Политизация неудовлетворенности

Одной из решающих характеристик гражданской борьбы в современ­ном мире является степень, в которой ее участники обладают полити­ческими мотивами и направляют свои требования на политические цели. Данные о численности, типах, декларациях по поводу целей и явных мотивов, исходящих от инициаторов событий гражданской борь­бы в 114 странах за 1961-1965 гг., показывают, насколько сильной и распространенной является эта связь. Из 56 войн, определенных в гла­ве 1 как внутренние, 49 возникли из переворотов или крутых изменений политической системы; 7 были «частными войнами», затянувшимся и распространившимся насилием между членами враждебных этниче­ских или в нескольких случаях политических группировок. Отмечено около 200 насильственных заговоров, все они, за крайне редким исклю­чением, носили политический характер. Случаи насильственных мяте­жей включают 315 изолированных вспышек и 122 ряда связанных со­бытий. В целом 71 % носили характер антиправительственных мятежей и локализованных бунтов, 15 % представляли собой столкновения меж­ду политическими противниками. Остальные были неполитическими схватками и бандитскими стычками.

Таким образом, если основываться на одной лишь форме, около 90 % отмеченных вспышек коллективного насилия были «политическими». Неполитическое насилие могло, вероятно, остаться вообще незафикси­рованным, особенно если оно носило локализованный и спорадический характер. Однако можно почти уверенно утверждать, что почти все ши­рокомасштабные взрывы коллективного насилия носили политический характер, равно как и большинство событий более мелкого масштаба.

Это обобщение подтверждается информацией о целях и мотивах участ­ников. Были идентифицированы около 1000 случаев борьбы, включая ненасильственные события, такие как демонстрации, общие забастов­ки и заговоры. Таблица 4 показывает категоризацию мотивов, припи­сываемых в общем виде их участникам в сводках новостей. «Политиче­ские» мотивы включают требования к режиму или противостояние ему,

его представителям, его государственной системе, иностранным пра­вительствам или конкурирующим политическим группам. «Эконо­мические» мотивы включают в себя требования материальных благ и оппозицию экономическим деятелям (работодателям, конкурентам). «Социальные» мотивы включают продвижение идеациональных систем и коммунальной поддержки, оппозицию представителям иных систем убеждений (верований) и общин (языковых, этнических, религиозных и т. д.) и требования самореализации и межличностных ценностей. Во всех формах борьбы явно преобладают политические мотивы. Возможно, что источники новостей избирательно сообщают о политических мотивах, и очень вероятно, что они соглашаются с тем, как излагают эти мотивы лидеры или представители правительственных кругов. Однако анализ мишеней насилия — тех личностей или символов, которые подвергаются нападкам, — показывают тот же паттерн. Политические деятели были среди этих объектов или подвергались угрозам открытого насилия в 83 % зафиксированных случаев беспорядков и в 93 % внутренних войн, в то время как политические символы, такие как правительственные здания, оказались мишенями во многих из этих событий и некоторых других⁵⁰.

Таблица 4

Явные мотивы гражданской борьбы (1007 случаев в 114 государствах в 1961—1965 гг.^а)

Мотивы	Беспорядки	Заговоры	Внутренние войны
(л = 653)	(л = 295)	(л = 55)
Политические	90%	93%	98%
Экономические
Социальные

^а Из Ted Robert Gurr, «Comparative Study of Civil Strife», in Graham and Gurr, eds. Сум­ма процентов превышает 100 вследствие того, что участникам атрибутируются мно­жественные мотивы. События и данные о «мотивах», которые неизвестны, исклю­чены из п и процентных соотношений.

Определенная часть информации наводит на мысль о том, насколько общим явлением была эта политизация насилия в другие эпохи. Изучение беспорядков в Европе с XVII до конца XIX в. отчетливо показывает, что беспорядки были в гораздо большей степени мотивированы комму­нальными и экономическими проблемами и были направлены против

непосредственно ответственных за это конкурирующих ремесленников, жителей соседних деревень, булочников, спекулянтов и промышленни­ков⁵¹. Главные восстания этой и более ранней эпох имели политические цели, как и современные внутренние войны, но экономические мотивы проступали более отчетливо, нежели в настоящее время. Весьма вероят­но существование исторической тенденции к политизации коллективно­го насилия; менее определенной является ее степень. Естественный вопрос — почему это происходит? Один из возможных ответов состоит в том, что преобладание политического насилия в двадцатом столе­тии — это отражение лежащих в основе его неудовлетворенностей: на­силие является политическим, потому что большее число людей и в боль­шей степени, нежели прежде, получают депривацию в отношении вла­сти, нежели в отношении экономических и межличностных ценностей. Однако данные кросс-национального опроса, анализируемые в главе 3, наводят на мысль, что в 1950-х и 1960-х гг. люди значительно чаще прояв­ляли озабоченность своей экономической участью, нежели по поводу по­литических проблем. Более непосредственно — в кросс-национальном ис­следовании условий гражданской борьбы в начале 1960-х я обнаружил, что композитная мера экономической депривации в какой-то мере более плотно коррелировала с общей величиной гражданской борьбы (г = 0,44), нежели мера политической депривации (г = 0,38).

Смысл здесь состоит в том, что большая часть недовольства в совре­менном мире не столько политическая, сколько политизированная. Две характеристики современных обществ внесли свой вклад в фокусиров­ку самых разнообразных видов недовольства на политической системе:

• неопределенность источников многих деприваций в усложня­ющихся обществах;

• фактическое расширение масштабов ответственности правительств в экспектациях населения по поводу разрешения конфликтов, свя­занных с распределением ценностей и производством новых цен­ностей⁵².

Последствия неопределенности изучались в психологических исследо­ваниях связи фрустрация-агрессия. Действительно ли фрустрация имеет место после агрессии — это зависит от наличия стимулов, ассоциируе­мых с источником фрустрации. Другими словами, во фрустрирующей ситуации должен быть какой-то намек, подсказывающий, кто или что несет ответственность за возникновение препятствия⁵³. В эксперимен­тальной ситуации источник фрустрации обычно хорошо виден. Одна­ко в современных и модернизирующихся обществах источники многих деприваций неясны. Самый осведомленный гражданин может затруд­ниться в определении того, какая группа или институт несет ответствен­ность за инфляцию, безработицу, падение религиозной морали или ста­тусную неустойчивость. Если оно одновременно испытывает и сильное недовольство и не в состоянии обнаружить конкретные источники ответ­ственности в его социальном окружении, он становится высоко воспри­имчивым к новым доктринам, которые дают каузальное объяснение⁵⁴, — характеристика идеологий, рассматриваемых в следующей главе.

Возрастающая социализация ролей и функций в современных обще­ствах и соответствующее развитие комплекса социальных и экономи­ческих взаимозависимостей, охватывающих все большие территории, внесли свой вклад в увеличение неопределенности источников соци­ально-экономического недомогания. Политическая система является институтом, на который с наибольшей вероятностью будет возлагать­ся ответственность в современной и модернизирующейся стране не просто за невыполнение обязательств, но и вследствие широко распро­страненных и порожденных элитой экспектаций относительно того, что государство принимает на себя ответственность не только за узкий ряд регуляторных и защитных функций, а за общее благосостояние своих граждан. Гессос утверждает, что как следствие этих процессов социаль­ного и экономического изменения в движении модернизирующихся обществ «социальная жизнь становится интегрированной таким обра­зом, что ри одна локальная проблема не может быть решена без сопут­ствующего действия на более обширной социальной сцене, и никакая, даже ограниченная, цель не может быть достигнута без радикальной трансформации почти всех основных аспектов социальной жизни». Единственный институт, который, как представляется, управляет ре­сурсами и обладает полномочиями, необходимыми для такой транс­формации, — это государство. Конечным следствием становится то, что «политическая система становится ведущим средством, равно как и главной целью действия»⁵⁵. Ахмед описывает этот процесс как «транс­формацию частных проблем в общественные проблемы». Сельские жители в развивающихся обществах, полагает он, все сильнее испытыва­ют на себе влияние развитых урбанистических центров и зависимость от них, в процессе чего местная община теряет многие из своих тради­ционных политических и экономических функций, переходящих к но­вым, часто политическим организациям. Одним из результатов этого является то, что люди начинают ощущать себя частью большего обще­ства и атрибутировать свои частные и локальные проблемы более ши­рокой системе, которая терпит неудачу в своих попытках улучшить их жизнь и жизни сравнимых групп. Другой результат — это радикализа­ция конфликта. Для людей, только что узнавших как об общих пробле­мах, так и о потенциале для их решения на национальном уровне, по­литика воспринимается не как состязание офисов, а как сила, способ­ная трансформировать или не трансформировать общество в целом⁵⁶.

В нескольких исследованиях содержатся сведения об условиях, в ко­торых имеет место политизация недовольства. Данцигер проанализи­ровал «будущие автобиографии», написанные учащимися черных сред­них школ Южной Африки в различные периоды. Он обнаружил, что в силу социальных и политических ограничений, налагаемых политикой апартеида, интерес учащихся к индивидуальному экономическому ус­пеху был пониженным и их устремления в возрастающей степени вы­ражались в политических терминах⁵⁷. Этот процесс аналогичен описан­ным Гессосом и Ахмедом; в Южной Африке политическая система со­здает жестко ограниченные возможности для приобретения учащимися ценностей в будущем и, таким образом, делает для них более очевидным, что их перспективы зависят от политических возможностей. Уиллнер предполагает, что индонезийские демонстрации протеста имели тен­денцию к тому, чтобы сфокусироваться на единственной проблеме, ко­торая символизирует базовый источник неудовлетворенности и кото­рая атрибутируется культурному предпочтению минимизации откры­того насилия. Поэтому демонстрация против повышения цен на рис может отражать фундаментальную неудовлетворенность общим пат­терном экономической политики правительства, а демонстрация про­тив конкретной парламентской политики может быть основана на же­лании ее лидеров произвести фундаментальные изменения в структу­ре режима⁵⁸. Этот пример наводит на более общую мысль о том, что различные виды недовольства, возникающие из экономических и меж­личностных, равно как и властных деприваций, ясных или неопреде­ленных по своим источникам, могут быть каналированы в действие протеста, которое имеет отчетливо узкую политическую направлен­ность. Характеристикой политического режима, которая вносит свой вклад в политизацию недовольства, является степень, до которой власть и ресурсы концентрируются в конкретных политических институтах. Пейн предполагает, что вследствие высокоцентрализованной природы перуанского правительства «президента рассматривают всецело пол­ноправным и, следовательно, всецело ответственным... и когда что- либо совершается неправильно, исполнительную власть обвиняют в грехе превышения полномочий или бездействия». В результате груп­пы, побуждаемые депривациями любого мыслимого типа, склонны организовываться и фокусировать насилие на единственной цели — исполнительной власти⁵⁹.

Некоторые из этих интерпретаций и примеров подразумевают, что недовольство, вероятно, политизируется до той степени, в которой режим воздействует, или считается, что имеет возможность воздействовать на жизни всех или большинства граждан. Чем больше его демонстрируемая или перспективная способность предпринять какие-то корректирующие действия и чем больше число групп и диапазон проблем, с которым ему приходится иметь дело, тем более вероятно, что он будет рассматривать­ся как способный на решение других проблем и смягчение недовольства других групп. Таким образом, эффективность деятельности по решению одного рода проблем, вероятно, порождает или поддерживает существу­ющие нормативные экспектации, что он должен иметь дело и с другим рядом проблем, и утилитарные экспектации, что он может это. Если прош­лые свершения режима были обширны по масштабам или сравнитель­но эффективны, ему, вероятно, придется иметь дело с новыми требова­ниями. Если требования, выраженные через общепринятые каналы, ведут к откликам, которые покажутся тем, кто недоволен, неадекватными, они с возрастающей вероятностью прибегнут к демонстративной, иногда насильственной тактике. В экстремальной ситуации, когда люди испы­тывают интенсивную неудовлетворенность и убеждены, что политиче­ская система обладает возможностью и ресурсами для снятия их деп­ривации, но чувствуют, что со стороны должностных лиц не будет пред­принято никаких эффективных действий, они, вероятно, прибегнут к революционной или заговорщической тактике для того, чтобы увели­чить свой контроль над режимом и поставить его на службу своим ин­тересам. Трудности этого аргумента, гипотетически резюмированные ниже, состоят в том, что чем более эффективной была политическая система в разрешении прошлых проблем, тем больше экспектации на­селения, что так оно будет и в дальнейшем, и тем больше вероятность того, что недовольные граждане почувствуют оправданным как по нор­мативным, так и по утилитарным основаниям прибегание к политиче­скому насилию, чтобы привлечь внимание к нерешенным проблемам.

Гипотеза JV.3. Интенсивность и масштаб нормативных и утилитарных оправданий поли­тического насилия умеренно изменяются с эффективностью и масштабами прошлой дея­тельности режима, направленной на смягчение относительной депривацию.

Предшествующий режим был эффективным до той степени, в какой он осуществлял политику, направленную на смягчение RD. Масштаб такого рода деятельности — это доля населения, которая получала вы­годы от распределения ценностей.

Гипотеза выглядит парадоксальной в том смысле, что подразумевает, будто политические системы, которые эффективно разрешали пробле­мы в прошлом, более восприимчивы к будущему политическому наси­лию, нежели те, которые не имеют такого прошлого. Но отметим, что она применима к развитию аттитюдов, оправдывающих насилие, при­чем эти аттитюды, вероятно, действительны лишь тогда, когда система, успешно справлявшаяся с решением проблем в прошлом, терпит неудачу в принятии эффективных мер в ответ на нынешние проблемы. Недав­няя борьба во Франции и Соединенных Штатах может быть выраже­нием другого аспекта этой связи: политические системы и во Франции с 1958 г., и в Соединенных Штатах с 1930-х гг. продемонстрировали свою способность к разрешению проблем, но и та и другая были изби­рательны в отношении проблем, на решение которых направлялись ресурсы. В обеих странах группами, прибегавшими к коллективным акциям, были те, чьей неудовлетворенности уделялось меньше всего внимания: рабочие, студенты и фермеры во Франции, черные и паци­фисты в Соединенных Штатах. Эти примеры предполагают наличие одновременной связи, аналогичной той, что показана в гипотезе JV.3, а именно: если политическая система одновременно выделяет экстен­сивные ресурсы на решение одного типа проблем (в этих двух приме­рах на поддержание международных позиций), но оставляет мало ре­сурсов на решение других, то неудовлетворенные под влиянием нере­шенных проблем с большей степенью вероятности найдут оправдание для своих насильственных ответов.

Гипотеза JV.4. Интенсивность нормативных и утилитарных оправданий политического насилия умеренно изменяется пропорционально разности в размещении ресурсов режима для смягчения относительной депривации различных групп.

Если, например, политические шаги посвящены тому, чтобы обеспе­чить компенсаторные ценности для половины RD одной группы, но только 10 % другой, группа, оказавшаяся в менее благоприятном поло­жении, вероятно, прибегнет к протесту, чтобы увеличить свою долю ценностей. Эта связь является отдельным случаем эффекта, идентифи­цированного гипотезой VE.3 (глава 4), и поддерживается параллельны­ми аргументами: члены группы склонны устанавливать свои ценност­ные экспектации в соответствии с ценностными экспектациями тех групп общества, чье положение улучшается наиболее быстро. Эта связь относится к различным группам, повышающим свои ценностные пози­ции, каковы бы ни были источники этого повышения; гипотеза J V.4 утверждает, что если несколько групп испытывают депривации, а ис­точником возрастания ценности, в которой заинтересованы, является политическая система, то те группы, которым не повезло, почувствуют себя оправданными в направлении своего гнева на ответственных за это агентов системы. Масштаб воздействия не является внутренне вызван­ным разницей в приращении ценности, а определяется размерами ущем­ленной группы.