Формулировка основных принципов бихевиоризма

1930-1950

К 1930 г. бихевиоризм прочно утвердился как доминирующая точка зрения в экс­периментальной психологии. Идеи Уотсона восторжествовали, а термин «бихевио­ризм» стал общепринятым, хотя большинство психологов признавали, что это на­правление имеет множество форм (К. Williams, 1931). Сцена для того, чтёбы раз­работать конкретные бихевиористские теории поведения, уже была подготовлена. Основной исследовательской проблемой следующих десятилетий стало научение (J. A. McGeoch, 1931). Функционалисты считали способность к научению крите­рием разума животных, а развитие бихевиоризма лишь увеличило его важность. Научение — это процесс, с помощью которого люди и животные приспосаблива­ются к окружающей среде, обучаются и могут изменяться в интересах социального контроля или терапии. Поэтому неудивительно, что период 1930 — 1940-х гг., впослед­ствии названный золотым веком теоретической психологии, стал периодом расцве­та именно для исследований научения, а не перцепции, мышления, групповой ди­намики и чего-либо еще.

Другим важным достижением экспериментальной психологии на протяжении этих десятилетий стал рост самосознания психологов относительно надлежаще­го научного метода. Психологи, как мы уже часто отмечали, всегда испытывали неопределенность по поводу научного статуса их дисциплины и, естественно, жаждали найти методологический рецепт, следуя которому они смогли бы навер­няка превратить психологию в науку. Отвергая ментализм, Уотсон видел его ро­ковую ошибку в «ненаучности» метода интроспекции и объявил объективный метод, позаимствованный из исследований животных, спасением для научной психологии. Сообщение Уотсона потрясло основы, но его собственный рецепт был слишком туманным и запутанным, чтобы породить что-нибудь иное, чем просто точку зрения. В 1930-е гг. узнали очень специфический, престижный ре­цепт сотворения науки — логический позитивизм. Философия науки позитиви­стов привела в систему то, что психологи уже желали сделать, поэтому они при­няли рецепт, что и определило цели и язык психологии на грядущие десятиле­тия. В то же самое время логический позитивизм настолько мягко формировал собственные оригинальные идеи, что только сегодня мы видим эти формирую­щие процессы в работе.

Психология и наука о науке. Мы уже отмечали, каким образом бихевиоризм стал отражением образа науки, нарисованного позитивизмом О. Конта: его целью было описание, предсказание и контроль поведения, а его методики предполага­лось использовать как орудие социального контроля в рационально управляемом обществе. Но ранний, простой позитивизм О. Конта и Э. Маха (1838-1916) пре­терпел изменения. К началу XX в. стало ясно, что более нельзя поддерживать выраженный акцент позитивизма на обсуждение только того, что можно непос­редственно наблюдать, ведь это исключало из науки такие понятия, как атом и электрон. Физики и химики обнаружили, что их теории не работают без этих тер­минов, а результаты исследований подтверждали, хотя и косвенно, реальность атомов и электронов (G. Holton, 1978). Итак, позитивизм изменился, а его приверженцы нашли способ открыть путь в науку таким терминам, которые явно обозначали ненаблюдаемые сущности, и при этом не отказаться от основного желания позитивизма вычеркнуть метафизику из человеческой или, по меньшей мере, из научной, речи.

Новый позитивизм стал тем, что получило название «логический позитивизм»,поскольку он объединял преданность позитивистов эмпиризму и логический ап­парат современной формальной логики, которая является наиболее эффектив­ным способом для понимания реальности. По мнению позитивистов, задачей гно­сеологии должно стать объяснение и формализация научного метода, повышение его доступности для новых дисциплин и улучшение его применения в работе ученых. Таким образом, логические позитивисты намеревались составить фор­мальный рецепт для занятий наукой, предлагая как раз то, в чем, по их собствен­ному мнению, нуждались психологи. Начало логическому позитивизму было положено в узком кругу философов в Вене сразу же после Первой мировой вой­ны, но вскоре он стал всемирным движением, которое ставило своей целью уни­фикацию науки согласно единой схеме исследований под руководством самих позитивистов. У логического позитивизма было много аспектов, но два из них обладали особой важностью для психологов, искавших «научный путь» для сво­ей дисциплинвк формальная аксиоматизация теорий и операциональное опреде­ление теоретических терминов.

Логические позитивисты объясняли, что научный язык содержит термины двух типов. Самые основные — термины наблюдения,относящиеся к непосредственно наблюдаемым свойствам природы: цвету, длине, весу, протяженности, времени и т. д. Более ранний позитивизм подчеркивал значение наблюдения и настаивал на том, что наука должна содержать только термины наблюдения. Логические позитивис­ты соглашались с тем, что наблюдения являются костяком науки, но также при­знавали, что и теоретические терминыслужат необходимой частью научного сло­варя, добавляя объяснение к описаниям природных явлений. Наука просто не мо­жет обойтись без таких терминов, как сила, масса, поле и электрон. Проблема заключалась в том, чтобы сделать теоретический словарь науки легитимным, исклю­чив все метафизическое и религиозное. Решение, которое нашли логические пози­тивисты, заключалось в том, чтобы тесно связать теоретические термины с костяком терминов наблюдения, таким образом гарантируя их осмысленность.

Логические позитивисты утверждали, что понимание значения теоретическо­го термина должно заключаться в процедурах, связывающих его с терминами на­блюдения. Так, например, массу следует определять как вес объекта над уровнем моря. Термин, который нельзя определить таким образом, следует отбрасывать как метафизическую чепуху. Такие определения получили название операциональных (термин принадлежит физику Перси Бриджмену).

Логические позитивисты также утверждали, что научные теории состоят из тео­ретических аксиом, связывающих теоретические термины друг с другом. Например, центральная аксиома физики Ньютона гласит, что сила равна массе, умноженной на ускорение. Это теоретическое утверждение выражает предполагаемый научный закон и может быть проверено посредством предсказаний, сделанных на его основе. Поскольку у каждого термина есть операциональное определение, то можно взятьоперациональное измерение массы объекта, умножить его на измеряемую скорость, а затем измерить результирующую силу, генерируемую этим объектом. Если пред­сказанная сила соответствует силе, измеренной в эксперименте, то аксиома будет подтверждена; если значения разойдутся, то аксиома окажется неподтвержденной и будет нуждаться в пересмотре. По мнению сторонников логического позитивиз­ма, теории объясняют, поскольку они могут предсказывать. Объяснить событие — это показать, что его можно предсказать, исходя из предшествующих обстоятельств в сочетании с некоторым «обобщающим законом». Итак, для того, чтобы объяс­нить, почему ваза разбилась, когда ее уронили на пол, необходимо показать, что при данном весе вазы (операционально определенной массе) и высоте, с которой ее уронили (операционально определенное ускорение в условиях земного тяготения), результирующая сила окажется достаточной для того, чтобы разрушить структуру фарфора.

Логический позитивизм формализовал идеи более ранних позитивистов, по­следователей О. Конта и Э. Маха. Для обеих ветвей наблюдение приносило не­оспоримую истину, обе формы позитивизма были эмпирическими. Законы науки считались не более чем суммарным утверждением опыта: теоретические аксио­мы были сложной суммой взаимодействий нескольких теоретических переменных, каждая из которых, в свою очередь, полностью определялась в терминах наблюде­ния. Для логического позитивиста не играло никакой роли, существовали ли ато­мы и силы в реальности; в расчет принималось то, можно или нет систематически соотнести эти концепции с наблюдениями. Таким образом, при всем своем несги­баемом упорстве верить только в то, что они наблюдают, логические позитивисты были настоящими романтическими идеалистами (S. G. Brush, 1980), для которых идеи были единственной и окончательной реальностью.

Тем не менее логический позитивизм, похоже, предлагал специфический рецепт для занятий наукой в любой области исследования: во-первых, операционально определить теоретические термины, будь это масса или голод; во-вторых, констати­ровать, что теория является набором теоретических аксиом, на основании которых могут быть сделаны предсказания; в-третьих, провести эксперименты для проверки этих предсказаний, используя операциональные определения, чтобы связать теорию и наблюдения; и, наконец, пересмотреть теорию в соответствии с наблюдениями.

Поскольку логические позитивисты исследовали науку и представили свои открытия в явно логической форме, С. С. Стивене (S. S. Stevens, 1939), психолог, давший операциональное определение психологии (S. S. Stevens, 1935a, b), назвал логический позитивизм «наукой о науке», что обещало, в конце концов, сделать психологию «бесспорно естественной наукой» (как того и хотел Уотсон) и унифи­цировать ее с другими науками, согласно схеме «единства науки», предлагавшей­ся логическим позитивизмом. Операционализм вызвал оживление у психологов, поскольку обещал раз и навсегда прекратить бесплодные споры о психологической терминологии: что означает «разум»? «Безобразное мышление»? «Ид»? Как утверж­дал Стивене (S. S. Stevens, 1935a), операционализм стал «революцией, которая положит конец возможности революции». Операционалисты утверждали, что тер­мины, которые не подлежат операциональному определению, бессмысленны в на­учном отношении и что научным терминам можно дать операциональные определения, с которыми согласятся все. Более того, революция операционализма рати­фицировала заявления бихевиоризма о том, что он является единственной науч­ной психологией, поскольку только бихевиоризм совместим с требованием опера­ционализма, согласно которым определение теоретических терминов следует да­вать, связывая их с терминами наблюдения (S. S. Stevens, 1939). В психологии это означало, что теоретические термины можно соотносить не с психическими сущ­ностями, а только с классами поведения. Следовательно, психология сознания была ненаучной и подлежала замене бихевиоризмом.

К концу 1930-х гг. операционализм стал устойчивой догмой психологии. Зиг­мунд Кох (к 1950-м гг. отказавшийся от операционализма) в 1939 г. писал в своей докторской диссертации, что «почти каждый студент-психолог второго курса знает, что плохо, если ссылка на "определение" не сопровождается прилагательным "операциональное"». В операционализме таилось научное спасение психологии: «Прицепите конструкты, возникающие в ваших постулатах, к области научных фактов и только потом стройте научную теорию» (S. Koch, 1941, р. 127).

На более высоком профессиональном уровне президент АРА соглашался с Кохом. Джон Ф. Дэшилл (J°hn F. Dashiell, 1939) отмечал, что снова происходит сближе­ние философии и психологии, но не для того, чтобы включить психологов в круг своих интересов, от этой тирании психология освободилась, а чтобы разработать надлежащие научные методы. Прежде всего, в «возобновлении дружественных связей» философии и психологии были заложены две идеи логического позити­визма. Первая была представлена операционализмом; вторая отражала требование того, что научные теории должны представлять собой совокупность изложенных в математической форме аксиом. Дэшилл говорил: «К. Л. Халл хотел, чтобы мы стремились к систематическому характеру нашего мышления, создавая четкую, аксиоматическую теорию». Он восхищался Кларком Л. Халлом как самым логи­ческим позитивистом среди психологов, что, как мы увидим далее, было неверным. К. Л. Халл являлся приверженцем механистического воззрения и реалистом, ве­рившим в физиологическую реальность своих теоретических терминов. Однако мнение Джон Ф. Дэшилла превратилось в миф у последующих поколений психо­логов, в убаюкивающую веру в то, что, несмотря на ошибочность специфики своих теорий, К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен твердо удерживали психологию на пути науки, который определили логические позитивисты. Истинная природа их теорий науче­ния на протяжении десятилетий оставалась неясной не только другим психологам, но и самим К. Л. Халлу и Э. Ч. Толмену. Но, несмотря на ошибки и искажение не­зависимых идей К. Л. Халла и Э. Ч. Толмена, не может быть никаких сомнений в том, что логический позитивизм был в психологии официальной философией науки по меньшей мере вплоть до 1960-х гг.

Целевой бихевиоризм Эдварда Чейза Толмена.Хотя это и редко признают, но основная проблема бихевиоризма заключалась в том, чтобы рассматривать психи­ческие явления, не привлекая разум. Более либеральные бихевиоралисты могли — и, в конце концов, были вынуждены — оставить разум в психологии в качестве неви­димого, но тем не менее являющегося причиной поведения, фактора. Однако бихе­виоризм, по крайней мере на ранних этапах своего развития, а затем в радикальном крыле, старался исключить разум из сферы психологии. Уотсон, К. Лэшли и другиебихевиористы редукционистского, или физиологического, толка, пытались сделать это, заявляя, что сознание, цель и познание представляют собой всего лишь мифы, поэтому задача психологии — описание опыта и поведения как продуктов механи­стических операций нервной системы. Моторная теория сознания подкрепляла эту аргументацию, поскольку демонстрировала, что содержание сознания представля­ет собой всего лишь ощущения движений тела, которые свидетельствуют о пове­дении, а не являются его причиной. К. Л. Халл и Э. Ч. Толмен разрабатывали различные подходы к объяснению поведения без привлечения разума.

В 1911 г., имея степень бакалавра по электрохимии, Э. Ч. Толмен (1886-1959) приехал в Гарвардский университет, чтобы пройти обучение в аспирантуре по философии или психологии. В конце концов он остановился на последней, по­скольку она больше отвечала его способностям и интересам. Он учился у ведущих философов и психологов: Перри, Хольта, Мюнстерберга и Йеркса. Познакомив­шись с работами Э. Б. Титченера, Толмен увлекся его структуралистической ин­троспекцией, но затем обратил внимание, что в работах по экспериментальной психологии редко приводились интроспективные данные, так как они приноси­ли мало пользы. Толмен начал сомневаться в научности психологии, однако за­тем прочел книгу Дж. Уотсона «Поведение» и, по собственным словам, испытал облегчение, узнав, что истинным методом научной психологии является не со­мнительная интроспекция, а объективное исследование поведения. Именно на время обучения Э. Ч. Толмена в Гарварде пришелся наивысший расцвет неореа­лизма.

Неореализм дал Э. Ч. Толмену основу для подхода к проблеме разума, кото­рой он занимался после того, как получил должность в Калифорнийском универ­ситете в Беркли в 1918 г. Традиционно для демонстрации существования разума предлагали доказательства двух видов: интроспективное осознание и явный ин­теллект и целесообразность поведения. Вслед за Перри, Э. Ч. Толмен счел «мы­шечное скручивание» Уотсона слишком простым и грубым, чтобы расценивать­ся в качестве доказательства. Неореализм подразумевал, что интроспекции не существует, равно как нет и психических объектов для наблюдения; согласно взглядам неореалистов, интроспекция представляла собой искусственную про­верку объекта в окружающей человека среде, в ходе которой человек описывал атрибуты объекта в мельчайших подробностях. Э. Ч. Толмен объединил этот ана­лиз с моторной теорией сознания, утверждая, что интроспекция таких внутрен­них состояний, как эмоции, является лишь обратным воздействием поведения на осознание (Е. С. Tolman, 1923). Так или иначе, но интроспекция не имела боль­шого значения для научной психологии; утверждая это, книга Э. Ч. Толмена «Новая формула бихевиоризма» (1922) отражала точку зрения методологиче­ского бихевиоризма, допускавшего существование осознания, но считавшего его исследование не относящимся к науке.

Доказательство осмысленных целей также можно было рассмотреть с позиций неореализма. Ведущим направлением в психологии целенаправленного поведения была гормическая психология (от греч. «горме» — стремление) У. Мак-Дугалла. В своей работе «Бихевиоризм и цель» (1925) Э. Ч. Толмен критиковал Мак-Дугал­ла за обращение с целью в духе картезианских традиций: Мак-Дугалл, менталист,просто подразумевает цель на основании устойчивости поведения, тогда как мы, бихевиористы, отождествляем цель с ее упорным достижением. Вслед за Перри и Хольтом, Толмен утверждал, что «цель... это объективный аспект поведения», который наблюдатель непосредственно воспринимает; она отнюдь не умозаклю­чение, сделанное на основании наблюдаемого поведения. Толмен подверг тако­му же анализу память, вспомнив реалистов шотландской школы и предвосхитив Б. Ф. Скиннера: «память, как и цель, можно понимать... как чисто эмпирический аспект поведения». Сказать, что кто-то помнит отсутствующий объект X, это все равно, что сказать, что поведение кого-то в настоящий момент «причинно обуслов­лено» объектом X.

Обобщая все это, Толмен предложил бихевиоризм, исключающий из психоло­гии разум и сознание, как того и желал Дж. Уотсон, но сохраняющий цель и позна­ние — не как силы загадочного разума, выводимого из поведения, а как объектив­ные, наблюдаемые аспекты самого поведения. Еще одним отличием от Уотсона было то, что бихевиоризм Толмена был скорее «молярным», а не «молекулярным» (Е. С. Tolinan, 1926,1935). Согласно молекулярным взглядам Уотсона, поведение определяли как мышечный ответ, вызванный триггером — стимулами, поэтому соответствующей стратегией предсказания и контроля поведения было аналити­ческое разложение сложного поведения на мельчайшие мышечные компоненты, которые, в свою очередь, можно было понять физиологически. Толмен, считавший поведение неистребимо целенаправленным, изучал целые, интегрированные, мо­лярные акты.

Например, согласно сторонникам молекулярного подхода, субъект, наученный отдергивать палец от электрода, когда предупреждающий сигнал предшествует удару тока, выучивает специфический условный мышечный рефлекс; согласно молярному бихевиоризму, субъект усвоил общую реакцию избегания. Теперь да­вайте повернем руку субъекта таким образом, чтобы тот же самый рефлекс натал­кивал его палец на электрод. Бихевиоризм Уотсона предсказывает, что произой­дет научение новому молекулярному рефлексу, тогда как бихевиоризм Толмена предсказывает, что субъект сразу же начнет избегать электрического разряда по­средством нетренированного отдергивающего движения, основанного на выучен­ной молярной реакции избегания электрошока (D. D. Wickens, 1938).

Рассматривая цель и познание с позиции неореализма, Толмен намекал на дру­гой, более соответствующий менталистской традиции подход к проблеме, которую они собой представляли; этот подход сослужил Толмену хорошую службу после кончины неореализма в 1920-х гг. и является фундаментальным в современной когнитивистике. В одной из первых статей Толмен (Е. С. Tolman, 1920) писал, что с объективной точки зрения можно считать, что мысли заключаются в интерналь-ном предъявлении организму стимулов, отсутствующих в настоящий момент. Позднее, наряду с аргументами в пользу того, что познание «имманентно» поведению, а не подразумевается исходя из него, Толмен (1926) писал о том, что сознание поставляет «репрезентации», которые руководят поведением. Представление по­знания и мыслей как внутренних репрезентаций мира, играющих роль причины, определяющей поведение, означало разрыв как с неореализмом, так и с бихевио­ризмом: с неореализмом — поскольку репрезентации считались чем-то вроде идейДж. Локка; с бихевиоризмом — поскольку чему-то психическому отводили роль причины поведения. По мере того как Толмен развивал свою систему, он все боль­ше и больше основывался на концепции репрезентации, превращаясь, как мы уви­дим, в умозрительного бихевиоралиста, преданного идее реального существования разума.

В 1934 г. Толмен поехал в Вену, где попал под влияние логических позитиви­стов, особенно Рудольфа Карнапа, лидера венского кружка. В трактовке психо­логии Карнапа традиционные термины менталистской этнопсихологии следова­ло понимать относящимися не к психическим объектам, а к физико-химическим процессам в теле. Так, например, смысл утверждения «Фред возбужден» полу­чен из железистых, мышечных и других телесных процессов, которые порожда­ют возбуждение; анализ Карнапа был версией моторной теории сознания. В ожи­дании полной редукции психических терминов к их истинным физиологическим референтам, мы должны, как утверждал Карнап, заключить своего рода компро­мисс с бихевиоризмом. Поскольку нам неизвестен физико-химический референт «возбуждения», мы должны понимать «возбуждение» как нечто, относящееся к поведению, что и ведет к приписыванию кому-либо возбуждения; этот компро­мисс допустим, поскольку поведение — своего рода «детектор» неизвестного фи­зиологического процесса, лежащего в его основе. В отдаленной перспективе мы должны суметь отказаться от бихевиоризма и понять язык сознания в сугубо фи­зиологических терминах. Карнап признавал, что помимо референтной функции язык выполняет и экспрессивную: если я говорю «Я чувствую боль», я не только ссылаюсь на какие-то физические процессы в моем теле, я выражаю страдание. Согласно представлениям Карнапа, экспрессивная функция языка лежит за пре­делами научных объяснений и является предметом художественной литературы и искусства.

Психология Карнапа не противоречила взглядам Толмена, но она открыла ему новый способ сформулировать бихевиоризм в рамках философии науки, чей пре­стиж и влияние росли с каждым днем. Вскоре после возвращения в США Толмен переформулировал свой целевой бихевиоризм с помощью языка логического по­зитивизма. Он (Tolman, 1935) писал, что научная психология «занята поисками... объективно устанавливаемых законов и процессов, управляющих поведением». Описания «непосредственного опыта... можно оставить искусству и метафизике». Теперь Толмен мог быть достаточно точным в отношении исследовательской программы бихевиоризма. Поведение следовало рассматривать как зависимую переменную,обусловленную независимыми переменными окружающей среды и внутренними (но не психическими) переменными. В таком случае конечная цель бихевиоризма — «описать форму функции/, соединяющей зависимую перемен­ную (поведение) с независимыми переменными — стимулом, наследственностью, обучением и таким физиологическим состоянием, как голод». Поскольку стре­миться сразу достичь такой цели слишком амбициозно, бихевиористы ввели про­межуточные переменные,соединяющие независимые и зависимые переменные, для уравнения, позволяющего предсказать поведение данной переменной от неза­висимых переменных. Молярный бихевиоризм определяет независимые перемен­ные на «макроскопическом» уровне, как цели и познание, определяемые черезхарактеристики поведения, но, в конечном итоге, молекулярный бихевиоризм смо­жет объяснить молярные независимые переменные «в подробных неврологических и железистых терминах».

Толмен (Tolman, 1936) расширил эти примечания и заново определил свой би­хевиоризм как операциональный бихевиоризм.Операциональный бихевиоризм вылился в форму «общего позитивистского отношения, принятого среди многих современных физиков и философов». Толмен объяснял, что прилагательное «опе­рациональный» отражает две особенности бихевиоризма. Во-первых, оно «опера­ционально» дает определение его промежуточным переменным, как и требует со­временный логический позитивизм; во-вторых, оно подчеркивает тот факт, что поведение, «по сути дела, представляет собой деятельность, с помощью которой организм... оперирует в окружающей его среде». Существуют «два основных прин­ципа» операционального бихевиоризма. Во-первых, «он утверждает, что конечная цель психологии — исключительно предсказание и контроль поведения». Во-вто­рых, этой цели предстоит достичь с помощью функционального анализа поведе­ния, в процессе которого «психологические концепции... можно понимать как объективно определяемые промежуточные переменные... определяемые, в целом, операционально».

В этих двух статьях Толмен убедительно и ясно разработал классическую про­грамму методологического бихевиоризма, определение которого возникло под влиянием логического позитивизма. Но мы должны отметить, что Толмен не получил концепцию психологии от логических позитивистов. Их философия науки смешалась с тем, о чем Толмен уже думал и чем он занимался, создав муд­рое и престижное оправдание его собственным концепциям; его термины неза­висимая, зависимая и промежуточная переменныенадолго сохранились в языке психологии. Еще важнее то, что Толмен, похоже, быстро отринул свой операци-онализм ради психологического реализма. Согласно операционализму, теорети­ческие термины вообще ни к чему не относятся, они представляют собой лишь удобный способ обобщения наблюдений. Определением намерения голодной крысы была бы ее явно устойчивая ориентация на цель в лабиринте. Но в своих более поздних работах (Е. С. Tolman, 1948) он говорит о познании как о психи­чески реальной сущности, а не просто как о кратком описании поведения. Поэто­му «когнитивные карты» понимали как репрезентации окружающей среды, ко­торыми крыса или человек решают руководствоваться при интеллектуальном поведении, направленном на достижение цели. Уже через несколько лет после сво­его возвращения из Вены Толмен перестал преподавать и как-либо пропаганди­ровать логический позитивизм (L. J. Smith, 1986). Возможно, именно поэтому его работы 1935 и 1936 гг., хотя и демонстрируют широкому читательскому кругу методологический бихевиоризм, никогда не отражали истинного понимания Толменом психологии.

Наконец, интересно отметить, что Толмен иногда вплотную подходил к кон­цепции психологии, которая в то время была недоступной, — а именно к вычис­лительной концепции когнитивистики. В 1920 г. он отказался от взгляда на организм как автомат для продажи сигарет, который он разрабатывал совместно с Уотсоном. Согласно этому представлению, организм является машиной, в которой каждый конкретный стимул влечет за собой некоторый рефлекторный от­вет, точно так же как опускание монеты в прорезь автомата для продажи фасо­ванных продуктов. Напротив, Толмен предпочитал думать об организме как о сложной машине, способной к различным формам приспособления, таким обра­зом, что, когда осуществляется одна из форм приспособления, конкретный сти­мул порождает один ответ, тогда как при другой форме внутреннего приспособ­ления тот же самый стимул повлечет за собой другой ответ. Внутреннее приспо­собление вызывают либо внешние стимулы, либо «автоматические изменения внутри организма». Модель, о которой Толмен мечтал в 1920 г., представляла собой компьютер, ответ которого на входящий сигнал зависит от программы и внутреннего состояния. Подобным же образом Толмен предвосхитил информа­ционно-обрабатывающую концепцию разума, когда в 1948 г. описывал разум как диспетчерскую, в которой поступающие импульсы перерабатываются в когнитив­ную карту окружающей среды.

Механистический бихевиоризм Кларка Леонарда Халла., Клар к Леонард Халл (1884-1952), подобно многим людям, родившимся в XIX столетии, в под­ростковом возрасте утратил веру в Бога и после этого делал все возможное, что­бы найти замену в виде какой-нибудь другой веры. Он нашел себя в математике и естественных науках. Точно так же как Томаса Гоббса вдохновила прочитан­ная им книга Евклида, Халл мог бы сказать, что изучение геометрии, несомнен­но, оказалось самым важным событием его интеллектуальной жизни. Халл при­шел к выводу, что мышление, размышление и другие когнитивные процессы по своей природе являются механистическими и, следовательно, поддаются описа­нию и пониманию посредством математики. Увлечение математикой привело Халла к желанию стать инженером, но затем он перенес полиомиелит и вынужден был изменить свои планы. Он решил заняться теоретическими исследованиями, которые могли бы удовлетворить его страсть к механизмам. При этом ему хоте­лось примкнуть к какой-нибудь достаточно новой области, чтобы быстрее полу­чить признание. В результате он заинтересовался психологией и для начала про­чел «Принципы» У. Джеймса. Степень доктора философии Халл получил в уни­верситете штата Висконсин.

Уже в первых работах Халла проявился интерес к вопросам научения. Будучи студентом-старшекурсником, он исследовал научение у душевнобольных и попы­тался сформулировать математически точные законы, чтобы продемонстрировать, как у таких людей формируются ассоциации (С. Hull, 1917). Его докторская дис­сертация была посвящена формированию концепции и также отличалась обилием количественных методов (С. Hull, 1920). Но обстоятельства заставили Халла не­сколько лет проработать в иных областях, в том числе в тестировании способно­стей. Он предложил метод для вычисления корреляции между результатами раз­личных тестов в батарее. Это стало для него подтверждением идеи о том, что мыш­ление представляет собой механический процесс, который можно имитировать с помощью машины; Б. Паскаля такое прозрение ужаснуло, но К. Л. Халл счел его гипотезой, пригодной для дальнейшей разработки.

Подобно любому психологу, Халл был вынужден бороться с бихевиоризмом Дж. Уотсона. Сначала, хотя Халл и симпатизировал нападкам Уотсона на интроспекцию и призывам к объективности, его отталкивал догматизм Уотсона и «по­чти фанатический пыл, с которым некоторые молодые люди предавались делу Уот­сона... фанатизм, более присущий религии, чем науке» (Hull, 1952b, p. 153-154). Будучи молодым профессором в Висконсинском университете, Халл заинтересо­вался гештальт-психологией и пригласил в свой университет Курта Коффку. Однако негативное отношение последнего к Уотсону убедило Халла не в значимо­сти воззрений гештальта, а в том, что бихевиоризм Уотсона нуждается в улучше­нии своего математического аппарата: «Вместо обращения в гештальт-терапию я испытал запоздалое обращение в своего рода необихевиоризм — т. е. бихевиоризм, имеющий дело с определением количественных законов поведения и с их дедук­тивной систематизацией» (Hull, 1925b, p. 154). В 1929 г. К. Л. Халл перебрался в Йельский университет, где и начал карьеру наиболее выдающегося эксперимен­тального психолога своего времени.

Программа Халла состояла из двух частей. Во-первых, как мы увидели, его вдохновляли машины и он был убежден в том, что они могут мыслить, поэтому Халл пытался построить машины, способные к научению и мышлению. Первые описания подобных машин появились в 1929 г., представляя собой, по его фор­мулировке, «прямое применение механистических тенденций современной пси­хологии. Научение и мышление рассматривались как функции живой протоплаз­мы, не более необходимые, чем движение» (С. L. Hull and H. Baernstein, 1929). Другой компонент теоретических амбиций Халла представлял собой продолжение геометрического духа Т. Гоббса и ассоцианизма Д. Юма, которых Халл считал пер­выми бихевиористами. Примерно в 1930 г. он сказал: «Я пришел к окончатель­ному выводу о том, что психология является естественной наукой», в задачу ко­торой входит открытие «законов, выраженных количественно посредством огра­ниченного числа обычных уравнений», на основании которых, как следствие, можно вывести индивидуальное и групповое поведение (1952, р. 155). Учитывая интерес Халла к механике и математике не вызывает удивления тот факт, что он глубоко страдал от зависти к физике и воображал себя Ньютоном в изучении по­ведения. В середине 1920-х гг. Халл прочел труд Ньютона Principia, который стал для него своего рода Библией (L. J. Smith, 1986). Он посвящал семинары отрыв­кам из этой книги и постоянно держал ее на столе; эта книга олицетворяла для Халла верх научных достижений, и он пытался соревноваться со своим героем.

Задачи создания умных машин и формализация психологии в соответствии с математической системой не были несовместимыми друг с другом; последователи Ньютона рассматривали физическую вселенную как машину, управляемую точны­ми математическими законами: Халл только хотел сделать то же самое в отношении психических явлений и поведения. В начале 1930-х гг. Халл занимался формальной теорией и обучающимися машинами; одновременно он публиковал все более мате­матические описания сложного поведения, например приобретения и объединения простых S-R привычек, и обещал построить «психические машины», способные к мышлению, которые можно было бы использовать в качестве промышленных ро­ботов (С. L Hull. 1930a, b, 1931,1934,1935). Но в конце 1930-х гг. психические ма­шины начали играть в работах Халла все меньшую и меньшую роль. В то же время, подобно Э. Ч. Толмену и большинству других психологов, Халл попал под влияниелогического позитивизма. Его акцент на формализме и редукции психического до физического вполне соответствовал философии науки самого Халла.

В 1936 г., когда Халл был президентом А РА, он окончательно отказался от ра­боты над психическими машинами и сосредоточился на формальных теориях. В своей президентской речи Халл коснулся центральной проблемы бихевиориз­ма: объяснения разума. Он отметил тот же отличительный признак разума, что и Э. Ч. Толмен, — целенаправленное, устойчивое поведение для достижения цели. Однако он предложил объяснить это свойство совершенно иным способом — как результат механических, подчиняющихся законам, принципов поведения: «Будет 'остановлено, что сложные формы целенаправленного поведения являются про­изводными... таких основных сущностей теоретической физики, как электроны и протоны» (С. L. Hull, 1936). Халл признавал, что подобные механистические взгляды традиционно являются прерогативой философии, и предложил сделать их научными, применив к ним то, что он считал естественно-научной процеду­рой. Халл утверждал, что наука состоит из набора «явно установленных посту­латов», на основании которых можно, посредством «самой строгой логики», сделать лредсказания относительно поведения. Так же как Ньютон вывел движение пла­нет из малого набора физических законов, Халл предложил предсказать движение организмов, исходя из относительно большого количества законов поведения, сформулированных в своей статье. Халл утверждал, что достоинство научного ме: тода как раз и заключается в том, что предсказания можно точно проверить с по­мощью наблюдений, а туманные заявления философии, как материалистической, так и идеалистической, — нет.

Используя этот набор постулатов, Халл попытался продемонстрировать, что целенаправленное поведение можно рассматривать механистически. В конце он задался вопросом: но как обстоят дела с сознанием? Отвечая на него, он сформу­лировал собственную версию бихевиоризма: психология может освободиться от сознания в силу простого соображения, что до сих пор не найдено ни одной теоре­мы, логический вывод которой хоть на сколько-нибудь облегчило бы введение постулата, относящегося к сознанию. Более того, мы не в состоянии найти какой-нибудь другой научной системы поведения, которая... считала бы сознание необхо­димым для того, чтобы логически выводить поведение. Как и Э. Ч. Толмен, Халл поместил сознательный опыт, изначальный предмет психологии, за пределы пси­хологии, как ее понимали бихевиористы. Халл, как и Дж. Уотсон, считал сохране­ние интереса к сознанию пережитком средневековой теологии. Но он пришел к выводу, что «к счастью, средство нашего спасения вполне очевидно. Как и всегда, оно таится в применении естественно-научных методов... Для нас применение ме­тодологии необходимо только для того, чтобы сбросить оковы безжизненной тра­диции» (р. 32). Если бы кто-нибудь смог построить «из неорганических материа­лов механизм, демонстрирующий адаптивное поведение, то было бы полностью доказано, что адаптивного поведения можно добиться чисто физическими сред­ствами» (р. 31). Во время пребыван<

Наши рекомендации