Факторы, влияющие на извлечение информации из памяти.

Осмысленность информации. Осмысленность влияет не только на вычленение фигуры при восприятии, но и на извлечение фигуры из памяти. В одном из экспериментов испытуемые запоминали следующий текст: «Если воздушные шарики лопнут, передача станет невозможной, поскольку громкоговоритель будет находиться слишком далеко от нужного этажа. Трудно будет слушать передачу и при закрытом окне, так как большинство зданий хорошо изолировано. Выполнение всей операции обусловлено протеканием по проводам электрического тока, поэтому разрыв в цепи также может создать затруднения…» Этот текст не слишком хорошо воспроизводился. Однако объем воспроизведения увеличивался вдвое, если перед предъявлением текста испытуемым показывали рисунок, придававший этому тексту понятный смысл. На рисунке молодой человек под аккомпанемент электрогитары пел серенаду любимой девушке, живущей на пятом этаже, а звук передавался с помощью репродуктора, поднятого к открытому окну девушки на воздушных шариках.

Мы вспоминаем гораздо лучше то, что кажется нам осмысленным. Ряд чисел 1, 2, 3, 4 и т. д. до ста или даже до миллиона будет легко запомнен и воспроизведен, хотя случайный ряд всего из 8–9 цифр уже не каждому окажется под силу и т. д. Для читателя не будет никаких затруднений в том, чтобы запомнить слово «ПСИХОЛОГИЯ», но уже далеко не каждый запомнит ряд букв «ИПИОХОЯСЛГ», из которых составлено это слово. Осмысленное предложение запомнить существенно легче, чем набор слов, из которых составлено это предложение.

Ошибки воспроизведения также во многом связаны с приписыванием запоминаемому тексту смысла. Пусть, например, испытуемый читает большой фрагмент текста, где содержатся фразы: «Воробьи сидели в гнезде. Над воробьями пролетела сова». При чтении другого фрагмента текста с задачей опознать, какие из фраз уже содержались в предшествующем фрагменте, испытуемые уверенно опознают фразу: «Сова пролетела над воробьиным гнездом», хотя именно этой фразы в тексте не было. Текст запоминается с точностью до мысли; грамматические конструкции и даже язык, на котором этот текст написан, могут исчезать из сознания.

Неожиданность информации. Восприятие как активный процесс дольше работает над неожиданными знаками. Можно ожидать, что и в задаче запоминания и последующего воспроизведения уход из сознания неожиданных знаков будет осуществляться медленнее. Действительно, неожиданные для испытуемого знаки – например, цифра в ряду слов, слог в ряду чисел, длинное слово в ряду коротких и т. д. – запоминаются и воспроизводятся существенно лучше, чем ожидаемые знаки. И чем неожиданнее знаки, тем лучше они сразу воспроизводятся. Например, пуговицу в ряду карточек с цифрами запомнят практически все испытуемые.

Именно поэтому в мнемотехнике, ориентированной на создание образов при запоминании слов, предлагается придумывать самую невероятную и странную комбинацию предметов. Как известно, и в обыденной жизни также лучше помнятся не типичные, ординарные события, а редкие и неожиданные, нарушающие привычный ход вещей.

Близость информации по смыслу или по форме. При восприятии рядом стоящие элементы имеют тенденцию группироваться в фигуру. То же самое происходит при извлечении из памяти. Так, при предъявлении в списке слов для запоминания пар слов, близких друг другу по смыслу (например, бабочка – мотылек, мужчина – женщина, стол – стул и т. п.), оказалось, что эти слова имеют тенденцию воспроизводиться вместе, даже если в списке они разделены 17 другими словами. Иногда слова, извлекаемые из памяти, группируются ритмически. Когда мы долго не можем что‑то вспомнить, то случайная связь по смыслу или форме может помочь нам осознать то, что никак не возвращалось в сознание.

Время между предъявлением информации и извлечением ее из памяти. Восприятие тем полнее и точнее, чем дольше времени человек воспринимает то, что ему предъявлено. При последовательном увеличении времени экспозиции перцептивный образ проходит несколько стадий до ясного осознания конкретного изображения. На первой, начальной стадии происходит «толчок в сознании» и воспринимается «нечто» весьма неопределенной структуры, а не конкретный стимул. Например, при предъявлении наклонной прямой линии на 20 мс 87 % испытуемых вначале видят нечто расплывчатое – то ли линию, то ли полосу, то ли эллипс и т. д. И только 13 % испытуемых осознают четкую линию. При предъявлении этой же линии на 40 мс уже всего лишь 52 % испытуемых еще имеют неясный образ, а при времени предъявления, равном 70 мс, уже все 100 % испытуемых видят четкую линию. В более сложных случаях требуется большее время для ясного осознания. Затем увеличение времени почти не приводит к улучшению восприятия, хотя какие‑то скрытые детали сложного изображения могут фиксироваться и позднее. Время между предъявлением и извлечением информации из памяти тоже влияет на качество воспроизведения. Чем больше времени прошло до начала воспроизведения, тем ниже будет полученный результат. Однако основное ухудшение происходит в самые первые часы и даже минуты после предъявления (и заучивания наизусть), а затем объем воспроизведения почти не меняется, лишь очень медленно уменьшаясь в течение многих дней и даже месяцев.

Воспоминание как активный процесс. Воспоминание так же, как и восприятие, можно рассматривать как процесс проверки гипотез, только проверки гипотез о прошедшем, о том, что уже было раньше в сознании человека. Строятся эти гипотезы по тем же принципам, что и при восприятии. Что‑то из запомненного объединяется в фигуру, но что‑то обязательно становится фоном. Мы не только лучше видим и слышим то, что понимаем, но обычно и вспоминаем лучше то, что понимаем. При воспоминании достаточно часто регистрируются ошибки, связанные с неправильным пониманием. (Позднее, в главе 23, еще будет говориться о личностных причинах, по которым могут искажаться наши воспоминания.)

Воспоминание, как и восприятие, связано с действием. Люди лучше запоминают то, что сами делают и придумывают. В психологии это явление получило название эффекта генерации. В многочисленных экспериментах было показано: человек лучше запоминает те слова, которые сам создает (генерирует), чем те, которые ему показываются. Психолог П. И. Зинченко давал детям решать простые арифметические задачи с одним действием (сложение или вычитание) с числами в пределах ста. В одном опыте экспериментатор читал условия задачи, испытуемый, прослушав, повторял их, решал задачу и записывал решение. Во втором опыте испытуемый придумывал задачу, сообщал ее экспериментатору, затем решал и записывал решение. После выполнения задания испытуемый отвлекался экспериментатором в течение 1,5–2 мин беседой на отвлеченные темы, а затем ему неожиданно предлагалось воспроизвести задачи с числами, которые он решал или придумывал. В обоих опытах припоминанию подлежало 5 задач и 15 двузначных чисел. С каждым испытуемым проводился только первый или только второй опыт. Результат: количество правильно воспроизведенных чисел во втором опыте почти в 2,5 раза больше, чем в первом,

Эффект генерации любопытен тем, что испытуемые не запоминают специально своих предложений. Собственные идеи сохраняются в сознании без усилий, непроизвольно. Именно так запоминают люди с феноменальной памятью. Эффект генерации достаточно хорошо известен в практической жизни. То, чего ученик в процессе обучения достиг сам (доказал теорему, получил неожиданный экспериментальный результат, придумал оригинальную интерпретацию текста, сам – без словаря и учителя – догадался о значении иностранного слова и т. п.), часто запоминается им без особых стараний на всю жизнь. Поэтому так популярны среди педагогов‑теоретиков игровые методы обучения, направленные на поиск учениками самостоятельных решений.

КАК ЧЕЛОВЕК ПОНИМАЕТ

Всему, с чем человек сталкивается, он приписывает значение. Проблема, однако, в том, что у любого знака (сигнала, стимула, текста) может быть сколько угодно значений. Произвольность связи знака и значения признается краеугольным камнем современной лингвистики. Произвольность, однако, не означает непредсказуемости. Однажды приписанное знаку значение далее сохраняется. Поэтому люди могут обмениваться знаками и надеяться, что будет понято значение, которое они хотят передать. Но и при этом в естественной речи у любого слова все равно может быть много значений. Например, слово «красный» обозначает не только красный цвет, но и армию, гриб, сигнал светофора, расу, море, пример слова из семи букв и многое другое, а к тому же, при желании и по предварительной договоренности – еще и все остальное: прическу, героев Эллады, грусть, синий цвет, шифрованное сообщение и т. д. Любое слово необходимо имеет разные значения, т. е. является омонимом.

Поэтому даже фразы типа «А есть А» для носителя языка не являются тавтологией. За счет омонимичности такая конструкция используется во всех языках мира, хотя она осознается специфичным для каждого языка способом. В русском языке такая конструкция интерпретируется как примирение с действительностью (мол, тут уж ничего не поделаешь!), как признание присущих данному явлению качеств и осознание необходимости действовать в соответствии с этими качествами. Примеры: закон есть закон; экзамен всегда экзамен; теща это теща.

С другой стороны, разные слова имеют одинаковые значения, т. е. эти слова могут быть синонимами. Значения разных слов должны отождествляться между собой хотя бы потому, что иначе логические рассуждения были бы невозможны. Если бы каждое слово имело только свое собственное значение, отличающееся от значений всех остальных слов, то, например, все определения пришлось бы отбросить как противоречивые или ложные, а это значит, что практически ни одна мысль не могла бы быть выражена словами. Всегда возможны высказывания типа «А есть не‑А», и они не обязательно выражают противоречие. Например, вполне осмысленными для русского языка будут фразы: «Полная свобода – это всегда несвобода»; «В данной ситуации геройство – это трусость»; «Есть правда и правда, есть много правд, и каждая из них – ложь» и т. д. Дж. Оруэлл, опираясь на это свойство языка, создал в своем романе «1984» блистательную серию синонимичных антонимов: «война – это мир»; «свобода – это рабство» и т. п.

Итак, каждое слово – и омоним, и синоним одновременно. Это является лингвистическим законом. Закон этот относится к любым знакам, а не только к словам. Вспомним учение об условных рефлексах И. П. Павлова. Любой раздражитель, утверждал Павлов, может вызывать всевозможные произвольные (а не определенные только) действия. Он показал в опыте, что собака способна выделять слюну или отдергивать лапу на все что угодно: на звонок, стук метронома и на любой другой биологически не связанный с этим движением раздражитель, выбранный экспериментатором. Условный рефлекс характеризует возможность произвольной связи между раздражителем (стимулом) и последующей реакцией. Осознание этой произвольности на уровне поведения и человека, и животных принесло мировую славу И. П. Павлову. Тем самым стимул выступает как знак, который может иметь множество различных значений (реакций).

Но вернемся к словам. Что обычно означает слово «Наполеон» для читателя, знакомого с историей Европы? Император Франции, победитель под Аустерлицем, узник Св. Елены и т. д. Все эти частные значения указывают на один и тот же объект. Все они легко и непротиворечиво соединяются вместе, т. е. обычно они синонимы: Наполеон – и император, и полководец, и узник. При этом даже перечислить все возможные синонимы невозможно. Наполеон еще и артиллерист, и человек, которого не приняли на русскую службу, и человек, произведший в маршалы Мюрата, и корсиканец, и сын своей матери, и муж Жозефины, и очень вспыльчивый человек, и человек маленького роста и т. д., и т. п. Он также тот человек, о котором писали Стендаль и А. де Виньи, ему хотел посвятить, но не посвятил свою симфонию Бетховен, именно Наполеон в романе Л. Н. Толстого стоял на поле боя над раненным Андреем Болконским и пр. Но плюс к этому он еще тот самый человек, на которого, как сказал мне один приятель, я внешне очень похож, тот человек, о котором мне не известно, любил ли он чернику, тот человек, о котором вчера при мне говорили (или не говорили) в библиотеке или автобусе, и др. Обычно все эти значения тоже легко непротиворечиво соединить между собой.

Но Наполеон – это еще и символ эпохи, и пример непомерного честолюбия («Мы все глядим в Наполеоны»), и бюст в рассказе Конан‑Дойля, и очередной Наполеон в психиатрической клинике, и марка коньяка, и сорт пирожного, и пасьянс, и словосочетание на русском языке «на поле он», и имя собаки моего знакомого, и так далее до бесконечности. Все эти частные значения не соединимы ни между собой, ни с Наполеоном предшествующего абзаца, они обычно являются омонимами.

Приписывание смысла слову «Наполеон» означает позитивный выбор не противоречащих друг другу синонимичных значений (например, значений с одной предметной отнесенностью: Наполеон – человек) и одновременное отвержение {негативный выбор) значений с другой предметной отнесенностью: к коньяку, собаке, символу эпохи и пр. Тогда смыслом слова «Наполеон» может быть: человек + полководец + узник +…, а не коньяк, а не собачка, а не пасьянс…

Над негативно выбранными значениями далее никакой работы сознанием не ведется. Негативно выбранные (отвергнутые) значения не изменяются. Но мы помним: то, что не изменяется, не осознается. Логика этого понятна. Сознание, нечто отвергнув, уже не может осознанно действовать с этими значениями. Если прочитать в тексте, посвященном симфонической музыке, слово «труба», то не следует вспоминать такие значения этого слова, как «водосточная труба», «трубка» и т. д. И в последующем в этом же тексте обычно не следует возвращаться к отвергнутым ранее значениям.

Без отвергаемых значений любой текст непонятен. Допустим, мы прочитали на стене сделанную мелом надпись: «Гена любит Лену».

Как мы можем понять эту фразу? По‑видимому, мы решим, что она означает сообщение об определенном чувстве Гены к Лене. Но такое понимание возможно только при многочисленных и не всегда осознаваемых допущениях (лингвисты называют их пресуппозициями), например:

1. Гена и Лена существуют.

2. Гена и Лена – имена людей.

3. Гена знает Лену.

4. Гена – мужчина, а Лена – женщина.

5. Гена каким‑то образом проявляет свои чувства к Лене.

6. Автор текста знаком с чувствами Гены по отношению к Лене.

7. Автор способен эти чувства идентифицировать.

8. Автор знает, о какой Лене идет речь.

9. Текст составлен на русском языке.

10. Автор текста знает русский язык и способен правильно вы

разить на этом языке свою мысль.

11. Текст представляет собой законченное предложение.

И т. д.

Даже перечислить все эти подразумеваемые предположения невозможно. Ведь воспринимающий текст должен быть еще уверен, что он не перепутал услышанное или увиденное им, что он не сошел с ума, т. е. что он живет в мире, в котором действует нормальная логика и где дважды два равно четырем и пр. Где же все‑таки можно остановиться в этом бесконечном потоке? Те или иные пресуппозиции выделяются только в том случае, когда у них существует понятная альтернатива, в свою очередь, позволяющая понимать данный текст. Например, может ли быть фраза осмысленной, если Гена или Лена не существуют? Пожалуйста, вот пример вполне осмысленного текста: «Гена так любил Лену, что я уверен, даже теперь, когда его с нами нет, он там, на небесах, все еще любит ее». Или иначе: «Гена любит Лену – эту созданную им героиню повести» – и т. д. Могут ли Гена и Лена не быть именами людей? Конечно. Достаточно представить себе крокодила Гену – персонажа популярного мультфильма или реку Лену. Может ли Гена не знать Лену? Разумеется. Например, он может, как герои «Тысячи и одной ночи», влюбиться в Лену по одним лишь рассказам о ее красоте, никогда с ней не встречаясь; может любить девушку, не зная, что ее зовут Леной; может любить Елену Прекрасную и ревновать эту любимую им Лену к Парису и т. д. и т. п.

Итак, человек в своем сознании всему приписывает смысл. Но тогда он должен что‑то выбирать позитивно, а что‑то негативно. Позитивный выбор одних значений и негативный выбор других – необходимое условие понимания. Теперь вспомните, о чем ранее говорилось: все, что человек осознает, он осознает как фигуру (позитивный выбор) на фоне (негативный выбор). Однажды выбранное понимание обладает последействием: то, что ранее в тексте было позитивно выбрано, и далее обычно остается позитивно выбранным, а то, что было отвергнуто, и далее продолжает отвергаться.

Французский математик А. Пуанкаре удивлялся, почему так много людей не понимают, на его взгляд, самую простую и самую логичную науку – математику. Действительно, жизненные ситуации гораздо сложнее математических теорем – они предполагают рассуждения о неоднозначном. В математике же все стремится к максимальной строгости и однозначности, поэтому формально математика проще всех других мыслительных конструкций. Однако математика проста, но непонятна, так как существуют очень мало людей, умеющих делать негативный выбор, изучая математические теоремы и их доказательства.

Любой человек может осознавать одновременно много разных вещей или явлений: например, глядя в окно, видеть (осознавать) солнце, дома, людей, машины… Все эти значения не находятся в противоречии друг с другом. Они в каждый момент времени соединяются в логически непротиворечивую структуру. И поэтому, вообще говоря, могут соединяться в одно целое – фигуру. Но для того, чтобы понимать (осознавать), что он видит, он должен что‑то из того, что он видит, отвергать. Аналогично: вспоминая (т. е. вводя прошедшее в сознание), он должен забывать (отвергать) что‑то из того, что он помнит.

КАК ЧЕЛОВЕК РЕШАЕТ ЗАДАЧИ

Мозг человека – замечательный вычислитель. Наверное, как вычислитель он в какой‑то мере сродни компьютеру, но только не современному, еще только делающему свои первые шаги, а тому, который появится через сто – двести лет. И поэтому простые вычислительные задачи он решает с блеском. Однако осознание результатов этих вычислений – особый процесс, подчиняющийся собственным закономерностям, во многом тождественным законам восприятия и воспоминания. Прежде всего, в процессе решения задач наблюдаются те же эффекты последействия фигуры и фона.

Если испытуемый решает набор стандартных арифметических задач по одной и той же формуле, то эта формула начинает вести себя как фигура – переход к другой формуле решения оказывается весьма затруднительным. Например, испытуемым дается задача: отмерить X литров с помощью трех сосудов емкостью а, b, с. Конкретно задача звучит так: «Имеется три сосуда емкостью 21, 127 и 3 л. Как с их помощью отмерить 100 л воды?». Арифметическое решение просто: надо налить водой сосуд в 127 л, отлить из него вначале 21 л и затем дважды по 3 л. Первые пять заданий подобраны так, что все они решаются таким же способом, т. е. по формуле X = b – а – 2с. Шестое и седьмое задание – как по этой формуле, так и по формуле X = а – с. Восьмое – единственным способом: X = а – с.

Результаты: шестое и седьмое задания решаются по первой формуле подавляющим большинством испытуемых, а простое восьмое задание вообще не смогли решить от 65 до 80 % испытуемых! Даже если перед предъявлением шестого задания попросить испытуемых написать на листке бумаги: «Не будьте слепыми!» – это не помогает. Более того, если в качестве шестой задачи давалась такая: «Даны сосуды емкостью 3, 64 и 29 л. Как отмерить объем в 3 л?», то все равно от 50 до 85 % испытуемых в разных группах предложили наполнить сосуд в 64 л, два раза вычерпать из него по 29 л и один раз 3 (!) л, после чего в нем останется как раз требуемые 3 л. Таким образом, однажды найденный способ решения действительно выступает как фигура, которая имеет тенденцию к последействию.

Аналогичный эффект последействия наблюдается и при решении других вычислительных, логических и лингвистических задач. Например, испытуемый решает стандартную задачу для тестов на интеллект: определить, какое из четырех предъявленных слов не имеет отношения к трем другим. Тонкость эксперимента состояла в том, что задача имела два равновероятных решения. Например, предъявляются слова «прибавить», «вычесть», «увеличить», «расти». Какое слово лишнее? Решение зависит от порядка предъявления слов «вычесть» и «расти». Если первым идет «вычесть», то именно оно обладает последействием, воспринимаясь как представитель класса арифметических операций, коему как раз соответствуют слова «прибавить» и «увеличить». Поэтому как лишнее, не относящееся к этому классу отбрасывается слово «расти». Если же впереди идет слово «расти», то уже оно задает последействие и в результате отбрасывается «вычесть» как не относящееся к классу глаголов, обозначающих рост.

Последействие фигуры часто мешает найти правильное решение сложной задачи. Вот, например, испытуемые решают задачу: установить на двери три свечки. В их распоряжении набор инструментов – молоток, гвозди в коробочках, плоскогубцы и пр. Для того чтобы найти решение, надо иначе посмотреть на гвозди в коробочках и понять, что коробочки – это не только тара для гвоздей, но и возможная подставка для свечей. После этого прибить коробочки к двери и установить в них свечи, как в подсвечники. Задача предлагалась в двух вариантах: а) коробочки пустые; б) коробочки наполнены гвоздями. В первом случае задачу решали все испытуемые. Во втором – только половина из них, догадавшаяся высыпать гвозди из коробочек. Сразу возникающее в этом втором варианте понимание коробочки как тары обладало последействием и мешало увидеть («усмотреть») решение задачи.

Психологи говорят: в процессе решения сложной задачи происходит переструктурирование ситуации, находится новое видение проблемной ситуации. Фон превращается в фигуру, сами условия задачи начинают видеться и пониматься иначе. Элемент, входящий в «старое» понимание ситуации (коробочка как тара), в «новой» ситуации приобретает совершенно иной смысл и иные свойства (коробочка как подставка). Нахождение нового понимания происходит внезапно для сознания и сопровождается характерным эмоциональным переживанием типа: «Ага! Вот в чем дело!» Такое переживание и называют ага‑переживанием, а сам процесс переструктурирования инсайтом.

Момент нахождения решения обычно совершенно неожиданен для самого решающего. Наблюдение над собственными мыслями никогда не обнаруживает причин, побуждающих мысль двигаться в том или ином направлении. Человек сам не знает, откуда к нему пришла мысль, позволившая найти решение задачи. Ученый, совершивший научное открытие, обычно не осознает, как он пришел к своей гениальной мысли, и чувствует личную непричастность, отстраненность от собственного решения. Не случайно, когда Р. Декарту пришла в голову идея аналитической геометрии, он стал на коленях благодарить Бога, даровавшего ему эту идею.

Факторы, влияющие на извлечение информации из памяти. - student2.ru

Рис. 21. Решение задачи с точками

Эффект предварительного неосознанного решения задачи был обнаружен в исследованиях Я. А. Пономарева. Испытуемые решали задачу: соединить четыре точки (вершины квадрата) тремя прямыми линиями, не отрывая карандаша от бумаги так, чтобы карандаш вернулся в исходную точку (см. рис. 21). Задача сложна тем, что при ее решении испытуемые исходят из пресуппозиции: нельзя выходить за пределы нарисованных точек. Никто из испытуемых с этой задачей не справился. Тогда экспериментатор решил помочь испытуемым. Перед тем как поставить перед новыми испытуемыми основную задачу, он давал им подсказку. Он знакомил их с правилами некой игры, на доску ставились четыре фишки, и испытуемые, следуя правилам этой игры, совершали на доске ходом фишки точно такое же движение, которое требовалось для решения основной задачи. Затем на эту доску накладывалась калька, на место ранее стоящих фишек на кальку наносились четыре точки и давалась основная задача. Решения все равно не было. Подсказка с игрой помогала только в том случае, если вначале давалась основная задача, затем подсказка, а потом снова основная задача.

Попробуем разобраться, почему. Допустим, что в процессе решения основной задачи испытуемый нашел решение, но не осознал его, отнес в фон. Последующие попытки решения (за счет последействия фона) не должны быть результативны. Но вот испытуемому дают другую задачу. При смене задания то, что было фоном в предшествующем задании, никак не мешает решению дополнительной задачи. Подсказка в этом эксперименте эффективна только после того, как испытуемый нашел правильный ответ и принял решение его не осознавать. Но это возможно только после начала работы испытуемого над задачей. Роль подсказки в том и состоит, что она позволяет снять последействие фона.

Последействие фона наблюдается даже при решении простых вычислительных задач. Вспомните, казалось бы, странное правило, которому обучают в школе учителя арифметики: если приходится складывать много цифр в столбик, то полученный результат надо обязательно проверять, но проверять не повторным суммированием цифр сверху вниз, а обязательно каким‑нибудь другим способом – вычитанием или суммированием снизу вверх. Иначе, мол, можно повторить ту же самую ошибку в том же самом месте. Но ведь для того, чтобы повторить незамеченную сознанием ошибку (такую, например, как 3 + 2 = 6), мозг должен заметить место этой ошибки и запомнить ее величину!

Это наблюдение учителей подтверждается в самых разнообразных заданиях, требующих от человека вычислений. Действительно, обнаруживается тенденция повторять предшествующие ошибки вычисления. Эти эксперименты подтверждают существование последействия фона в решении арифметических задач.

Последействие фона обнаруживается и при решении более сложных задач. Исследователи творческого мышления выделяют в процессе решения творческой задачи фазу инкубации – необходимость перерыва в деятельности после длительных безуспешных попыток решения сложной задачи. В этот момент требуется переключиться на какой‑нибудь другой вид деятельности, хорошенько отдохнуть или просто лечь спать. Фаза инкубации становится необходимым этапом на пути к инсайту, к внезапному озарению. Вот как описывает процесс собственного научного открытия математик А. Пуанкаре: «Среди дорожных перипетий я забыл о своих математических работах. По прибытии в Кутанс мы взяли омнибус для прогулки. И вот в тот момент, когда я заносил ногу на ступеньку омнибуса, мне пришла в голову идея – хотя мои предыдущие мысли не имели с нею ничего общего – что те преобразования, которыми я воспользовался для определения фуксовых функций, тождественны с преобразованиями неэвклидовой геометрии. Я не проверил этой идеи. Для этого я не имел времени, так как, едва усевшись в омнибус, возобновил начатый ранее разговор. Тем не менее я сразу почувствовал полную уверенность в правильности идеи. Возвратясь в Кан, я сделал проверку; идея оказалась правильной».

Фаза инкубации определена последействием фона. Действительно, допустим, что человек находит решение в процессе своих напряженных поисков, но не осознает его. Это решение заведомо отвергается или как невозможное, или как бессмысленное, т. е. становится фоном. В таком случае попытки продолжать решать задачу не будут эффективными – фон, как мы знаем, обладает тенденцией к последействию. Но вот происходит смена задачи. В этой ситуации и в задачах восприятия, и в задачах запоминания внезапно в сознание всплывало то, что ранее было фоном. Аналогично происходит и при решении творческих задач.

Инкубация полезна и даже необходима тогда, когда длительные усилия ученого по решению задачи уже привели его к успеху – его мозг уже нашел решение, но сам ученый это решение еще не осознал. А ведь то, что не осознается, имеет тенденцию и впредь не осознаваться – поэтому‑то продолжение сознательных попыток решения задачи не может приводить к осознанию уже найденного решения. После фазы инкубации фон внезапно заменяет фигуру (именно такой процесс при восприятии двойственных изображений был назван переструктурированием). И находится решение, которое кажется решающему неожиданным. Он же не знал о существовании неосознаваемого решения!

И все‑таки человек узнает, что решение в неосознанном виде найдено. Об этом сознание получает эмоциональный сигнал. Познавательная деятельность и эмоции тесно связаны друг с другом. В исследовании О. К. Тихомирова было показано, что эмоциональный сигнал о том, что решение задачи найдено, опережает осознание найденного решения. В его экспериментах испытуемые решали вслух шахматные задачи. Вот типичные высказывания одного из испытуемых, характеризующие ага‑переживания, т. е. внезапное появление замысла решения: «ничего не получается… совершенно ничего не получается… ох! у‑у! Сейчас попробую… Идея». Было обнаружено, что состояние эмоциональной активизации, выявляемое таким физиологическим показателем, как изменение кожного сопротивления, всегда на несколько секунд предшествует называнию решающего хода. Испытуемые в этот момент насыщают свою речь эмоциональными междометиями, иногда обозначают приближение к неосознанной еще идее («так‑так‑так‑так», «вот‑вот‑вот‑вот», «что‑то мелькнуло», «кажется, нашел» и т. д.). Вот как это выглядит в высказываниях испытуемого: «…тогда мы пойдем пешкой э… ой! g3 на g4, вот дальше король, королю некуда деваться?… Пожертвовать слона (в этот момент регистрируется эмоциональный сдвиг) или… или – чего?… Или сдаваться!.. Так вот, считаю: партия, позиция выиграна».

Творческий процесс очень труден. Ведь творец должен трудиться над решением задачи, не зная, есть ли у этой задачи решение, не зная, сможет ли он его найти, до тех пор, пока оно не будет найдено в неосознанном виде. Немногие способны на такой духовный подвиг. Не всем, кто способен на это, дарован успех. Но если кому‑либо удается решить подлинно творческую задачу, в полной мере пережить состояние инсайта, то он переживает мощный эмоциональный подъем, который А. Эйнштейн сравнивал с религиозным экстазом или влюбленностью.

ЗАЧЕМ ЧЕЛОВЕК ОСОЗНАЕТ

Итак, человек воспринимает и запоминает гораздо больше информации, чем осознает. И гораздо быстрее осуществляет вычисления и преобразования информации, чем это делает сознание. Он осуществляет самые разнообразные преобразования поступившей информации, заранее предсказывает и планирует свое поведение в этих предсказанных обстоятельствах. Даже решение о том, что подлежит осознанию, а что осознавать не следует, обычно принимается на неосознаваемом уровне. Зачем же тогда нужно сознание? Какую роль оно играет в процессах познания? Попробуем в этом разобраться.

Человек как живой организм всегда находится в ситуации, когда он должен совершать строго определенные действия, например обязан дышать, пить, есть. Такие действия заданы генетически, совершаются автоматически, и обычно сами эти действия не осознаются (например, мы осознаем, что дышим, но обычно не осознаем дыхательных движений). Организм умеет вычислять и оценивать на основании заданных критериев последствия тех или иных действий. Такие вычисления и действия также осуществляются автоматически.

Но в большинстве случаев человек находится в ситуации, когда нет критериев, позволяющих принять единственно правильное решение. Если нет критериев, то любой конкретный выбор того или иного действия ничем не хуже любого другого возможного выбора, поэтому его можно делать случайно. Разумеется, иногда по последствиям станет ясно, насколько удачен был сделанный выбор. Однако стратегия случайного выбора не может учитывать удачу, она в принципе не может совершенствоваться. Как же улучшить способ решения таких задач?

Принятое случайное решение можно объяснить неслучайными причинами. Это позволит в последующем оценивать уже не эффективность какого‑то отдельного действия, а эффективность выбранной причины. При этом, если выбор причины окажется неудачным – что ж, от него всегда можно будет отказаться. Но есть все‑таки мизерный шанс, что случайно выбранная стратегия окажется в последующем эффективной! Вот тогда это обеспечит колоссальное преимущество. Принятие решения в соответствии с правильно угаданным общим законом, очевидно, успешнее, чем принятие решения после случайного правильного угадывания отдельного действия. Приписывание случайному выбору стратегического замысла (т. е. угадывание правил игры, по которым «играет» природа) вполне целесообразно. Тогда выбор конкретных действий затем осуществляется в соответствии с этим общими правилами, по крайней мере, до тех пор, пока не доказано обратное.

Существует много экспериментальных данных, свидетельствующих о том, что люди действительно имеют тенденцию приписывать случайному статус закономерности. Случайность как таковая в принципе не воспринимается сознанием как нечто присущее реальности. Случайные события всегда оправдываются в сознании человека неслучайными причинами.

Первобытные люди в принципе не знали случайности: по их мнению, не случайно начинается дождь, не случайна удача или неудача на охоте или рыбной ловле, у них не бывает несчастных или счастливых случаев и т. д. – все события имеют свои мистические причины. Древние греки, назначавшие должностных лиц по жребию, также понимали, что случай как веление богов реализует веление судьбы. Представление о прогнозирующей роли случайности сохранилось и в современной культуре – в виде гаданий, пасьянсов, веры в приметы, астрологические прогнозы и т. п. И сегодня очень популярны рассуждения мистиков о всеобщей связи всего со всем, о неслучайности любых совпадений. Впрочем, и все великие ученые (по крайней мере, от Лейбница до А. Эйнштейна и 3. Фрейда) также полагали, что в природе не бывает ничего случайного, беспричинного.

Идея случая отсутствует в детском мышлении, где все связано со всем, и ничто не случайно. Прислушайтесь к речи маленьких детей. Как отмечают исследователи, они постоянно все обосновывают во что бы то ни стало. Случайная встреча двух явлений в природе и двух слов в разговоре не зависит, по мнению ребенка, от случая. Социальные психологи, изучая поведение человека в обыденных и экспериментальных ситуациях, также обнаружили, что люди всегда находят объяснение случайным событиям. Случайность чужда людям.

Рассмотрим один из экспериментов. В исследовании Э. Лангер студентам предлагалось купить лотерейные билеты (ценой 1 доллар), которые могли выиграть 58 долларов. Перед розыгрышем испытуемых просили назначить цену за свой билет. Испытуемые, которые сами тянули свой билет, просили за него в среднем около 9 долларов, а те, которые получили его от других, – только 2 доллара. Получается, что собственный выбор при вытягивании билета рассматривался участниками эксперимента как причина, влияющая на результат случайного события (что нелепо, если событие действительно случайно).

Людям, испытывающим тяжелые удары судьбы, затрагивающие их самих или их близких, нестерпимо думать об игре случая, о бессмысленности происшедшего и полном отсутствии контроля над ситуацией. Родители детей, больных заболеваниями крови, упрекают в этом себя или других, потому что им невыносима сама мысль о том, что никто не в ответе за судьбу ребенка. Жертвы насилия даже иногда склонны убеждать себя в том, что они сами отчасти спровоцировали это насилие. И это облегчает тяжелые переживания!

На протяжении всей истории человечества игра со случаем вызывает своеобразный азарт угадывания, чем создается повышенный интерес к азартным играм. Такое угадывание оправдано не только тем, что в глубине души человек чувствует: удача или неудача – это перст судьбы (а не случая), к которому надо прислушаться. Оно оправдано также внутренне присущей созна

Наши рекомендации