Умчится в ночь мой резвый конь?

А в небесах растает моя нимфа?

И карандаш мой выпустит ладонь…

Как хочется подольше удержать

Тебя, попутчик мой, друг великий,

Во млеющей руке, стареющей, безликой…

Владивосток 2007г.

СОДЕРЖАНИЕ

Глава 1
Глава 2
Глава 3
Глава 4
Глава 5
Глава 6
Глава 7
Глава 8
Глава 9
Глава 10
Глава 11
Глава 12
Глава 13
Глава 14
Глава 15
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
Глава 20
Глава 21
Глава 22
Глава 23
Глава 24
Глава 25
Глава 26
Глава 27

Глава 1

− Ганька, Ганька, а ну-ка, бисова вира, бей окно! Я тебе сказала – бей!

Сестра Наташка была экспрессивной, не допускающая никаких возражений, как атаман, рвавшийся в бой. Её чёрные косички торчали настырно в разные стороны. А из-под длинного платья, сшитого неумелыми руками матери на вырост, мелькали розовые голые пяточки.

− Не хосю, − капризно говорила трёхлетняя младшая сестра, которая стояла рядом тоже босая на земляном полу, гладко вымазанном глиной и коровьим кизяком.

Но Наташка, сверкая чёрными глазёнками, решительно требовала:

− Бей, бисова душа, бей!

Ганька поглядывала то на скрыню, неприступно отделявшую её от окна, то на сестру, державшую с трудом в худеньких ручонках увесистое полено, которое взяла в углу хаты около плиты.

Взгляд Ганьки прошёлся по маленьким пыльным деревенским окнам. В глазах её, ещё по-детски неповоротливых, были и страх, и удивление, и нерешительность.

Ага, Наташке не страшно бить окно. Во-первых, она старше больше чем на год, да и полено ей кажется не таким тяжёлым. Во-вторых, сестра сама могла уже зацарапаться на скрыню. А Ганьке не поднять такую здоровенную дровеняку, да и на скрыню не забраться в длинном до пят платье, тоже сшитом на вырост. А скрыня, оббитая в клеточку жестью, вон какая высокая, как курган, и стоит вровень с Ганькиной головой.

Наташка как-то била сама окно, когда дома не было матери. Но её не ругали. Пригласили китайца, тот вставил стекло, чтоб не дуло, а потом что-то сказал про свой мешок:

− Детей забирают сюда за шкоду…

Но некоторые люди с детства живут только чувствами. Им плевать на всё вокруг, пусть рушатся стены, падают деревья, не растёт трава – достигнуть бы только своей цели. Другие – наоборот, с малого возраста знают, что не всё можно делать. Они умеют отличать, что допустимо, а что запрещено, хоть это запретное и мешает человеку. Только в экстремальных случаях они перешагивают грань и то обдумчиво, осторожно, не нарушая жизненной гармонии.

И Ганька уже в трёхлетнем возрасте относилась ко второй группе людей, поэтому плаксиво протянула:

− Не хосю… Мне страшно бить. Наташка, не надо. Холодно будет… Вон и боги смотрят из-под рушников. Бачишь, як сердито таращат глаза на нас?

И Ганька посмотрела в угол хаты, где, обрамлённые вышитыми крестиком рушниками, висело штук шесть икон.

Девочка умела считать до пяти, а дальше не хватало пальцев на одной руке. Но эта последняя икона была не одна, а с дытыною на руках. Все боги смотрели строго, только та, что с дытыною, глядела по-доброму, жалобно.

− Не хосю, не хосю, − передразнила Наташка. − Побьём окна, высунемся головами, ты в одну шибку, я – в другую и будем кричать: «Маты, маты, откройте нас. Нам страшно…»

Потом внимательно окинула младшую сестру взглядом:

− Ладно, сама разобью тебе стекло. А ну-ка, бисова вира, лезь на скрыню, помогу тебе забраться. Задирай платье, чтоб не мешало…

И младшая сестра, кряхтя, с помощью старшей, забралась на сундук, хотя ей с Наташкой и не было страшно, даже лучше, чем под строгими глазами матери: «Туда не лезь – упадёшь, не задирай ноги – стыдно, да и боги накажут, бо так некрасиво, особенно дивчине. Вон возьми лучше веник да подмети дил (пол) около плиты».

А ещё у Ганьки были свои аргументы на поведение сестры. У той, конечно, всякие дурости в голове. Нелепости. Таких слов она тогда конечно не знала и даже не слыхала, но сестра часто поступала смешно, как дурочка. Ганька это хорошо уже понимала в свои три года.

Вот вчера, когда Ганьку хотел побить шалопай – Витька из соседнего двора, то Наташка натянула материну юбку, подоткнула низ у пояса, чтоб не волочился по земле. Потом ещё напялила материну кофту, подвязала цветной платок по-старушечьи под подбородком. В одну руку взяла хворостину, а в другую – Ганькину руку и воинственно двинулась к Витькиному дому, заставив Ганьку причитать: «Маты, чего Витька дерётся?»

Но младшая сестра хорошо видела, что Наташка совсем была не похожа на мать, высокую и красивую, хотя и старалась идти и подражать той в походке, гордо задрав голову и размахивая хворостиной:

− Я тебе покажу як обижать дытыну, бисова твоя кровь!

Ганька хорошо понимала, что Витька не дурак, и давно разгадал хитрость самоуверенной Наташки, но всё-таки робко промямлила, подумав, что та хоть и её нянька, но всё-таки дура:

− Маты, чего Витька дерётся?

А сестра уже ринулась с хворостиной на обидчика, грозно размахивая лозиной, и по-бабьи посыпалась ругань:

− Я тоби покажу, бисова твоя душа, як обижать дытыну! Ах, ты, бисова кровь! А ну-ка подойди поближе, подойди…

Иногда нахрапом люди берут многое, отталкивая более умных и более скромных. Эти первые не замечают своей тупости и своей наглости, считая вторых круглыми дураками, сырым материалом для достижения своей цели: их можно оттолкнуть локтем или просто дать пинка. И только они со своей жестокостью и упорством, хитростью пролазят по головам других в верха: будь то в политике или экономике. У них своё понятие стыда и чести, свои взгляды на добро и зло. Там нет ни глубокой любви к чужому и ближнему, никогда не бывает искренней дружбы.

Но Витька не был дурак, хоть и ровесник Наташке. Сразу разгадал хитрость и наглость соседки и стал крутить дули:

− На тебе, на тебе, на тебе, Наташка, тебе и твоей вонючей Ганьке. Дура, ты думаешь, что я не вижу, что ты не мать?.. Э-э-э, меня не обманешь, я же не дурак…

Процессия из двух маленьких персон остановилась в нерешительности. А босоногий пацан в драных широченных штанах начал пинать попадавшиеся под ноги куски земли и орать:

− Я не дурак! Я не дурак! Ты Нашашка, ты какашка. Ты Наташка-замарашка, ты Наташка-черепашка…