Глава 3. Искусство убеждения на баррикадах

Новое время… Это не только эпоха разных там научных споров, всяких антирелигиозных рассуждений и прочего мирно-сладенького балабольства.

Это еще, друзья мои, и такое необычайное явление, как революция.

И пусть меня запинают насмерть своими лакированными штиблетами все историки мира, но я никогда не назову скучные игры англичан с ограничением монархии - революцией.

А вот Великая Французская революция – это настоящий прорыв в истории цивилизации…

Европейское общество к середине XIX века уже созрело для катаклизмов.

Признаки приближавшегося социального взрыва были уже видны даже невооруженным взглядом.

В 1748-1749 годах в разных провинциях Французского королевства и самом Париже вспыхивали народные волнения, достигавшие порой внушительной силы.

Из рук в руки передавали бойкие стишки с призывами к свержению короля.

Все чаще шепотом произносилось запретное слово "революция".

Правда, зачмыренный аристократами французский обыватель покамест подразумевал под этим нечто опереточное, по британскому типу – свергли одного короля, да и пошли пить пиво за здоровье нового.

В 1775 году во Франции произошло кровавое крестьянское восстание, так называемая "мучная война". Оно было подавлено, но смута продолжала ходить по французским городам и весям.

Да и не только по французским.

В английской Америке поднялась буза.

Отряды сепаратистов в 1774 году начали лихо резать госчиновников, мешающих местным паханам крышевать бурно растущую тамошнюю промышленность.

Эта вооруженная братва удачно била местных слуг правопорядка и нагнанных в прерии солдатушек из метрополии, отнюдь не горящих желанием подыхать за кошели жиреющих на колониальной торговле лондонских барыг.

В Австрии и Швейцарии, в Италии и России в последнюю треть XVIII века жутко возросшая пассионарность населения в совокупности с полуголодным его существованием влекла простолюдинов на бунт.

Взбунтовавшееся быдло бросало во власть имущих камни и вопило: "Па-а-а-адлы!"

Власть на такие закидоны почтенно отвечала картечью и виселицами…

Но вернемся во Францию.

14 июля 1789 года – День уничтожения мрачной тюремной крепости Бастилии - стал великим днем не только в истории смут, переворотов и прочего социально-революционного кипиша.

Этот день, пацаны, возвестил всем нам начало новой эпохи в ораторском искусстве. Эпохи возрождения убеждения (возрождения, в смысле - после гибели античной школы убеждения)

13-14 июля 1789 года достигли пика идущие уже несколько недель подряд по унавоженному помоями и фекальными массами Парижу стихийные митинги и собрания.

Смысл речей, как и положено для эмоциональных выступлений, не был философски глубок: жалобы на равнодушие властей к судьбам простолюдинов, обвинение дворян в роскошной жизни на костях народных масс, призывы к расправе над "кровопийцами и угнетателями".

Постоянная накачка словесным наркотиком перевела речи выступающих от убеждения к внушению.

А оно, в свою очередь, подавило у голодной и искусанной клопами и вшами биомассы инстинкт самосохранения.

И обезумевшие толпы готовы были теперь и умирать, и убивать одновременно.

Развернулось небывалое по силе народное восстание.

Четырнадцатого июля истошно орущие "Мочи аристократов!" толпы парижан и задрыг из предместий свергли монархию и провозгласили республику на развалинах Бастилии.

Опьянение победой было столь велико, что, не удовлетворившись "свободой, равенством, братством" и прочим тунеядством, победители-голодранцы организовали кровавую мясорубку.

Гильотина заработала.

Полетели в усеянные мухами пахнущие трупным тухляком корзины головы "врагов народа".

Из ораторов этих сумасшедших дней стоит выделить тщедушного адвоката Максимилиана Робеспьера.

До революции он был мелким засранцем, в которого порядочный человек даже плюнуть бы побрезговал.

Революция же востребовала дар этого засранца – умение убеждать кого угодно в чем угодно.

Его речь была наполнена кроме пафоса, еще и рядами псевдологических утверждений, которые, что ценно для той ситуации, всегда завершались призывами к конкретным поступкам.

Толпа жаждала активных физических действий. И она их получила.

Программа, в необходимости последовательного и упорного осуществления которой убеждал парижскую шантрапу Робеспьер, была проста, как потная лысина Лужкова: "Мочите везде! Мочите всегда! Мочите всех!"

С такой простой программой (экономику и социальные реформы – к чертям собачьим!) и блестящей риторической техникой Робеспьер легко стал лидером революции.

Однако, отправив на смерть тысячи французов, Робеспьер сам пал жертвой разыгравшихся ораторских страстей.

Восторженно внимавшие ему пиплы, не получив жратвы и работы, уже через пару недель столь же восторженно внимали уже другим болтунам, кричавшим о необходимости казнить Робеспьера и его озверевшую гоп-компашку.

Гражданские комитеты парижских секций замутили страшенную подлянку против отца французской революции. И после многочасовых прений приняли в ночь на 28 июля обращение к Конвенту, в котором одобряли "спасительные меры, принятые против заговорщиков и изменников", заверяя "в постоянной преданности властям Национального Конвента - единственному центру сплочения истинных республиканцев".

Собрания секций бурными аплодисментами и криками одобрения приветствовало известие о мерах, принятых Конвентом для пресечения "подлой измены" Робеспьера и его братвы.

10 термидора (28 июля) на Гревской площади французской столицы вместе с Максимилианом Робеспьером были гильотированы Сен-Жюст, Кутон и другие "друзья народа" переименованные за одну ночь в "заговорщиков и изменщиков".

Переворот 9 термидора был проведен под лозунгом "борьбы против тирании".

Выступившие против Робеспьера контрики использовали его же собственные опорные и кодовые фразы (они не только во внушении применяются, но и в убеждении, а также в позиционировании).

А казнь неугомонного адвоката была преподнесена народу как "торжество республиканских принципов".

Таким образом, искусство убеждения ко времени первых революций из средневековой служанки богословия превратилось в мощный инструмент управления массами, в могучее средство трансформации жизни общества на всех его уровнях.

Итак.

С падением в большей части Европы оков церковной и сословной власти под воздействием революционных процессов в обществе публичные выступления становятся неотъемлемым атрибутом политической деятельности.

Убеждение прочно входит в повседневную жизнь европейцев.

И к середине XIX века митинги и собрания – и, соответственно, программирование пиплов с помощью приемов убеждения – составляют уже часть мировой культуры, так же как театр или литература. А техника ораторского искусства входит в программы обучения крупнейших университетов.

Да-да, друзья мои, несмотря на явные недоработки в теоретическом оформлении, убеждение – с барабанным боем и выстрелами пушек – вошло в мировую культуру, образовав ее становой хребет.

Кстати, сам оратор-программист перестал представлять из себя экзотическую фигуру.

Заговорили простые перцы – прогоревшие лавочники, попы-расстриги и студенты-недоучки.

Начали выступать и солидные сосисочно-пивные обыватели, в основном жители западноевропейских городов и США.

Таков вот итог развития искусства убеждения в период от Средневековья до Нового времени. Но возникает закономерный вопрос: откуда же оно, родимое, само-то пришло к нам?

И кто же, там, первым систематизировал правила риторики?