III. Уменьшение контрастов, рост многообразия

Цивилизация продвигается вперед по траектории, представляющей собой ряд движений вверх и вниз. Вновь и вновь поднимающийся снизу социальный слой перенимает функции и положение высшего слоя. Это ему приходится делать в противостоянии с другими слоями, давящими на него сверху и снизу; и всякий раз этому поднявшемуся и получившему статус высшего слою «наступает на пятки» новый, еще более широкий слой.

Мы оставляем в стороне обширный круг проблем, касающихся различий в поведении высших, средних и низших слоев. В общем виде можно сказать, что низшие слои склонны к прямой разрядке аффектов и непосредственному удовлетворению влечений, что их поведение регулируется в меньшей мере, чем поведение представителей высших слоев. Принуждение, оказывающее воздействие на низшие слои, на протяжении большей части истории носило характер прямого физического насилия, угрозы телесных мучений или смерти от меча, нищеты и голода. Ни применение подобного насилия, ни функции, характерные для подобного положения в обществе, не способны привести к стабильному преобразованию внешнего принуждения в самопринуждение. Отказ средневекового крестьянина от употребления мяса из-за того, что он слишком беден, а его скот идет на стол господину, всецело обусловлен физическим принуждением. Стоит лишь появиться возможности есть мясо без внешней угрозы, и крестьянин будет предаваться удовлетворению этого желания, в отличие от вступившего в религиозный орден представителя высших сословий, отказавшегося от потребления мяса по идейным соображениям — на основании мыслей о мире ином и чувства собственной греховности. Лишенный всякой собственности труженик, оказавшийся в работном доме из-за угрозы голода и те самым принужденный трудиться, оставит работу сразу же после того, как исчезнет угроза внешнего насилия. Он отличается от зажиточного купца, который работает все больше и больше, хотя без того имеет средства к существованию. Купца к деловой активности склоняет не нужда, но давление конкуренции, борьбы за власть и престиж; он трудится потому, что работа стала его призванием, смыслом и оправданием его жизни. В конце концов, постоянное самопринуждение сделало эту работу столь привычной, что, прекратив ее, купец ощутит душевное смятение.

К особенностям западного общества относится то, что в ходе его развития произошло существенное уменьшение различий в положении и кодексе поведения низших и высших слоев. На все слои распространились некоторые характеристики низших слоев. Симптомом этого можно считать то, что западное общество в целом стало регулярно работающим обществом — ранее труд был признаком низших. Но в то же самое время на все общество точно так же распространились черты, ранее служившие признаком отличия высших слоев. Превращение социального принуждения в самопринуждение, в автоматически действующие и привычные регулировку влечений и сдерживание аффектов (чаще всего у людей, защищенных от угрозы смерти от меча или голода) распространяется на Западе на все более широкие массы.

Глядя только на малый отрезок этого развития, можно по-прежнему считать эти различия в моделировании влечений и в поведении высших и низших слоев цивилизованного мира существенными. Но если посмотреть на весь ход движения на протяжении столетий, то мы увидим, что резкие контрасты между поведением различных социальных групп — равно как и контрасты в поведении индивидов — постепенно стираются. Моделирование аффектов, формы поведения, весь habitus низших слоев цивилизованного общества — вместе с ростом значимости их функций в системе разделения труда — все более приближаются к тому, что мы находим у других групп. В первую очередь, наблюдается близость со средними слоями, хотя у представителей низших слоев поначалу отсутствуют те формы самопринуждения и те табу, что служат для «отличия» и проистекают из стремления к высокому престижу. Пока у них нет и той степени контроля над аффектами, и того долгосрочного планирования, которые становятся возможными и необходимыми у элит в силу особенностей их социального положения.

Для всего направления развития западного общества равным образом характерны как уменьшение социальных контрастов, так и стирание индивидуальных различий — своеобразное смешение способов поведения, ранее характеризовавших предельно различные социальные позиции. В этом заключается одна из важнейших особенностей процесса цивилизации. Однако такое развитие общества и продвижение цивилизации происходят вовсе не прямолинейно. В рамках общего движения вновь и вновь заявляют о себе короткие или длинные периоды, во время которых контрасты возрастают и в обществе, и в поведении, в аффектах индивидов.

То, что происходит на наших глазах и что мы обычно называем «распространением цивилизации» — т.е. проникновение наших институтов и стандартов поведения на другие страны, — представляет собой лишь последние волны того движения, что на протяжении столетий шло на самом Западе. Вектор этого движения и характерные для него фигуры появляются задолго до того, как появилось понятие «цивилизация». Теперь от западного общества в целом, ставшего своего рода «высшим слоем», «цивилизованные» нормы поведения распространяются на все континенты. Это происходит путем заселения их выходцами с Запада или путем ассимиляции высших слоев других народов. Но точно так же ранее в рамках самого западного общества происходило распространение моделей поведения: от тех или иных высших слоев, от придворных обществ и торговых центров к низшим слоям. Эта экспансия лишь в малой степени определялась планами или желаниями носителей соответствующего поведения. Слои, задающие модели поведения, и сегодня не являются свободными творцами и зачинщиками экспансии. Распространение одних и тех же норм поведения, идущее из «белых стран и отечеств», связано с вовлечением прочих человеческих групп в единую сеть политических и экономических взаимозависимостей, в сферу «борьбы на выживание», идущую между западными нациями. Причиной изменения поведения выступает не техника — то, что именуется нами «техникой», является просто одним из символов, одним из воплощений долгосрочного опосредования, к которому ведут удлинившиеся цепочки действий и конкуренция. «Цивилизованные» формы поведения распространяются на прочие континенты именно потому, что через них осуществляется вхождение в сеть взаимозависимостей, а центр этой сети занимают люди Запада; по той же причине происходит изменение социальной структуры и организации человеческих отношений в целом. Техника, школьное обучение — все это лишь частные проявления общего движения. В тех районах, на кои распространяется западная экспансия, также возникают новые социальные функции, к которым должен приспосабливаться индивид, и эти функции требуют непрестанной тренировки способности к долгосрочному предвидению, а также не менее сильного регулирования аффектов, чем на самом Западе. Такая трансформация социального существования в целом и здесь превратилась в фундамент цивилизации. Поэтому здесь также заявляет о себе сглаживание контрастов — в том числе контрастов между Западом и другими частями планеты, — характеризующее все волны продвижения вперед цивилизации.

Постоянно возобновляющееся проникновение способов поведения функционально высших слоев в поднимающиеся низшие слои вообще характерно для той двойственной позиции, которую занимают в этом процессе высшие слои. Вошедшее в привычку предвидение последствий определенных действий, жесткое регулирование аффектов для высших слоев, скажем, для европейских колонизаторов, выступают как важные инструменты превосходства. Они делают привычными функции и положение такой элиты, служат признаками отличия, дающими ей престиж и подчеркивающими ее статус. Именно поэтому такое общество более или менее строго карает отступников, чье поведение отклоняется от подобной схемы регулирования аффектов и влечений, а также всякого рода «вседозволенность», встречающуюся у отдельных своих членов. Оно карает их тем строже, чем больше социальная сила поднимающейся снизу группы, чем мощнее напор, чем интенсивнее конкуренция в борьбе за равные шансы между представителями высшей и низшей групп. Сохранение высокого положения элиты стоит немалых сил и требует от людей умения предвидеть последствия своих поступков. Это находит выражение в пристальном наблюдении членов группы друг за другом. Порождаемый такой борьбой страх за положение группы в целом непосредственно содействует ужесточению правил в кодексе поведения, оказывает воздействие на воспитание сильного «Сверх-Я» у членов данной группы. Он находит свое выражение в индивидуальном страхе перед личной деградацией или хотя бы боязни снижения собственного престижа. Страх за свою репутацию, превратившийся в самопринуждение, приобретает формы стыда или чувства чести, способствующие выработке соответствующего поведения и обеспечивающие жесткое регулирование влечений индивида.

Но если, с одной стороны, элита (а ее функциями сегодня обладают в известной мере и западные нации в целом), склонна всеми силами подчеркивать отличие собственного поведения и специфического регулирования влечений, то, с другой стороны, само ее положение, равно как и направляемое ею движение, требуют постепенного уменьшения различий в поведении. Распространение вширь западной цивилизации хорошо показывает эту двойственность. Цивилизованность выступает как дающее превосходство отличие людей Запада. Но под давлением конкуренции представители западных наций способствуют подгонке под собственный стандарт отношений между людьми и их функций на прочих континентах. Они ставят в зависимость от себя другие области земного шара, но уже поэтому — в соответствии с закономерностью прогрессирующей дифференциации функций — сами оказываются в зависимости от них. С одной стороны, с помощью ряда институтов или посредством строгого контроля над поведением они создают барьер между собою и прочими группами, рассматриваемыми как низшие и колонизуемыми по «праву сильного»; с другой стороны, они переносят в эти части света свои социальные формы, свои формы поведения и институты. Сами того не желая, они работают на то, чтобы раньше или позже различия и в социальной силе, и в формах поведения между колонизаторами и колонизуемыми уменьшились. Уже сегодня контрасты стали заметно менее ощутимыми. В зависимости от формы колонизации и от положения данного региона в большой дифференцированной сети взаимосвязей (а отчасти и от собственной истории региона и его структуры), в некоторых местах уже начался процесс смешения форм поведения, во многом напоминающий описанное выше взаимопроникновение поведенческих форм, свойственных придворной аристократии и буржуазии. В сегодняшних колониях мы видим, как сверху вниз распространяются — в зависимости от социальной силы различных групп — формы западного поведения. Если придерживаться такой пространственной разверстки, то иногда это распространение идет снизу вверх, образуя новые общности, новые формы цивилизованного поведения. Вместе с распространением цивилизации контрасты в поведении между некогда высшими и низшими группами уменьшаются; растет число форм или оттенков цивилизованного поведения. Начавшееся преобразование людей Востока и Африки, приближающее их поведение к западному стандарту, представляет собой последнюю по времени, зримую сегодня волну процесса цивилизации. Но ее подъем таит в себе следующие волны, поскольку на сегодняшний день в колониях к выходцам с Запада приближаются чаще всего поднимающиеся высшие слои автохтонных групп.

На самом Западе мы в то же самое время являемся свидетелями волны, движущейся в том же направлении. Городские и сельские низы обретают стандарт цивилизованного поведения, у них растет привычка к расчету последствий своих действий, у них заявляют о себе более равномерное подавление аффектов и их регулирование, вырабатывается все более сильный аппарат самопринуждения.

В зависимости от структурной истории каждой страны мы обнаруживаем в рамках цивилизованного поведения самые различные модели и способы формирования аффектов. Скажем, в Англии на поведение рабочих оказывает влияние поведение лендлордов и ведущих заморскую торговлю купцов; во Франции моделью служат и придворные вельможи, и пришедшие к власти в результате революции буржуа. Более жесткое регулирование аффектов и ставшую традиционной вежливость у рабочих мы обнаруживаем в нациях, которые дольше исполняли функцию колонизаторов и выступали в этом смысле в целом в качестве высшего слоя по отношению к колонизируемым. Менее строгим и не в столь значительной мере отшлифованным является регулирование аффектов у наций, поздно пришедших к колониальной экспансии (или вообще к ней не пришедших), поскольку у них позже, чем у наций-конкурентов, возникла монополия на насилие и на сбор налогов, а также произошла централизация национальных орудий власти, образующие предпосылку для любой длительной колониальной экспансии.

Если сделать шаг назад к XVII—XIX вв., то — в зависимости от страны, где раньше, где позже, — мы встречаемся с одним и тем же явлением: со взаимопроникновением форм поведения дворянства и буржуазии. В зависимости от соотношения сил в продукте такого взаимопроникновения сначала преобладают модели, отражающие положение высших слоев, а затем — поднимающихся снизу слоев, пока, наконец, результатом процесса не оказывается амальгама, некая общность, обладающая неповторимым характером. Здесь мы вновь сталкиваемся с двойственным положением высшего слоя, обнаруживаемом сегодня у знаменосцев «цивилизации». Знаменосцы «civilité», представители придворной аристократии, были принуждены к большей сдержанности в проявлении аффектов и к следованию более строгим правилам поведения из-за того, что находились в сети взаимозависимостей, обладавших значительно большей силой, чем те, которым подчинялись иные слои. Сказывалось и то, что они занимали промежуточное положение между королевской властью и буржуазией. Функция и положение придворной аристократии побуждали ее держаться особого поведения как того, что давало ей престиж, служило средством отличия от слоев, давящих на нее снизу. Поэтому придворные всеми силами пытались сохранять эти отличия. Только посвященные, только принадлежавшие к этому кругу должны были знать таинства хорошего поведения — и только в хорошем обществе ему можно было научиться. Книга о таком «savoir-vivre», знаменитый «Карманной оракул» Грасиана, как объясняла одна принцесса двора⁶, был столь темно написан именно с тем, чтобы не каждому купившему ее за пару грошей были доступны эти знания. Куртэн тоже не забывает напомнить в предисловии к своему трактату о «civilité», что рукопись предназначена для приватного употребления нескольких друзей, но даже будучи напечатанной, книга по-прежнему предназначена только для людей из хорошего общества. Но уже здесь мы видим двойственность положения высших слоев. В реальной жизни придворная аристократия существовала в тесной взаимозависимости с буржуазией и не была способна избегать контактов с богатыми буржуа. Поэтому она не могла не передавать буржуа свои манеры, свои вкусы, свой язык. Затем эти формы поведения распространились на другие слои: поначалу, в XVII в., — на малочисленную верхушку буржуазии (это хорошо показывает наш экскурс «О моделировании речи придворными кругами»⁷), а затем, в восемнадцатом столетии, — на более широкие слои буржуазии. Об этом говорит множество опубликованных в то время книг о «civilité». Стена, выстроенная дворянством для самозащиты, рухнула под воздействием силы целостной системы взаимосвязей, противоречий и конкуренции, ведущих ко все большей дифференциации функций, к росту зависимости индивида от все увеличивающегося числа других людей, а тем самым и к подъему все более широких слоев.

Принудительность функциональной взаимозависимости, дифференцированной самодисциплины, образования стабильного «Сверх-Я» поначалу дает о себе знать в небольших функциональных центрах. Затем они захватывают все большее число других функциональных кругов, чтобы, в конце концов, превратиться в трансформацию социальных функций (а тем самым и поведения, всего психического аппарата) лежащих за пределами Европы стран. Последний процесс происходит при использовании уже имеющихся форм цивилизации. Такова картина пройденного западной цивилизацией пути в социальном пространстве в целом.