Бриз – легкий ветер с суши на море, не то, что во Франции мистраль сильный северо-западный на юге страны.

Бриз подул уже с утра на следующий день и пригнал комиссию с начальником управления школами Томской железной дороги. Уселось то солидное начальство на стул, который жалобно скрипел, готовый вот-вот развалиться. Хорошо, если бы потихоньку взял и поломался, а если бы с налёта рухнул? Не обошлось бы без бума – шумихи, была бы своя гамма чувств и звуков…

Но начальство не ругалось. Стул всё-таки не рухнул, и девушкам пообещали каждый вечер выдавать кроме хлеба картофельный суп…

Так и было. Слово – золото. Правда, кроме редко плавающих кусочков картофеля в том супе ничего не было, но это было всё-таки поддержкой голодающим будущим учителям…

Получив к осени документ учителя начальных классов, Ганна вернулась домой. Через неделю выехала на работу по месту назначения, в Кузбасс. Уезжала с радостью, о своём поле уже не думала. Тут же узнала, что мать получила письмо от бабушки, в котором писали о судьбе тех, кто оставался на Украине. Их Старую Осоту освободили и тут же срочно сообщили, что Ефим со своим сыном погиб в партизанах. Тихон тоже был в лесу у партизан. Домой вернулся с младшим сыном, а старший и жена тоже погибли, выполняя очень сложное задание. А Савку в шахте раздавило буферами вагонеток. И это горе нужно было пережить… Погиб Савка! Боже мой. Мой нелюбимый и любимый до слёз…

Итак, бывший кулак до старости трудился с сыновьями. Но всё не был угоден Советской власти: его преследовали, выселяли. Приходилось бросать всё и устраиваться на новом месте, обживаться, поливая потом эту грешную землю, будто разбивать бивак – временное жилище. И жил всегда как изгой – изгнанник племени. И не было виртуального мира, места, чтоб можно было спокойно жить. Синдром советской болезни тянул свои клешни и доставал везде. Не пела ему свои хоралы жизнь. Пели только Ярина с Фёдором и то не всегда.

Но остался ещё старший сын Макар. Воевал на всех фронтах, израненный вернулся домой. Больной, еле передвигавший ноги, но построил жене, Ольге, хороший дом. Покрасил полы и скончался… Апоплексия… Остался один Андрей да больной на Украине Тихон… Рухнула большая семья…

Забегая наперёд, можно сказать, что уже после войны вызвали Андрея в особый отдел и заявили: «Как это ты тут пристроился? Дом, огород, пасека… Начальник… А не на Колыму тебя отправить?»

Думается, что бочками возил Андрей тем начальникам мёд. И вроде отстала та кэгэбэшная сволочь. Отстала, но пошатнула здоровье. Доучил в институтах детей и свалился. Потом ушёл и он в неизвестную даль. После него только год прожила жена. Не стало и её, не стало и Ярины… Перед смертью, придя в сознание, она села на кровати и спела украинскую песню. «Ой, на гору я шла, шла. Тяжело несла…» Допела, легла на подушку и через пять минут умерла. Одной из лучших женщин с прекрасным талантом не стало… Да помолюсь я ей, моей певунье и бабушке, поблагодарим бога и небо, что она жила на этом свете, помогла своим внукам получать высшее образование. Им рогаток, как Ганне, никто не ставил. Учились, получали свои места по праву. Никто их уже не гнал в шею по большим просторам СССР.

Ганна уехала в Кузбасс, в Кольчугино учить детдомовских детей. Их собирали на освобождённых от немцев местах и направляли подальше от фронтов, в Сибирь. Война ещё шла, но бои «катились на запад», так же пели с эстрады певцы. А молодой учительнице страшно было оглянуться назад. Да и времени особенно не было: работала в две смены. Дети были по возрасту как она… Да, почти такие, но не совсем. Они не умели смеяться, на переменах не бегали, а, став вдоль стен в коридоре, стояли, как старушки… Разница небольшая была в возрасте, а вот общее то, что учительница тоже не умела смеяться… Она могла заплакать, когда кто-нибудь распахивал вдруг свою душу перед учительницей и плакал. Тогда плакала и она… Но это было так редко. Дети, прожившие в тылу немцев по два года, видавшие сотни смертей, прятавшиеся зимой в копнах и стогах, очень редко распахивали свою душу даже учительнице. Душа у них запеклась, обожглась и затвердела камнем…

Потеряв такого работника, как Ганна, семья не могла обеспечить двух коров ни сеном, ни соломой. Никто не стал засевать просом поле Ганны. Тоня оказалась не такой прыткой, хоть умела и доить. Но не умела получать пятёрки в школе, не вязала и кружева. Была обычной девчонкой, как тысячи других её сверстников. Она не импонировала своими знаниями, не была сама импозантной, не макроцефал – человек с большой, если не головой, то умом. Не стремилась, если не в виртуальный – несуществующий, то хотя бы заманчивый, неизвестный мир. Бриг не уносил её мечты в далёкое плавание. Все симптомы были на то, что будет заурядная личность. Ограничится неплохим мужем и парой детишек.

Правда, косы у Тони были длинные и густые, как у матери, но не «воронье крыло», а удивительно белые. Такие же косы росли и у Ольги, которые иногда заплетала мать. «А ну-ка дай заплету твою довбню, бо вон ходишь какая патлатая», − говорила Ульяна, но не зло, а с какой-то теплотой. В Ольге Ульяна улавливала что-то от Наташи, наверное, с того момента, когда та приносила пустые пончики. А может и то, что Ольга училась не хуже Ганны, лучше даже Ярыси. Исключительную имела память и способности, превзойдя всех сестёр в семье. В физике – даже Ганну. Превзошла и физической силой. Один взмах топора – и разлеталась чурка, даже лучше, чем у Фёдора. Такой силы редко встретишь у парня, не то что у девчонки… Да, Ульяна видела в Ольге что-то от Наташи, ведь и родила она Ольгу взамен той..

Глава 19

Семья Ульяны снова вернулась на Дальний Восток. В тот же Лесозаводск. Этот небольшой городок был для семьи, как ипокрена – если не источник вдохновения, то было что-то своё, давно знакомое и родное: знакомые улицы, река Уссури и вдоль неё вербы, бело-зелёные, кудрявые. Летом потихоньку шумит, переливается листва и напоминает далёкую Украину. А ностальгия у человека – тоска по родине редко у кого проходит, где бы он ни был. Уезжает пусть и за границу в большие города, но ему не хватает запаха своего дома, брошенного навсегда, запаха улицы и своего неба… Родного, милого неба…

Купили сразу поганенькую хату, но с хорошим огородом. За двором сразу колодец, а во дворе даже колонка. Вдоль забора от дороги – тополя. Детей сражу же послали в школу. Никто им не препятствовал учиться: ходите в школу, набирайтесь ума, но учитесь для себя, и смотрите, чтоб не стыдно было родителям за вас… Вот так! Вроде семь бабок пошептало в семье Ульяны и Фёдора. Быков нет, и не предвидится, значит, некому крутить хвосты. Остаётся только учить этих паскуд, бо надеяться больше не на что.

Посадили дома огород всей оравой. Взяли ещё полгектара вспаханной земли, с готовой семенной картошкой. Только посади, обработай и выкопай с половины. Заманчиво! Вон сколько подросло девчат в семье Ульяны! Пусть садят, полят и окучивают. Потом выкопают, пересортируют, половину урожая доставят до их дома. Впечатляет, импонирует… Еда на всю зиму… Ах, как просто! Как заманчиво!

Но оказалось, что её дети не такие и взрослые, чтобы быть большой подмогой. Одна только Тоня, а от остальных, что с козла молока. Где сядешь – там и слезешь. Ага, срочно нужно вернуть Гальку до семьи. Та горы может свернуть. А пока первый год Ульяне самой пришлось погнуть спину и «пахать» на той тяжёлой земле. Это не казахстанская, песчаная, лёгкая… Ковырни – сыплется с лопаты. Зато Лесозаводск – не такая уж периферия. Есть свои базары, можно кое-что и продавать, чтоб в руках была всегда живая копейка.

Но Ганна пока отрабатывала в школе то, что было указано в докумнтах: «Два года по месту назначения в школе Томской железной дороги…»

Жила она в одной комнате с учительницей немецкого языка, Амалией Вильгельмовной Люц. Немкой. Чистокровной. Вероятно с Поволжья. Хотя чужая жизнь – тёмный лес. О том, как она оказалась в Сибири, в Кузбассе, где множество шахт и заводов, Амалия молчала. Как стала учительницей – тоже молчок. Но перед войной, чувствуя нагнетённое положение в стране, быстро оформила своё замужество с командиром Советской армии Козыренко, сменила фамилию. Лейтмотив простой – убрать немецкую фамилию. Муж якобы погиб на фронте в самом начале войны. Так это было или нет? Скорее, что нет. Брак, вероятно, был виртуальный – вряд ли действительный. Ни разу, ни одним словом Амалия не замолвилась каким был муж: мудрый Аполлон или упрямый тугодум; оракул, чьи слова как сталь, и его суждения неопровержимы, а может, эвентуальный трус или карьерист. Любила ли его Амалия? О! Это тайна сердца. Ни одного эпизода из жизни с мужем, ни одной фотографии…

Какую роль выполняла эта немка – было трудно понять? А то, что она не просто учительница, лейтмотивов было предостаточно, синдромов тоже? Ганна постоянно это чувствовала. Но не лезла в её душу, да и знала, что та никогда не раскроется… И аллегориями не расскажет…

Но учительница немецкого языка, немка, избежала участи других немцев с Поволжья, которых по приказу правительства расселили по необъятным просторам Сибири. Жили те за высоким, плотным забором, оббитым колючей проволокой, в длинных бараках семьями, страдая ностальгией и мечтая о свободе. Они получали там паёк, выполняя всякие, им доступные, работы.

И только уже перед концом великой, кровавой бойни, уничтожающей всё человеческое, некоторым давали пропуска в город. Являлись они под два-три человека и к Амалии. Шумные, совсем не истощённые, радовались, обнимались, лопотали только по-немецки, хотя все знали отлично русский язык.

Но Амалия запомнилась Ганне ещё и другим. Неожиданно уже весной посадили их учительницу физики, тоже немку. Ей приклеили клеймо бесповоротно: шпионка. Заслана с Германии ещё до войны. Нашли якобы где-то документы, которые она пересылала из Кузбасса. Были там схемы и чертежи заводов и шахт. Немцы замахивались не только на Москву, но и на топливную базу: Кузбасс.

Учительницу физики увезли, посадили ещё кое-кого, но с Амалии, как с гуся вода. Даже никуда её не вызывали, хотя КГБ допрашивало всех учителей, даже Ганну. Вопросов было много, в том числе и каверзных, желавших заловить человека.

Учительница физики жила рядом с Ганной и Амалией в таком же двухэтажном доме, и Ганна несколько раз ходила с той в кино и даже в театр. Наверное, это и послужило, что и Ганна попала под этот обстрел. Кстати, учительница физики тоже носила русскую фамилию. Муж был офицер. Воевал. Второго мая 1945 года из-под стен Берлина его взяли, как врага. Ирина ещё была на свободе, но через два дня арестовали и её.

Но Амалия – фарисей или человек с особыми заданиями, имея покровительственную окраску с высокой нуклеиновой кислотой, а может, и без этого нуклеина запомнилась другой: исключительно чистоплотной, с красивыми сдержанными манерами умной собеседницы, любившей литературу и… русскую, и зарубежную музыку. Диапазон её знаний был большой, и с ней было интересно проводить вечера. Кстати, об уроках своих она почти никогда не говорила, что не свойственно учителям. Те, как соберутся только двое, то их «базар» не переслушаешь: узнаешь всё не только о плохих учениках, но и о хороших, об их родителях, кто как воспитывает, кто из родителей пьёт, кто кому изменяет…

Они с Амалией иногда вечерами брали патефон и набор замечательных пластинок: тут были рапсодии на народные песни, запись опер, музыка Шопена, полонез Огинского…

Ганна была потрясена, слушая это чудо человечества. А когда Амалия крутила пластинки с оперой «Евгений Онегин», то бывшая Ганька, бегавшая в детстве по земляному полу, а в подростковом возрасте засаживающая поле в полтора гектара и таскавшая через силу мешки с соей, не выдерживала и плакала. Слёзы ручьём текли не от сюжета, а от чудесной классической музыки, которой ей раньше не приходилось слушать… Почему плакала – сама не могла понять. А хамелеон-Амалия, конечно, знала и другую классическую музыку, зарубежную. Но она дифференциально подходила к своей жизни и красивой «замарашке» даже через музыку боялась открыть свою душу. В разговоре иногда вскользь вроде осуждала немцев. Но Ганне всегда казалось, что она была хорошим эквилибристом: цирковым и политическим.

Там, в Кузбассе, в Кольчугино плакала Ганна и по другому поводу. У молодой учительницы почти все дети из освобожденных территорий Советской страны. Некоторые дети по два года бродили у немцев голодными и раздетыми. Потеряв родителей, многие гибли. И только самые выносливые, смогли выжить. Спасались в заброшенных погребах, в подвалах разбитых хат, в поле в стогах сена… Ходили по полям, подбирали где картошку, где гнилой огурец…

Освобождая страну, детей подбирали и направляли подальше от боёв в детские дома. Едой страна сразу могла их обеспечить. Постелью тоже, даже игрушками и учебниками. Но вот одеждой? Тут была большая проблема. Не было для них ни нужной зимней обуви, ни одежды. Даже в тридцати-сорока градусные морозы по снегу дети ходили в лёгких летних сандалиях, только в байковых платьях. Во время снегопада по двое шли под одним байковым платком. В школе тоже было холодно, что шёл пар изо рта, замерзали чернила, и невозможно было писать. Пастовых карандашей тогда ещё и в помине не было.

Директором школы была молода, дебёлая (бывший отпрыск дворянства) особа, ни с кем и ни с чем не считавшаяся. Она не обеспечивала своевременно школу ни дровами, ни углём. Хотя в самом Кольчугино высились угольные шахты. Не то это было явное вредительство, не то явное бесстыжее, наплевательское отношение к работе, когда человек сидит не на своём месте, но никого не боится. Кто-то сильный, с тяжёлой рукой есть за спиной. Да, да… Был у неё за плечами полковник – муж. Еврей. Он сумел всю войну с отъетой молодой мордой продержаться в тылу и не понюхать ни одной немецкой пули. Какими-то махинациями этот «груздь» получал быстро повышения по законам военного времени и от лейтенанта вырос, как на дрожжах, до полковника.

Зато родная сестра директора школы потеряла своего мужа, тоже полковника, у стен Берлина за неделю до конца войны. Война заканчивалась, ликовал выживший русский народ, а у стен Берлина гибли за неделю до победы наши солдаты и наши лучшие полковники. Гибли и немцы, фашисты и нормальные, невинные немецкие солдаты. Их матери молились небесам, чтоб остались живые… Молились и русские матери, невесты и жёны… Спасите, небеса, людей и прекратите поскорее эту страшную бойню…

Эта дата, второе мая тогда ничего не говорила Ганне. Она вошла в её жизнь немного позже, через два года…

Святое место не бывает пустым. Уравнения с иксом теперь умеют решать даже первоклассники. Вместо прежнего икса или игрека приехал новый директор, и проблема с отоплением в школе не возникала. Даже на большой перемене ученикам выдавали по стакану сладкого чая и кусочек хлеба, около 50-60 граммов. Но всё-таки это была поддержка не только ученикам, но голодающим учителям…

Детдомовские ученики на вторую зиму получили и тёплые валенки, и шапки меховые, меховые шубки. Страна всё делала, чтобы дети забыли прежнюю боль в оккупации… Только лучшие из лучших, добродушные, внимательные и чуткие допускались работать воспитателями в детских домах… Но боль утраты родителей – это была точка экстремума для каждого ребёнка. Ничто не могло уничтожить эти горькие детские воспоминания. Дети писали письма неизвестно куда и неизвестно кому. Многие, наверно, и не знали, как звали их родителей, да и их самих. Они, по прибытию в пункты сбора детей, давали себе свои или чужие имена, клички, выдуманные самими и с потолка взятое отчество.

Первый год, в холод, Ганна, придя в школу, видела посиневшие, озябшие руки её второклассниц (школа была женская), согревала своими руками и дыханием. Многие дети, почувствовав тепло более взрослого человека, тихонько плакали. Навзрыд плакать вряд ли умели. Плакала и учительница, хоть и обнаружила как-то, что от детей заразилась чесоткой. Наверное, в детском доме всё-таки не было идеальной чистоты, да и медицинское обслуживание было не на высоте, и в медицинских карточках писалось иероглифами, как пишет неграмотный первоклассник. Хотя там был штат медработников. Медработников или пристроившихся, чтобы поесть бесплатно и кое-что ещё унести с кухни домой? Резюме: чесотку и без микроскопа видно и противоядие для неё всегда было в аптеках… В изобилии!..

Ловите и вы, учителя, приоритетные носители культуры, не имевшие на завтрак куска хлеба с маслом, и чесотку, и мёрзните, как мёрзнут дети. Начальству тепло, у них и тогда стояли в кабинетах калориферы…

А Ульяна писала дочери: «Проработала год – и хватит. Тут тоже есть школа и не одна. Галька, смотри там не слыгайся с кем-нибудь. Бо одурачат и будешь всю жизнь кусать локти, а их не достать. Приезжай… Купим корову, научу доить…»

Ганну карёжили эти грубые письма, но она, читая их при Амалии, слегка улыбалась, боясь обнаружить деревенскую и бездушную сущность их содержания. И, пожав плечами, говорила, усмехаясь, вроде, беспечно: «Мама всегда выступает в своем амплуа. Она позитивно смотрит на суть вещей. Спрашивает – не голодаю ли я, тёплая ли у меня квартира, адаптировалась ли я в коллективе, как здоровье, как работа?..»

И Ганне после таких писем всегда вспоминалось её зелёное поле проса. Идёшь, как царевна по дорожке, а оно вроде кланяется и тихонько что-то лепечет, дружеское, тёплое…