Но вернёмся во времена ещё молодой Ульяны.

– Что с моей Тоней? Что с моей Тоней? – кричал Фёдор, глядя на свою дочь, лежавшую в люльке в бессознательном состоянии. – Вчера вечером была здоровенькая, правда, какая-то вялая.

Жизнь Фёдору снова стала вставлять палки в колёса, била в спину и бока. Только подставляй… Но он всегда говорил сам себе: «Если устанешь, Федька, то отдохни, тише едешь – дальше будешь и благодари бога, что жив и здоров. И в гражданскую не прикололи, когда рубился то с красными, то с белыми. Был в Китае, видел, как там казнили людей… Сохрани нас, бог, русских от такого зверства. А у меня и жинка вон какая, хоть и брыкливая, как уросливая кобылка. Ну, ничего… Свыкнется, стерпится…

Последнее время вроде не катит на меня бочку. А что, Ульяне надо? Хата тёплая, мужик я здоровый, другая двумя руками бы уцепилась, что не оторвать. На охоту хожу и каждый почти раз приношу по два-три фазана. Перемёты ставлю… Конечно, может я и перегнул палку с Петькой? Так кто ж мог подумать, что хлопец так отомстит задиристой бабе? Дал я, дурак, лишку, что там и говорить? Ульяна кажется уже смирилась со всем, молчит. Варит, моет, убирает, спит под боком, не отказывает… Так чего бога гневить? Хоть есть тот бог или нету – не нашего ума эти решать вопросы. Но висят в углу иконы, вроде оберегают от невзгод».

– Не знаю, может простыла. Наверное, крупозное воспаление лёгких, – ответила спокойно Ульяна. – Так было у тех двоих, моих первых детей. Нужна водка, чтоб делать согревающие компрессы…

Фёдор глянул зло и подозрительно на жену: «Не её ли рук дело? Вчера утром дочка смеялась, к вечеру завяла, а сегодня вся спеклась…»

Выхаживал в основном сам Фёдор: пеленал, делал согревающие компрессы. Приглашал фельдшерицу, которая сказала: «Очень тяжёлая девочка. Да где ж вы её так застудили?»

Фёдор только ответил: «Хата у нас тёплая, дров не жалеем. Топи сколько хочешь…»

Ульяна угрюмо глянула на иконы: «У людей одно, а у бога другое… Хоть и не верят сейчас богу, церковь вон взорвали… Авось господь не заберёт дытыну…»

А когда Тоне к весне стало получше, Фёдор выносил дочь во двор подышать воздухом, прикрыв носик и ротик платочком, чтоб той не попадал холодный воздух.

В Тоне Фёдор видел свою первую дочь: Любашу. Такая же беленькая, курносенькая, только волосёнки густые…

С рождением Тони, Фёдор охладел к дочерям Ульяны. Не брал на руки их, даже не называл падчериц по именам. Тоня в его душе вытеснила всю любовь к дочерям Ульяны, а может той любви и не было, была только страстная тяга к их матери? И Наташа, и Ганька сразу это почувствовали, и сами уже не льнули к отцу, не бежали его встречать, когда тот шёл вечером с работы.

А Ульяна всё думала: «Умрёт, так пусть и умирает… Освободит руки…» Но девочка выжила. Весной, когда начала уже ползать по хате в одной распашонке, почти голая, Ульяну не тревожило, что её дите снова простынет на холодном, земляном полу.

И однажды (что только не бывает однажды?), когда уже наступило лето, Ульяна, сидя на лавке, чесала свои роскошные волосы. Тоня тут же ползала у её ног. Потом оказалась в коридоре, а затем во дворе и через открытую калитку – на улице. Там лежали брёвна. Дитё доползло до первого, около которого стояло ведро с дёгтем, рабочие что-то там делали и оставили эту посудину. Тоня доползла до него. Ага, посмотрим, что там такое соблазнительное? Посмотрим… Запустим туда хоть и с трудом руку. Что-то липучее и чёрное. А может оно и сладенькое? А ну-ка полижем, полижем, пусть и распашонка уже чёрная, и жидкость бежит по локтям; и щёки, и нос измазаны… И на голове всё слиплось, и ноги почему-то стали чёрными и липучими… А Ульяна и не хватилась, что нет ребёнка. Шёл вечером с работы Фёдор, глянул на своё сокровище и ахнул. Кровь закипела во всех его жилах…

Ясный ум и доброе сердце – клад. Но сейчас Фёдор забыл об этом. Знал, что трудно жить с человеком, когда у того не сердце, а пустота, или оно каменное, или ненавидящее. Знал и то, что природа не рождает женщину-мать зверем… Её делают такое, наверное, время, может люди, обида на жизнь и неудачи… Но не до такой же степени? Пусть он для Ульяны пятое колесо около воза, бельмо на глазу, нелюбимый, но Тоня не только его, но и её дочь? Где Ульяны сердце, где её материнские чувства?

Фёдор ворвался с ребёнком в хату, бросил на кровать пелёнку, посадил дочь и, как дикий зверь, набросился на Ульяну. Схватил своими огромными лапами её за кофточку, полетели пуговицы. В хате перекладывали печь, так как она стала дымить. Обогреватель был сделан выше человеческого роста. И Фёдор со всей своей мужицкой силы ударил спиной жену об эти кирпичи. Обогреватель рухнул, посыпались на пол кирпичи… «Сука, стерва,» – только и выдавил из себя задыхаясь… Да, от большой любви даже меньше шага к большой ненависти… О, как он в эту минуту ненавидел Ульяну! Он готов был её убить, растереть за всё: за её равнодушие, презренье к нему и свою любовь, роковую, без взаимности… О, где его Катерина? Всегда ласковая и внимательная, чуткая и заботливая? Но тут же приказал себе: «Остепенись, Фёдор, остепенись! Твои кулаки чугунные, укороти их… Имей на плечах голову…»

Фёдор достал небольшую ванночку, в которой купали детей и стал обмывать дочь. Ульяна первый раз увидела разъярённое лицо мужа. Она сжалась вся в тугой комок и прошептала испуганно и беспомощно: «Спаси меня, матерь божья, от этого чудовища, от его страшных кулаков… Изувечит…»

Но тот не стал её больше бить, вроде немного остыл… А когда черновая работа была сделана Фёдором, она ещё и сама стала мыть дочь… Но поклялась себе: «Тебе лысая обезьяна, я этого никогда не прощу…»

Милые ссорятся – только тешатся. Так говорят в народе. Но нет. Семейные неурядицы откладывают нам морщины, подрывают здоровье , восстанавливают нас друг против друга, оставляют обиды на долгие годы…

Но в семье Фёдора ссора вроде улеглась. Ульяна не оправдывалась, просто будто сникла. Жалостливое сердце Фёдора простило ей. Даже клял себя, что зверем накинулся на жену: «Никогда, никогда не трону её и пальцем. Сорвался дурак, а в семье, что только не бывает. Когда нет головы – хвост не заменит, не помогут и кулаки, а они у меня пудовые, и покалечить смогу…

«Прости Уленька», – шептал он уже ночью ей в постели… И она стала следить за дитём, вроде бы и привыкла к Тоне: «Беленькая, но черноглазая, чёрные дужкой брови…» Пробуждались материнские чувства, но с Фёдором жила будто по инерции, не метала искромётных слов, не было перипетий в семье, рушилась надежда встретить своего Аполлона – бога солнца. А сама она после пятых родов теряла образ Клеопатры, превращалась в обыкновенную усталую от жизни женщину. И не было и не предвиделось волшебного бальзама для исцеления её внешности. Но природа… Ах, эта природа! Она так безбожно быстро меняет внешность женщины и долго оставляет мужчин почти такими, какими они были и в 25 лет. А если и меняет, то незначительно, на какую-то йоту.