехал я в Москву поступать — конец 80-х, не поступил, и в МГУ встретился, Промыслом Божиим, с бывшим в то время в Москве протестантским радиожурналистом Марком Макаровым. Мы с ним часа полтора спорили, но меня поразили не столько его аргументы, сколько сам факт того, что он, человек явно более умный и образованный, чем я, — верующий. Он мне еще подарил перевезенную через границу книгу К. С. Льюиса «Страдание» (в том переводе — «Боль»). И эта беседа, и эта книга сломали один стереотип — «наука доказала» (многие верующие — высокообразованные люди) и «все они немного того» (Льюис был явно психически здоровее, чем я тогда). Потом я еще встречал христиан, спорил с ними — то есть я и уверовать не хотел, и игнорировать не мог. А не веровал я по простой причине: мне казалось, что уверовать — значит сильно себя урезать. Того нельзя, сего нельзя… Вот буду старый, тогда, может, и уверую, а пока дайте мне порезвиться. Особенно меня отталкивала заповедь «не прелюбодействуй» — потому как с образом «полнокровной, радостной жизни» автоматически ассоциировался блуд; но вот что смешно, я и так в этом грехе особенно не преуспевал из-за замкнутого, необщительного характера. Собственно, обыкновенного эгоизма и самозацикленности, как я потом понял. Но сказать: все, мне теперь нельзя — не хотел. Не хотел отказаться даже не от удовольствий — их не было, а просто от теоретической возможности их получить… когда-нибудь, как-нибудь.

Вопрос «как я отношусь ко Христу» я вообще избегал ставить. Скорее, «как я отношусь к религии», «как я отношусь к Церкви». В Церкви меня раздражали две вещи. Во-первых, претензия всех учить. Люди точно знают как надо, и если ты не будешь их безоговорочно слушаться, то гореть тебе в огне неугасимом. Когда люди предъявляют такие претензии, хочется спросить — а вы-то кто такие? Второе — попадались мне пр-р-равославные газеты и журналы, из которых явствовало, что первая обязанность православного — ненавидеть всех остальных: католиков, протестантов, американцев, немцев и уж конечно — в первую очередь — евреев. Хуже евреев только новостильники. Много злобы, непомерные претензии на исключительность совместно с каким-то стойким комплексом неполноценности. Естественно, это давало мне возможность сказать: «А еще лезут всех учить». Я и сейчас думаю, что таких учителей слушать не стоит. Только я тогда лукавил, я и тогда понимал, что православие — не это.

В общем, живу я себе без Бога и вот начинаю замечать, что никакой счастливой резвости и не выходит, а выходит все как-то одиноко, погано и тоскливо. У Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» есть сцена, как два жулика украли гимнастические гири у одного подпольного миллионера, думая, что они у него золотые. Вот сидят они, их пилят, видно явно, что уже не золото, обыкновенный чугун, и один другому говорит: «Пилите, Шура, пилите, внутри они обязательно золотые». Я примерно так и пилил — то есть понятно, что ничего, кроме чугуна, и не предвидится, но вдруг допилюсь до чего-нибудь хорошего. Не допиливаюсь и постепенно вспоминаю, что хорошее в жизни есть: я встречал людей, которые живут не так, как я, и потом, у меня было некое смутное представление о том, что реальность — больше, намного больше, чем то, что можно взвесить и измерить. Мне тут помогло воспоминание об одной детской книжке Астрид Линдгрен «Мио, мой Мио!». Я даже не знаю, христианка ли эта писательница, но образ Рая (Страна Дальняя), отношений спасенного и Бога (Мио-Король), возвращения домой (полет Мио в Страну Дальнюю) создан так живо, что выглядел как напоминание, намек: это сказка, но за ней стоит реальность, как, увидев нарисованное дерево, вспоминаешь, что деревья бывают не только на картинках.

Вообще, в музыке, иногда в живописи, иногда в литературе я обнаруживал как бы некий намек, указание на что-то, лежащее за пределами этого мира, отблески света, исходящего не отсюда (возможно, это тот опыт, который К. С. Льюис называет «Радостью»).

Приведу короткую цитату:


Тут я набрался храбрости и спросил:

— Дух, откуда ты?

На миг воцарилась тишина. Потом дух ответил:

— Из Страны Дальней.

Он сказал это так громко, что в голове у меня все зазвенело, но голос его пробудил во мне тоску по неведомой стране. Я закричал:

— Возьми меня с собой! О дух, возьми меня в Страну Дальнюю. Там ждут меня.

Линдгрен А. Мио, мой Мио!


Второе, что происходило со мной: я начал осознавать свой грех (у меня был один конкретный, который меня особенно тяготил). Я знал, что действительно поступил плохо, и это отравляло мне каждый день жизни. И вот тогда я наконец вспомнил то, что пару лет назад мне христиане говорили: Бог имеет власть прощать грехи. Я тогда — первый раз — попросил Его о прощении. Это нельзя было назвать обращением: Бог вроде как есть, я к Нему вроде как обращаюсь, но так, чтобы четко сказать — я теперь христианин, со всеми вытекающими, начать Его слушаться, прийти в церковь — мне это почему-то в голову не приходило. Какое-то время я пребывал в этом положении «молящегося неверующего», потом так случилось, что я оказался втянут в спор о религии. Человек говорил, что, мол, христианство — рабская, унизительная религия, я полез объяснять, что это не так, и вроде красноречиво говорил, у меня потом спрашивают: «Ты что, верующий? Ты говоришь совсем как верующий». А я говорю: «Нет, просто знаю, что вот это говорить о христианстве — неправда».

В это время я читал Честертона — его детективы я читал и раньше, а тут вышли трактаты — и у него видел т

Наши рекомендации