За единую социально-историческую науку

Мы установили, что социально-психологическое исследование есть прежде всего систематическое изучение современной истории. В таком случае было бы недальновидным культивировать существую­щую сегодня изоляцию нашей дисциплины, ее оторванность от тра­диционной исторической науки, во-первых, и других исторически ориентированных научных дисциплин (включая социологию, поли­тологию и экономическую науку), во-вторых. <...>

Осмысление политических, экономических, институциональных факторов — это весомый совокупный вклад в целостную интерпрета­цию социальных процессов; изучение же одной только психологии оборачивается искажением современных условий общественной жизни.

М.Г. Ярошевский

СОЦИАЛЬНАЯ И КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ*

Философские идеи о социальной сущности человека, его связях с исторически развивающейся жизнью народа получили в XIX в. конкретно- \ научное воплощение в различных областях знания. Потребность фило­логии, этнографии, истории и других общественных дисциплин в том, чтобы определить факторы, от которых зависит формирование продук­тов культуры, побудила обратиться к области психического. Это внесло новый момент в исследования психической деятельности и открьшо пер­спективу для соотношения этих исследований с исторически развиваю­щимся миром культуры. Начало этого направления связано с попытка­ми немецких ученых (Вейц, Штейнталь) приложить схему Гербарта к умственному развитию не отдельного индивида, а целого народа.

Реальный состав знания свидетельствовал о том, что культура каж­дого народа своеобразна. Это своеобразие было объяснено первичны­ми психическими связями «духа народа», выражающегося в языке, а затем в мифах, обычаях, религии, народной поэзии. Возникает план создания специальной науки, объединяющей историко-филологичес­кие исследования с психологическими. Она получила наименование «психология народов». Первоначальный замысел был изложен в ре­дакционной статье первого номера «Журнала сравнительного иссле­дования языка» (1852), а через несколько лет гербартианцы Штейн-таль и Лазарус начали издавать специальный журнал «Психология народов и языкознание» (первый том вышел в 1860 г., издание про­должалось до 1890 г.). <...>

Сторонником «психологии народов» как самостоятельной отрас­ли выступил в России А.А. Потебня. «Психология народов, — писал он в книге «Мысль и язык», — должна показать возможность разли­чия национальных особенностей и строения языков как следствие общих законов народной жизни». Потебня не принял ни гербартовс-кой, ни штейнталевской схемы. В своих исследованиях («Из записок по русской грамматике», 1874) он преодолевает психологизм и ста­новится на позиции историзма: история мышления русского народа характеризуется исходя из смены объективных структур языка, а не из эволюции гипотетических душевных элементов. Этот исторический подход был утрачен последователями Потебни (Овсянико-Куликовс-ким и др.), ставшими на путь психологизации, а тем самым и субъек-тивизации явлений языкового и художественного творчества.

* Ярошевский М.Г. История психологии. М.: Мысль, 1985. С. 293—302.

В Англии Спенсер, придерживаясь контовского учения о том, что общество является коллективным организмом, представил этот орга­низм развивающимся не по законам разума, как полагал Конт, а по универсальному закону эволюции. Позитивизм Конта и Спенсера окд-зал влияние на широко развернувшееся в преддверии эпохи импери­ализма изучение этнопсихологических особенностей так называемых нецивилизованных, или «первобытных», народов. В сочинениях само­го Спенсера («Принципы социологии») содержался подробный об­зор религиозных представлений, обрядов, нравов, обычаев, семей­ных отношений и различных общественных учреждений этих народов. Что касается интерпретации фактов, то эволюционно-биологический подход к культуре вскоре обнаружил свою несостоятельность как в плане социально-историческом, так и в плане психологическом.

Другое направление в изучении зависимости индивидуальной пси­хики от социальных влияний связано с развитием неврологии. В част­ности, хотя и в необычном виде, элемент социально-психологичес­ких отношений выступил в феноменах гипноза и внушаемости. Эти феномены показывали не только зависимость психической регуляции поведения одного индивида от управляющих воздействий со стороны другого, но и наличие у этого другого установки, без которой внуше­ние не может состояться. Установка захватывала сферу мотивации. Так, изучение гипнотизма подготавливало существенные для психологии представления. Их разработка велась во Франции двумя психоневро­логическими школами — нансийской и парижской.

Клиникой в Нанси руководил Льебо, а затем Бернгейм. Нансийская школа, сосредоточившись на психологическом аспекте гипнотических состояний, вызывала их путем внушения и связывала с деятельностью воображения. Занимаясь лечением истерии, представители этой школы объясняли симптомы этого заболевания (паралич чувствительности или движений без органических поражений) внушением со стороны другого лица (суггестия) или самого пациента (автосуггестия), пола­гая, что и внушение, и самовнушение могут происходить бессозна­тельно. Гипноз — специальный случай обычного внушения.

Парижскую школу возглавлял Шар ко (1825—1893), утверждавший, что гипнозу подвержены только лица, предрасположенные к истерии. Поскольку истерия, как полагал Шарко, — это нервно-соматическое заболевание, постольку и гипноз, будучи с ней связан, представляет патофизиологическое явление.

Спор между Нанси и Парижем история решила в пользу первого. Вместес тем обсуждение ставших предметом спора феноменов оказа­лось плодотворным не только для медицины, но и для психологии. Понятие о бессознательной психике, абсурдное с точки зрения ин-троспекционизма, отождествлявшего психику и сознание, формиро­валось (помимо влияния философских систем Лейбница, Гербарта, Шопенгауэра и др.) на основе эмпирического изучения психической Деятельности. Его порождала медицинская практика.

Вопросы структуры личности, соотношения сознания и бессозна­тельного, мотивов и убеждений, индивидуальных различий, роли со­циального и биологического в детерминации поведения подвергались анализу на патопсихологическом материале в работах французских ученых П. Жане (преемника Шарко), Т. Рибо, Т. Бинэ и др.

Под влиянием представлений о роли внушения в социальной де­терминации поведения складывалась концепция Г. Тарда (1843-1904). В книге «Законы подражания» (1893) он, исходя из логического анализа различных форм социального взаимодействия, доказывал, что их осно­ву составляет ассимиляция индивидом установок, верований, чувств других людей. Внушенные извне мысли и эмоции определяют характер душевной деятельности как в состоянии сна, так и при бодрствовании. Это позволяет отличить социальное от физиологического, указывал Тард в другой книге — «Социальная логика» (1895). Все, что человек умеет делать, не учась на чужом примере (ходить, есть, кричать), относится к разряду физиологического, а обладать какой-либо походкой, петь арии, предпочитать определенные блюда — все это социально. В обществе под­ражательность имеет такое же значение, как наследственность в био­логии и молекулярное движение в физике. Как результат сложной ком­бинации причин возникают «изобретения», которые распространя­ются в людских массах под действием законов подражания.

Под влиянием Тарда Болдуин становится одним из первых пропа­гандистов идей социальной психологии в США. Он различал два вида наследственности — естественную и социальную. Чтобы быть пригод­ным для общественной жизни, человек должен родиться со способ­ностью к обучению, великий метод всякого обучения — подражание. Благодаря подражанию происходит усвоение традиций, ценностей, обычаев, опыта, накопленных обществом и внушаемых индивиду. «Социальная наследственность выдвигает на передний план подража­ние; гений... иллюстрирует изобретение».

В обществе непрерывно происходит «обмен внушениями». Вокруг индивида с момента рождения сплетаются «социальные внушения», и даже чувство своей собственной личности развивается у ребенка постепенно, посредством «подражательных реакций на окружающую его личную среду».

Тард, Болдуин и другие сосредоточились на поиске специфичес­ких психологических предпосылок жизни отдельной личности в со­циальном окружении, механизмов усвоения ею общественного опы­та, понимания других людей и т.п. Во всех случаях в центре анализа находилась психология индивида, рассматриваемая с точки зрения тех ее особенностей, которые служат предпосылкой взаимодействия людей, превращают организм в личность, обеспечивают усвоение со­циальных фактов. Иным путем пошел Э. Дюркгейм (1858-1917), выде­ливший в качестве главной задачи изучение этих фактов как таковых, анализ их представленное™ в сознании коллектива в целом безотноси­тельно к индивидуально-психологическому механизму их усвоения.

В работах «Правила социологического метода» (1894), «Индивиду­альные и коллективные представления» (1898) и других Дюркгейм исходил из того, что идеологические («нравственные») факты — это своего рода «вещи», которые ведут самостоятельную жизнь, незави­симую от индивидуального ума. Они существуют в общественном со­знании в виде «коллективных представлений», навязываемых инди­видуальному уму.

Мысли Конта о первичности социальных феноменов, их несводи­мости к игре представлений внутри сознания отдельного человека раз­вились у Дюркгейма в программу социологических исследований, сво­бодных от психологизма, заполонившего общественные науки — фило­логию, этнографию, историю культуры и др. Ценная сторона программы Дюркгейма состояла в очищении от психологизма, в установке на по­зитивное изучение идеологических явлений и продуктов в различных общественно-исторических условиях. Под ее влиянием развернулась рабо­та в новом направлении, принесшая важные конкретно-научные плоды.

Однако эта программа страдала существенными методологичес-кими изъянами, что, естественно, не могло не сказаться и на частных исследованиях. Дюркгеймовские «коллективные представления» выс­тупали в виде своего рода самостоятельного бытия, тогда как в дей­ствительности любые идеологические продукты детерминированы материальной жизнью общества. Что касается трактовки отношений социального факта к психологическому, то и здесь позиция Дюркгей­ма наряду с сильной стороной (отклонение от попыток искать корни общественных явлений в индивидуальном сознании) имела и сла­бую, отмеченную Тардом: «Какую пользу находят в том, чтобы под предлогом очищения социологии лишить ее всего ее психологическо­го, живого содержания?»

Дюркгейм, отвечая Тарду, указывал, что он вовсе не возражает против механизмов подражания, однако эти механизмы слишком общи и потому не могут дать ключ к содержательному объяснению «коллек­тивных представлений». Тем не менее противопоставление индивиду­альной жизни личности ее социальной детерминации, безусловно, оставалось коренным недостатком дюркгеймовской концепции.

Эта ошибка определяла дуалистические тенденции исследований Блонделя, первых работ Пиаже и других психологов, испытавших вли­яние Дюркгейма. Выводя особенности познания из характера обще­ния, Дюркгейм и его последователи (Леви-Брюль, Гальбвакс и др.) неизбежно вставали на путь игнорирования определяющей роли объек­тивной реальности, существующей независимо от сознания, как ин­дивидуального, так и коллективного.

Вместе с тем антипсихологизм Дюркгейма имел положительное значение для психологии. Он способствовал внедрению идеи первич­ности социального по отношению к индивидуальному, притом утвер­ждаемой не умозрительно, а на почве тщательного описания конк-

3-7380

ретно-исторических явлений. Относительная прогрессивность взгля­дов Дюркгейма станет еще более очевидной, если их сопоставить с другими социально-психологическими концепциями, типичными для рассматриваемого периода. Эти концепции отличались открытым ир­рационализмом и телеологизмом. Оба признака характерны для двух направлений конца XIX — начала XX в.: концепции ценностей и кон­цепции инстинктов.

Ограниченность физиологического объяснения свойств личности побудила Г. Мюнстерберга отстаивать мнение, что изучение характера человека, его воли и мотивов должно осуществляться в особых кате­гориях, главной из которых является категория ценности, лежащая за пределами наук о природе, следовательно, и естественно-научного изучения психики.

Философское оправдание идеи двух несовместимых «психологии» дали неокантианцы В. Виндельбанд и в особенности Г. Риккерт, счи­тавшие, что принятый естествознанием способ образования понятий хорош для ассоциативной психологии, изображающей сознание как лишенную индивидуальных качеств механику «атомов», но не приго­ден для описания социально-исторической жизни, которая требует особых «идеографических» понятий, обозначающих индивидуальное, неповторимое.

Успехи научно-психологического знания разрушали, как мы ви­дели, механистический ассоцианизм, ведя к более адекватным взгля­дам на детерминацию психического. Идеалистическая философия под­держивала его как единственно совместимую с науками о природе доктрину, рядом с которой должна возвыситься другая психология, объясняющая истинно человеческое в личности путем обращения к царству стоящих над ней вечных, духовных ценностей.

Если Мюнстерберг и Риккерт исходили из Канта, то другой не­мецкий философ, Дильтей (1833—1911), воспитывался на гегелевс­ком учении об «объективном духе». В статье «Идеи описательной пси­хологии» (1894) он выступил с проектом создания наряду с психоло­гией, которая ориентируется на науки о природе, особой дисциплины, способной стать основой наук о «духе». Дильтей назвал ее «описатель­ной и расчленяющей» психологией. Конечно, термины «описание» и «расчленение» сами по себе еще не раскрывали смысла проекта. Это достигалось их включением в специфический контекст. Описание про­тивопоставлялось объяснению, построению гипотез о механизмах внут­ренней жизни, расчленение — конструированию схем из ограничен­ного числа однозначно определяемых элементов.

Взамен психических «атомов» новое направление предлагало изу­чать нераздельные, внутренне связанные структуры, на-место меха­нического движения поставить целесообразное развитие. Так Дильтей подчеркивал специфику душевных проявлений. Как целостность, так и целесообразность вовсе не были нововведением, появившимся впер-

вые благодаря «описательной психологии». С обоими признаками мы сталкивались неоднократно в различных системах, стремившихся уло­вить своеобразие психических процессов сравнительно с физически­ми. Новой в концепции Дильтея явилась попытка вывести эти призна­ки не из органической, а из исторической жизни, из той чисто чело­веческой формы жизнедеятельности, которую отличает воплощение переживаний в творениях культуры.

В центр человеческой истории ставилось переживание. Оно высту­пало не в виде элемента сознания в его традиционно-индивидуалис­тической трактовке (сознание как вместилище непосредственно дан­ных субъекту феноменов), а в виде внутренней связи, неотделимой от ее воплощения в духовном, надындивидуальном продукте. Тем самым индивидуальное сознание соотносилось с миром социально-истори­ческих ценностей. Этот мир, как и неразрывные связи с ним челове­ка, Дильтей трактовал сугубо идеалистически. Уникальный характер объекта исследования обусловливает, по Дильтею, уникальность его метода. Им служит не объяснение явлений в принятом натуралистами смысле, а их понимание, постижение. «Природу мы объясняем, ду­шевную жизнь мы постигаем». Психология поэтому должна стать «понимающей» (verstehende) наукой.

Критикуя «объяснительную психологию», Дильтей объявил по­нятие о причинной связи вообще неприменимым к области психи­ческого (и исторического): здесь в принципе невозможно предска­зать, что последует за достигнутым состоянием. Путь, на который он встал, неизбежно повел в сторону от магистральной линии психоло­гического прогресса, в тупик феноменологии и иррационализма. Союз психологии с науками о природе разрывался, а ее союз с науками об обществе не мог быть утвержден, поскольку и эти науки нуждались в причинном, а не в телеологическом объяснении явлений. «Понимаю­щая психология» Дильтея была направлена, с одной стороны, против материалистической теории общественного развития, с другой — про­тив детерминистских тенденций в экспериментальной психологии.

Вызов, брошенный Дильтеем «объяснительной психологии», не остался без ответа. С решительными возражениями выступил Эббин-гауз. Он указал, что нарисованная Дильтеем картина состояния пси­хологии целиком фиктивна. Она напоминает лишь «мифологемы» Гер-барта. Требование отказаться от гипотез и ограничиться чистым опи­санием звучит особенно неубедительно в эпоху, когда эксперимент и измерение резко расширили возможность точной проверки психоло­гических гипотез. Источник раздоров между психологами, «войны всех против всех» не гипотезы, а первичные факты сознания. «Ненадеж­ность психологии ни в коем случае не начинается впервые с ее объяс­нений и гипотетических конструкций, но уже с простейших установ­лений фактов... Самое добросовестное спрашивание внутреннего опыта одному сообщает одно, другому же совершенно другое».

з- 35

В этих возражениях Эббингауз отмечал как недостатки интроспек­ции, так и бесперспективность дильтеевского взгляда на приобрете­ние достоверного знания о «могучей действительности жизни» путем внутреннего восприятия, которое основано на «прямом усмотрении, на переживании... того, что дано непосредственно». Программа объяс­нительной психологии свелась к интуитивному и телеологическому истолкованию внутренней жизни, не имеющему объективных крите­риев и причинных основаций и тем самым неизбежно выпадающему из общей системы научного знания о человеке.

В то же время в концепции Дильтея содержался рациональный момент. Она соотносила структуру отдельной личности с духовными ценностями, создаваемыми народом, с формами культуры. На эту идею ориентировался ученик Дильтея — Шпрангер (1882—1963), автор книги «Формы жизни» (1914). В ней описывалось шесть типов человеческого поведения в соответствии с основными областями культуры. В каче­стве идеальной характерологической модели (Idealtypus) выступал че­ловек (личность) — теоретический, экономический, эстетический, социальный, политический и религиозный. Переживания индивида рассматривались в их связях с надындивидуальными сферами «объек­тивного духа». Феноменологический описательный подход, предло­женный Дильтеем взамен причинно-аналитического, оказал влияние и на ряд немецких психологов-идеалистов, например Пфендера (1870— 1941), Крюгера (1874-1948) и др.

Другое социально-психологическое направление выдвинуло в ка­честве основы общественных связей не культурные ценности, а при­митивные, темные силы. Во Франции Лебон (1841—1931) выступил с сочинением «Психология толпы», в котором доказывал, что в силу волевой неразвитости и низкого умственного уровня больших масс людей (толп) ими правят бессознательные инстинкты. В толпе само­стоятельность личности утрачена, критичность ума и способность суж­дения резко снижены. Свою теорию Лебон использовал для нападок на социализм, объявленный им порождением инстинкта разрушения. Переехавший в США английский психолог Мак-Дугалл в работе «Вве­дение в социальную психологию» (1908) использовал понятие об инстинкте для объяснения социального поведения человека. Его кон­цепция носила воинственно-телеологический характер. Под инстинк­тами имелись в виду внутренние, прирожденные способности к целе­направленным действиям. Организм наделен витальной энергией, и не только общие ее запасы, но и пути ее «разрядки» предопределены ограниченным репертуаром инстинктов, превращенных Мак-Дугал-лом в единственный двигатель поступков человека как социального существа. Ни одно представление, ни одна мысль не может появиться без мотивирующего влияния инстинкта. Все, что происходит в облас­ти сознания, находится в прямой зависимости от этих бессознатель­ных начал. Внутренним выражением инстинктов являются эмоции (так,

ярость и страх соответствуют инстинкту борьбы, чувство самосохра­нения — инстинкту бегства и т.д.).

Концепция Мак-Дугалла приобрела огромную популярность на Западе, в особенности в Соединенных Штатах. Ею руководствовались социологи, политики, экономисты. По книге «Введение в социальную психологию» обучались, как свидетельствует историк психологии Мерфи, сотни тысяч учащихся колледжей. В его теории видели вопло­щение «дарвиновского подхода» к проблемам социального поведения. Но дарвиновский подход, строго научный в области биологии, сразу же приобретал реакционный, антиисторический смысл, как только его пытались использовать для объяснения общественных явлений, в том числе и общественной психологии. К этому нужно добавить, что дарвиновский подход к инстинкту был несовместим с телеологией. Мак-Дугалл считал спонтанное, независимое от материальной детер­минации стремление к цели определяющим признаком живого. Пре­вращение инстинктов, иррациональных, бессознательных влечений в движущую силу истории индивида и всего человечества типично для реакционных тенденций психологической мысли эпохи империализма.

Итак, на рубеже XX в. различные течения социальной психологии разрушали понятие об изолированном внесоциальном индивиде. Свои методологические представления эти течения черпали либо в идеали­стической философии Канта, Гегеля и Конта, либо в эволюционной биологии. Марксистское учение о социальной детерминации психи­ческих явлений, противостоявшее всем этим направлениям, было либо неведомо исследователям, либо неприемлемо для тех, кто следовал канонам буржуазной идеологии. <... >

В. Вундт

ЗАДАЧИ И МЕТОДЫ ПСИХОЛОГИИ НАРОДОВ"

Задачи психологии народов

<...> Единственная точка зрения, с которой можно рассматривать все психические явления, связанные с совместной жизнью людей, — психологическая. А так как задачей психологии является описание дан­ных состояний индивидуального сознания и объяснение связи его эле­ментов и стадий развития, то и аналогичное генетическое и причин­ное исследование фактов, предполагающих для своего развития ду-

* Вундт В. Проблемы психологии народов//Тексты по истории социологии XIX-XXвеков: Хрестоматия. М.: Наука, 1994. С. 75-90.

ховные взаимоотношения, существующие в человеческом обществе, несомненно также должно рассматриваться как объект психологичес­кого исследования.

Действительно, Лацарус и Штейнталъ противопоставили в этом смысле индивидуальной психологии— психологию народов. Присмотрим­ся прежде всего поближе к программе, предпосланной Лацарусом и Штейнталем их специально психологии народов посвященному жур­налу: «Zeitschrift fur Volkerpsychologie und Sprachwissenschaft».

В самом деле, программа так обширна, как только можно: объек­том этой будущей науки должны служить не только язык, мифы, ре­лигия и нравы, но также искусство и наука, развитие культуры в общем и в ее отдельных разветвлениях, даже исторические судьбы и гибель отдельных народов, равно как и история всего человечества. Но вся область исследования должна разделяться на две части: абст­рактную, которая пытается разъяснить общие условия и законы «на­ционального духа» (Volksgeist), оставляя в стороне отдельные народы и их историю, и конкретную, задача которой — дать характеристику духа отдельных народов и их особые формы развития. Вся область пси­хологии народов распадается, таким образом, на «историческую пси­хологию народов» (Vollergeschichtlische Psychologic) и «психологическую этнологию» (Psychologische Ethnologic). <...>

Лацарус и Штейнталь отнюдь не просмотрели тех возражений, которые прежде всего могут прийти в голову по поводу этой програм­мы. Прежде всего они восстают против утверждения, что проблемы, выставляемые психологией народов, уже нашли свое разрешение в истории и ее отдельных разветвлениях: хотя предмет психологии на­родов и истории в ее различных отраслях один и тот же, однако метод исследования различен. <...>

Едва ли представители истории и различных других наук о духе удовольствуются уделенной им в подобном рассуждении ролью. В сущ­ности, она сведена к тому, что историки должны служить будущей психологии народов и работать на нее. <...>

Но здесь сейчас же приходит на ум возражение, что столь различ­ные по своему характеру области, в сущности, совсем не допускают сравнения между собой, так как возникают и развиваются они в со­вершенно различных условиях.

В особенности ясно проявляется это, в данном случае, в несрав­ненно более тесной связи общих дисциплин со специальными в на­уках о духе. <...> В развитии душевной жизни частное, единичное не­сравненно более непосредственным образом является составной час­тью целого, чем в природе. <...>

Общая задача всюду заключается не просто в описании фактов, но в то же время и в указании их связи и, насколько это в каждом данном случае возможно, в их психологической интерпретации. К какой бы области, следовательно, ни приступила со своими исследования-

ми психология народов, всюду она находит, что ее функции уже вы­полняются отдельными дисциплинами. <...>