Я и немного деструктивных развлечений напоследок
Догорающее пламя пляшет в зрачках Отто, Люсьена и Шарлен. Запах дыма стал острее, чем горький, неприятный запах моря, запах дыма – вот и все, что осталось от этого места, которое не было и никогда не станет ни для кого Домом. Но мне все еще не верится, что мне все удалось.
Мсье Дюпона я убедил, что здание работного дома в Вилле было построено с нарушением всех мыслимых и немыслимых норм, я живописал историю о сейсмических толчках, которые всегда ощущались в убежище, о завалах, об оползнях, и он наконец согласился с тем, что здание просто необходимо снести. Из соображений безопасности, конечно же. Я никогда не расскажу ему о трансцендентных существах из болезненно-ярких снов, о мертвых детях, угнездившихся в детях живых, о том, что видел его брата в городе, которого никогда не существовало, ни слова. Никогда.
Бумажная волокита была нестерпимо долгой, еще дольше все разъезжались, прощались, легче всего было найти новое здание в другом городе для желавших обучаться и работать под эгидой того, что осталось от данного учебного заведения, и дальше, чуть сложнее – устроить не пожелавших иметь ничего общего с ним. Блестящие карьеры, блестящие образования для всех желающих – мсье Дюпон позаботился о каждом.
А мы позаботились о безопасности. Сожгли дотла это место, едва оно опустело. Мы – это Отто, Шарлен, Люсьен и я. Те, кто ненавидел это место сильнее прочих, и кто сильнее прочих пытался его изменить, не понимая, что его можно только уничтожить. Мы – это Шарлен, не умеющая мечтать ни о чем, кроме как не сойти с ума в этом месте, мы – это Отто, не умеющий желать ничего, кроме как быть рядом со мной, мы – это Люсьен, потерявший себя в этом месте и отыскавший по дороге прочь из него, мы – это я, не веривший ни во что, кроме того, что кроме своей святой обязанности умереть в этом месте.
А теперь этого места – нет.
Мы, перепачканные хлопьями гари, провонявшие керосином и дымом, полуоглохшие и полуослепшие от ревущего пламени, танцевавшие над пепелищем что-то совсем не похожее на испанский вальс, да и вовсе на какой бы то ни было вальс, стоим рука об руку над догорающими углями.
– Пепел на перекрестке четырех дорог мы ведь развеивать не станем, не так ли, товарищи? – спрашивает Шарлен, и в ее голосе я больше не слышу скепсиса Эльзы, я слышу что-то вроде нежности. И моя рука в ее руке больше не дрожит. Никогда больше.
Люсьен, давно переставший быть Лелио, улыбается, но в улыбке его не следа от младенчества, улыбка не достигает его по-детски круглых, но слишком серьезных для пятнадцатилетки глаз.
– Это довольно иррационально и негигиенично, – тянет Отто, – но если товарищ женщина настаивает…
Впрочем, никто не желает задерживаться здесь дольше, чем следовало бы, все-таки вонь от пожарища изрядная. Действительно, нерационально и негигиенично.
Я один медлю, подбираю с земли трость, которую Мертвый подарил мне на прощание, трость, в которой он сам перестал нуждаться еще по пути в Тулузу, волшебным образом исцелившись от своей открытой формы туберкулеза и прочих сопутствующих заболеваний. Милый сувенир, с вырезанным на рукояти неуклюжим «Gogoratu», призывом помнить, то есть. Лучше бы, конечно, он написал мне на баскском что-нибудь о свободе, равенстве и братстве, но подарок есть подарок, и я благодарен.
И весьма полезный сувенир, к слову, здорово помогает при ходьбе, я сам не заметил, как стал ее использовать, как привык к ней, как привыкают к самой удобной одежде или к ножу и вилке. К чему-то в равной степени эргономичному и необходимому.
Я ворошу угли тростью Мертвого, а Отто, все же задержавшийся тоже, вдруг говорит:
- Засыплем пепелище солью? Ресурсов у меня в избытке.
И это отличный план. Пожалуй, самый лучший, за все время нашей подпольной деятельности.
Я и мое блестящее будущее
Мсье Дюпон мирно умрет во сне спустя восемь лет спустя, успев устроить целиком и полностью жизнь всех тех, кому он обещал помощь, от взрослых до воспитанников Дома, а также значительно поспособствовав образованию Французской коммунистической партии, отколовшейся от Французской партии рабочего интернационала.
Его единственный уцелевший во время Первой мировой войны воспитанник Жан Дюран станет известным общественным деятелем, со временем во многом превзошедшем наставника. По окончании совместной с Хавьером Эмерриа учебы в Коллеж де Франс на историческом факультете Жан Дюран женится на молодом враче и начинающем борце за права женщин Шарлен Дюмон. Станет одним из самых молодых членов Французской коммунистической партии, сделает себе имя на борьбе против колониализма. Будет активным участником «Народного фронта», займет в нем ведущую позицию, но не войдет в состав правительства в связи с частыми отлучками в Германию, изрядно пошатнувшими его репутацию. Регулярно будет сталкиваться с предвзятостью и обвинениями в шпионаже, вслед за своим наставником, но до судебного процесса никогда не дойдет. Накануне Второй мировой запишется на фронт добровольцем, категорически отказавшись от побега в Бельгию с остальными лидерами партии, и уже через несколько месяцев после начала войны окажется в списках пропавших без вести.