Фрейд, психоанализ, исповедь

Фрейдовская триада «ОНО» — «Я» — «СВЕРХ-Я» (выступающая в терминологии оригинального французского исследователя Жака Лакана в триаде «РЕАЛЬНОЕ — ВООБРАЖАЕМОЕ — СИМВОЛИЧЕСКОЕ») чрезвычайно подкрепляет, как мне представляется, все изложенное выше, а в наибольшей степени — именно роль общественно-исторических норм удовлетворения потребностей человека в процессе их обслуживания.

Триада Фрейда призвана объяснить происхождение внутренних конфликтов, лежащих в основе психических расстройств и душевных болезней. Вслед за объяснением происхождения, триада эта указывает принцип «психоанализа», помогающий такие расстройства преодолеть или смягчить. Причем «психоанализ» имеет объектом «бессознательное структурирование» желаний (115, с. 271).

То, что в триаде Фрейда называется «Оно» (а у Лакана — реальное), есть, в сущности, совокупность потребностей, повелевающих человеку иметь нужды, стремиться к их удовлетворению; «Оно» — их неосознаваемая ненасытность. Такова изначально присущая всему живому активность, взятая в ее самой обобщенной, темной, слепой сущности. Эта абстрактная ненасытная активность совершенно реальна, столь же неопределенна («Оно»!) как и слепа, пагубна. Поэтому ее можно трактовать как «инстинкт смерти» — как стремление живого к итогу жизненного пути — к его концу, к смерти.

«Сверх-я» Фрейда (или символическое Лакана) противостоит слепой устремленно­сти «Оно» (реального) — ненасытности потребностей. Это — общественно-исторические нормы их удовлетворения, но взятые преимущественно в их неосознаваемом качестве, то есть нормы, прочно укоренившиеся с раннего младенчества: «табу», запреты, условно-рефлекторные автоматизмы, нарушить которые человек боится, сам не зная, почему.

Такая система запретов повелевает поведением столь же категорично, как и «Оно» (реальное) — как сама потребность. В запретах же этих заключена зависимость индивида от социального окружения и социального воспитания с раннего младенчества.

Это «Сверх-я» символично, потому что существует не только в подсознании (как Оно, реальность) и не только как автоматизм, но проникает и в сознание, может быть осознано, как осознаются символы, в которых до некоторой степени конкретизируются или олицетворяются самые широкие обобщения, в частности — запретные.

«Я», по Фрейду (воображаемое — по Лакану), находится всегда между «Оно» (реальным) — потребностями — и «Сверх-я» (символическим), то есть общественно-историче­скими нормами их удовлетворения. Непримиримость этих противонаправленных сил — источник психических расстройств. Причем искомая примиренность — воображаемая удовлетворенность «Я» — фигурирует как влечение к женскому, к матери, к жизни, а отрицание нормативности («Сверх-я», символического) — как ненависть к отцу, поскольку запреты, «табу», ограничения накладываются отцом до и после осознания их смысла (94, с. 69–70).

Может быть, так можно трактовать предложенную Фрейдом теорию «Эдипова комплекса»?

Потребности практически существуют в виде вполне определенных желаний, направленных на определенные объекты. При нормальном, здоровом структурировании желаний связь между потребностью и объектом желания логически обоснована и может быть осознана, хотя, конечно, далеко не всегда осознается и не всегда нуждается в осознании. Связь эта по мере надобности устанавливается мышлением, сопоставляющим потребность, заинтересованность с возможностями их осуществления в реальных окружающих условиях. Так здоровое мышление контролирует целесообразность трансформаций потребностей в структурировании желаний их объективную рентабельность и плодотворность.

При болезненном структурировании мышление либо не справляется с этой работой, либо вовсе в ней не участвует. Либо структурирования не может произойти вследствие столкновения («сшибки») противонаправленных нервных процессов, равных по силе, либо оно протекает стихийно, под влиянием всякого рода случайностей. Так возникают объективно необоснованные, фантастически причудливые желания, неожиданные для самого субъекта, противоречащие всей его сознательной сфере и его социальному окружению и потому — мучительно болезненные.

Подобного рода болезненные желания должны быть (и преимущественно бывают) причудливо предметными трансформациями потребностей биологических. Ведь именно эти потребности наименее нуждаются в обслуживании мышлением и наиболее нуждаются в ограничении нормами их удовлетворения в человеческом обществе. Отсюда подсказанный медицинской практикой повышенный интерес З. Фрейда к сексуальной сфере человеческого поведения как источнику психических расстройств и к причудливо фантастическим ассоциациям, возникающим в результате.

Вследствие биологического происхождения трансформируемая потребность, как и содержание структурируемого желания, проявляются не в словах человека, а в паузах, способах произнесения слов, в оговорках, логических ошибках, метафорах и метонимиях.

Психоанализ заключается в разгадывании по всем этим признакам, в их контексте — потребности, конкретизировавшейся в болезненно обостренном желании; в разгадывании той нормы, которая этому желанию противостоит и создает в итоге болезненный внутренний конфликт. Поэтому основа психоанализа заключается в осознании стихийно протекающего процесса, то есть во вмешательстве мышления и сознания в трансформацию потребностей — в согласование потребности с возможностями и с объективными условиями. Сюда входит и осознание норм удовлетворения потребности как целесообразного ограничения ее ненасытности разумным пределом.

Таков здоровый путь нормализации процесса структурирования желаний, предлагаемый психоанализом, — путь трансформаций потребностей. Он найден практикой психотерапии, она подтверждает, следовательно, и чрезвычайную роль норм удовлетворения потребностей человека в осуществлении всех функций человеческого организма, в частности — мышления и сознания.

Не служит ли поддержанию норм, их укреплению и напоминанию о них и всякая молитва? Ведь молящийся о чем-то просит и обещает верность божеству. Молитва предостерегает от искушений и соблазнов нарушения наиболее значительных норм.

Можно предполагать, что роль психоанализа задолго до его введения в практику психотерапии играла исповедь. Осознание неправомерности своих поступков, намерений и желаний (грехов) в исповеди выступает в единстве с осознанием и укреплением правомерности норм нравственности, вытекающих из норм религиозной догматики — из веры в «таинство отпущения грехов». Максимально возможное согласование конкретных побуждений индивида с общественно-историческими нормами удовлетворения его потребностей обеспечивает связь отдельного человека с его социальной средой, то есть — его нормальное, здоровое участие в общественном производстве. В этом, может быть, причина многовекового существования исповеди.

Но творческое развитие человечества в целом и в любой отрасли человеческой деятельности нормами не обеспечивается. Их функция — охрана достигнутого в каждое данное время в данной общественной и природной среде.

Эта охранительно-тормозная роль тем больше и значительнее, чем выше вооруженность человечества и каждого данного человека. Поэтому нормативность в удовлетворении потребностей должна, в сущности, повышаться вместе с ростом производительных сил. Чем они значительнее, тем более опасными последствиями грозит их использование при нарушении норм. Так, развитие науки, не уравновешенное укреплением нравственности, угрожает общественному бытию человечества; существованию, человеческих потребностей грозит присущая им ненасытность.

Она вполне реальна. Практически, в быту эта ненасытность выступает в том, что называют азартом, бесшабашностью, безудержными порывами, страстью к риску, к «игре со смертью». Все это много раз воспроизводилось в художественной литературе Ф. М. Достоевским, С. Цвейгом, Э. Хемингуэем. Может быть, как раз в этом проявляется и то, что Фрейд называет «инстинктом смерти»?

В безудержности, в ненасытности потребностей безумие граничит с гением. Не появлялись бы в человеческом обществе безумцы, не было бы и гениев. Может быть, безумием и «греховностью» многих человечество расплачивается за редких гениев? Ведь без нарушителей общественно-исторических норм остановилось бы его развитие, как без норм было бы невозможно прогрессивное накопление человечеством средств удовлетворения его умножающихся потребностей.

Нормы и культура

Рассматривая любую человеческую потребность, практически всегда имеешь дело с некоторой нормой ее удовлетворения. Именно к ней во множестве своих желаний практически стремится человек, подчиняясь велениям своих потребностей. Поэтому культуру можно рассматривать как структуру общественно-исторических норм удовлетворения человеческих потребностей. Причем такое определение «культуры» универсально: культура каждого отдельного человека есть структура норм удовлетворения его личных потребностей, а культура определенной семьи, нации, класса, эпохи, возрастной группы, общественной прослойки и т. д. это соответственно структуры норм удовлетворения общих потребностей данных семьи, нации, класса, эпохи, возраста и т. д. на данном этапе их исторического развития.

Слово «структура» здесь имеет тот смысл, что общественно-историческая норма удовлетворения любой потребности связана с нормами чуть ли не всех других, и поэтому нарушение удовлетворения одной влечет за собой нарушение и других. Достаточно представить себе последствия таких, например, нарушений: исчезновение телефона, электрического освещения, асфальтового покрытия дорог и т. д. и т. п. Любое даже из таких нарушений потребовало бы перестройки всей системы практически действующих норм. Каждая задевает другие.

Общая норма удовлетворения потребностей есть средняя величина объективных возможностей удовлетворения потребностей разных людей, связанных той или другой общностью в данное время. Такая норма подытоживает возможности отдельных личностей, но, возникнув как общая для них, как явление общественное, норма эта диктует далее отдельным личностям меру удовлетворения индивидуальных потребностей каждого.

Разумеется, любой реальный человек может стремиться не в том, так в другом удовлетворять свои потребности, не заботясь о норме, любой в ту или другую сторону, более или менее отклоняется от нее, но ему приходится иметь дело, считаться и мириться с нормой, поскольку последняя продиктована объективными обстоятельствами, не подвластными отдельным людям.

Культура регламентирует. Естественное, природное, стихийное в удовлетворении потребностей людей она вводит в рамки средств и способов, выработанных коллективным опытом общественного окружения. Опыт отбирает и закрепляет на практике то, что возникает в единичном случае, но оказывается продуктивным сначала в круге, близком к этому случаю, а потом, в зависимости от меры и степени этой продуктивности, — во все более широком общественном окружении. Случай забывается, а плоды его использования, усовершенствованные, обогащенные и уточненные в общественной практике, делаются достоянием данной общественной группы.

В этом — прогрессивная роль культуры. Она осуществляет поступательное, преемственное развитие и распространение средств и способов удовлетворения потребностей в обществе в целом и всех его звеньях, вплоть до отдельного человека. Поэтому она характеризует ту степень, на которой в каждое данное время они находятся. Причем различия между этими звеньями и ступенями должны доходить и доходят до степеней контрастных. Не будь этих контрастов, не видно бы было и развития. Новая норма, распространяясь в общественной среде, постепенно вытесняет старую — сначала в чем-то одном; потом она требует смены другой нормы — все больше и шире — заменяя всю их совокупность, ликвидируя старую культуру и воздвигая на ее месте новую. Новая все дальше отходит от старой, а старая представляется все более архаической и нелепой при сопоставлении с новой. Процесс этот протекает в разных концах земного шара и в разные эпохи с различными скоростями, и потому культуры, отдаленные одна от другой большими пространственными и временными расстояниями, выглядят лишенными всякого сходства. Хотя в пределах каждой составляющие ее нормы представляются естественными и единственно возможными.

Многообразие существующих в каждое данное время средних норм, как следствие сложной структуры человеческого общества, и постепенность их развития скрывают их и делают неосознаваемой подчиненность им любого отдельного человека. Нормы в массе своей функционируют как нечто естественное в данной общественной среде, само собою разумеющееся для тех, кто в нее входит. Причем нормы семейные, возраст­ные, национальные, сословные, классовые и всякие другие связаны между собою — строят одна другую и вытекают одна из другой.

Вот несколько примеров в дополнение к приведенным выше.

М. Гершензон пишет о декабристе Кривцове: «Мой дальнейший рассказ удивит читателя. Я должен рассказать теперь о том, как Кривцов бил людей, и даже не своих крепостных, а только подчиненных. Да, умный, просвещенный Кривцов, европеец и англоман, приятель Лагарпа и Бенжамина Констана, ведет себя, как любой исправник того времени, дерется собственноручно и других заставляет бить. Как это стало возможным? Или сам человек уже ничего не значит, и все в нем объясняется влиянием среды и положения?» (56, с. 186).

В путевом дневнике 1916 г. «Африканская охота» Н. С. Гумилев рассказывает об африканском племени шангалей, «у которых женщина в присутствии мужчин не смеет ходить иначе, чем на четвереньках» (78, с. 555).

Наш современник Фолько Куильчи пишет о народе кирди в Северном Камеруне в горах Африки: «Женщины и мужчины лишь тогда достойны уважения, если они ходят абсолютно нагими. В этом твердо убеждены все кирди» (131, с. 177–178).

Другой наш современник, В. Овчинников, отмечает разность привычек, которые так же можно назвать нормами, хотя они и определяют не уровень или ступень культуры, а лишь ее оттенки, сосуществующие одновременно в разных государствах Европы. Умывальник без пробки так же неудобен англичанину, как ванна без душа русскому. Это — «лишь один из множества подобных примеров, — пишет он. — Все они иллюстрируют непреложную истину: если мы привыкли делать что-то именно так, другие иной раз предпочитают делать это совершенно иначе. Сталкиваясь за рубежом с чем-то необычным и непривычным, мы подчас превратно судим о нем из-за инстинктивной склонности мерить все на свой аршин» (183, с. 13).

То, что вошло в привычку в одной общественной среде и представляется противоестественным (или ненужным, лишним) в другой, иногда лежит на поверхности. Но более значительно в нормах, как и в их совокупности — культуре, то, что не лежит на поверхности, а лишь выходит на нее по-разному, иногда в едва заметных оттенках поведений — средствах и способах удовлетворения потребностей.

Это — область сознания и мышления. Из индивидуального складывается общественное, а оно формирует и, вероятно, часто в решающей степени наполняет по­следующее индивидуальное, поскольку каждый человек с раннего младенчества воспитывается окружающей средой. Привычки автоматизируются, переходят в подсознание и наполняют его нормами самых малых и мельчайших объемов поведения. Они служат средним объемам, подчиняясь сознанию: сознание растет и совершенствуется по мере необходимости сверхсознанием, которого назначение — пробивать пути новому. Следовательно — ломать старую культуру, начиная с тех ее устарева­ющих звеньев, которые могут быть заменены нормами, более отвечающими своему назначению. А такие звенья в любой культуре всегда существуют. Это те нормы знания, которые постепенно превращаются в суеверия и все яснее суевериями выступают на поверхность и даже осознаются. Еще А. С. Пушкин отметил в «Капитанской дочке»: «Как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам» (203, т. 8/1, с. 289).

Культура как структура общественно-исторических норм неизбежно включает в себя и суеверия, причем разных, так сказать, «калибров» — от норм, очевидно устаревших, до норм, едва начинающих устаревать. Суеверия одной общественной группы (нации, расы, сословия — вплоть до отдельного человека) вступают иногда в непримиримые столкновения с суевериями другой группы. Это — столкновение многолетних и прочно укоренившихся норм. Сперва защита своей нормы делается сильной актуальной потребностью определенной общественной группы; потом потребностью этой группы может стать не только охрана, но и распространение той же нормы — принуждение других принять ее и подчиниться ей.

Примером тому могут служить религиозные войны и общественные движения, вдохновляемые идеями справедливости, претендующими на всеобщую и универсальную норму.

Когда какие-либо общественные идеалы, претендующие на универсальность, упорно защищаются и настойчиво, насильственно распространяются, они выступают особенно ярко именно как нормы — в их охранительно консервативной сущности.

Иногда они выражены в самых широких обобщениях. Так, протопоп Аввакум цитирует Василия Великого: «Не пролагай пределы, яже положиша отцы!» (2, с. 128).

Так, А. С. Пушкин защищает нормы нравственности: «Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак безнравственности» (203, т. 8, с. 42).

Иногда требования нормативности предъявляются прямо человеческой душе. М. Гершензон уподобляет в этом декабриста Кривцова императору Николаю I: «Он (Николай I — П. Е.) тоже всю жизнь негодовал на то, что люди и народы не ходят всегда по прямой линии, что в человеческой душе мало порядка; вся его политика направлялась утопическим замыслом насадить порядок в душах. Позднее Кривцов будет маленьким Николаем на губернаторстве. То была общая черта их поколения» (56, с. 31).

Развитие человечества осуществляется путями культуры, но всегда в более или менее острой борьбе, потому что культура складывается из норм, а норма по природе своей консервативна — она без сопротивления не уступает. П. И. Мельников (А. Печерский) сформулировал это так: «Сам народ говорит: “мужик умен, да мир дурак”» (164, с. 510).

«Мир» — это норма, поддерживаемая большинством. Но глупых людей больше, чем умных. Поэтому “мужик умен”. Так ему самому всегда кажется... Любопытно, что почти то же пишет и Д. Неру: «Невежество всегда страшится перемен. Оно боится неизвестности и цепляется за привычные условия, какими бы жалкими они ни были» (178, с. 23).

Юлий Цезарь говорит в романе Т. Уайдлера: «Я окружен такими реформаторами, которые могут обеспечить порядок только законами, подавляющими личность, лишив ее радости и напора, — их я ненавижу. Катон и Брут мечтают о государстве трудолюбивых мышей, а по бедности воображения обвиняют в этом и меня. Я был бы счастлив, если бы обо мне могли сказать, что я, как Кифарида, могу объездить коня, не погасив огня в его глазах и буйства в его крови» (256, с. 170).

Противоречивая природа норм и культуры в целом проявляется, между прочим, в пословицах и поговорках. Для одних они — «народная мудрость», для других — ограниченность ума и пошлость. К последним принадлежала М. И. Цветаева. Она предпочитала свои переделки этих поговорок: «Где прочно, там и рвется»; «Тише воды, ниже травы — одни мертвецы»; «Ум — хорошо, а два — плохо»; «Тише едешь, никуда не приедешь»; «Лучше с волком жить, чем по-волчьи выть».

Диалектику нормы и ее нарушения объясняет академик А. А. Ухтомский: «Наша организация принципиально рассчитана на постоянное движение, на динамику, на постоянные пробы и построение проектов, а также на постоянную проверку, разочарование и ошибки. С этой точки зрения можно сказать, что ошибка составляет вполне нормальное место именно в высшей нервной деятельности» (259, с. 93). «Разочарования и ошибки» — это отклонения от нормы или ее нарушения, оказавшиеся неплодотворными. Но по Ухтомскому, риск отклонения законен и необходим — «нормален».

В «Письмах» Т. Манна мы читаем: «“Великий человек — это общественное бедствие”, — говорят китайцы. Особенно великий человек — немец. Разве не был Лютер общественным бедствием? Разве не был им Гёте? Приглядитесь к нему, сколько ницшеанского имморализма заключено уже в его природолюбивом антиморализме!» (156, с. 236).

Мораль это — норма, антиморализм — ее отрицание. Великие люди строят культуру и совершенствуют ее, но сама она играет роль тормоза, обеспечивающего устойчивость общественному развитию.

Понятие общественно-исторической нормы удовлетворения потребностей помогает уяснить вопрос о естественной природе общественного бытия человека: как возникают общественные отношения людей, когда каждый человек сам есть совокупность этих же отношений? — К ним ведут его социальные потребности. Современная научно-техническая революция небывало ускорила развитие этих норм, и это ускорение касается вопроса о приоритете в его неизменной и постоянно действующей основе.

Нормы и личность

Общественные отношения людей возникают между ними в процессе производства материальных благ — средств существования. Поэтому общественные отношения называют производственными отношениями. В зависимости от того, каковы они в каждую данную историческую эпоху, человечество делится на те или иные общественные классы: рабов и рабовладельцев, крестьян и землевладельцев, рабочих и капиталистов.

Изменения в производственных отношениях зависят от изменений характера производства средств существования: качество скотоводства, земледелия, кустарного, мелкотоварного, промышленного производства. А характер производства меняется в зависимости от изменений производительных сил. Поэтому общественные отношения (и человек — «продукт» этих отношений), как и сама структура человеческого общества, являются следствием развития производительных сил через ряд посредствующих звеньев.

В эпоху научно-технической революции (НТР) со всей очевидностью обнаружилось: развитие производительных сил находится в сложной, но непреодолимой зависимости от развития науки во всем ее объеме — от уровня знаний объективной природы материального мира, окружающего человечество, и от знания человеком самого себя, поскольку сам он стал развивающейся производительной силой, что опять-таки ясно определялось в связи с НТР.

От объема и содержания знаний всегда, в сущности, зависел уровень развития производительных сил. Знания эти первоначально не назывались наукой и не походили на нее. Их накопление в течение многих столетий происходило чрезвычайно медленно, а возрастающее ускорение тех же накоплений как раз и привело к НТР. Производительные силы человеческого общества, можно сказать, «питаются» знаниями — они проверяют, отбирают и усваивают знания, приспосабливая их к производству средств удовлетворения и к обслуживанию всевозможных и разных потребно­стей все большего числа людей.

Но наука всегда развивается, начиная с открытия, совершаемого отдельным человеком, и в основе ее развития лежат поэтому идеальные потребности индивида — личности. Тут мы возвращаемся к тому, о чем речь шла выше, — к особенностям строения человеческого мозга, отмеченным И. М. Сеченовым и И. П. Павловым и обеспечи­вшим человека возможностями господства над окружающим его миром.

Последовательность процесса представляется в схеме такой:

Освоенные отдельным человеком знания делают возможным более полное, более успешное удовлетворение той или иной человеческой потребности. Возможность эта проверяется некоторой группой людей, а потом при благоприятных условиях входит в общественную практику. В данной общественной среде данная потребность находит новое, более успешное удовлетворение. Возникает новая общественно-историческая норма. В пределах этой среды подобные нормы определяют состав и содержание конкретных потребностей отдельных людей.

Так человек неизбежно оказывается продуктом общественных отношений, как бы он к этому ни относился, хотя сам он эти отношения строит и всегда более или менее активно участвует в их развитии.

В схеме этой производственные отношения людей, их общественные отношения — выступают как борьба из-за общественно-исторических норм удовлетворения потребностей. Одни — за их смену, другие — за их сохранение.

Общественные классы по-разному вооружены и коренные отличия в имущественной вооруженности ведут к контрастным отличиям и в нормах удовлетворения потребностей. Таковы отличия в нормах у раба и рабовладельца, крестьянина и землевладельца, рабочего и капиталиста. Эти отличия, возникшие на основе отношений к средствам производства, обычно значительней различий, неизбежно существу­ющих во многом другом — в нормах, например половых, возрастных, национальных, профессиональных и т. д.

Дело в том, что нормы, продиктованные производственными отношениями, неизбежно либо консервативны, либо прогрессивны, даже революционны по отношению именно к развитию производительных сил; нормы эти непосредственно связаны с уровнем их развития. Поэтому всегда один класс охраняет всю систему существующих норм, а значит — структуру наличных общественных отношений; другой нуждается в изменении норм и в смене общественных отношений.

Распространение все более высоких норм удовлетворения потребностей человека осуществляется в борьбе общественных классов: заинтересованного в смене норм с заинтересованным в их сохранении.

Борьба эта есть, в сущности, борьба за справедливость, т. е. столкновение социальных потребностей: одни охраняют достигнутый уровень справедливости, другие отрицают его, стремясь установить новый, более высокий. Таковы их классовые интересы. Но они отнюдь не исключают того, что в их пределах (а также вне их и даже вопреки им) в представлениях об искомой справедливости неизбежно великое разнообразие. В представлениях этих сливаются и переплетаются самые разнообразные нормы: ранговые семейные, национальные и т. д., вплоть до сугубо индивидуальных.

Сложность «человека» как объекта изучения заключается именно в том, что он является совокупностью всех общественных отношений: многих и разных, связанных между собой, переходящих друг в друга — самых общих (как классовые) и самых узких (как семейные и как личный, индивидуальный вкус), вплоть до того, что отличает каждого человека от всех других, как, например, его более или менее сильная та или другая доминанта, отрицающая нормативность в какой-то определенной сфере или даже всякую вообще зависимость человека от социальной обусловленности.

Индивидуальные структуры потребностей и индивидуальные структуры норм их удовлетворения играют в смене общественных норм исключительно важную роль. На уровне сугубо индивидуального — в доминанте идеальных потребностей — зарождается то зерно потенциальных возможностей, из которого при благоприятных условиях вырастает все, что ведет к развитию производительных сил со всеми вытека­ющими последствиями.

Главенствующая потребность

Потребность, удовлетворенная согласно общественно-исторической норме, не заявляет о себе. Она не актуальна и не замечается самим субъектом.

Есть люди, ревностно оберегающие существующие в данное время нормы удовлетворения всех своих потребностей; они всегда заняты той, удовлетворение которой идет, по их представлениям, хоть немного ниже нормы и в области наиболее доступной ценой минимальных усилий (значит, превышения самого скромного). Это — одна крайность. Другие также дорожат нормами, но не всеми в равной мере, и таких, вероятно, большинство. А есть и такие, кто к многим общим нормам склонен относиться небрежно, — их индивидуальные нормы удовлетворения многих потребностей ниже среднего уровня, зато какие-то другие их потребности этот средний уровень значительно превышают. Это другая крайность. Таких людей называют «замечательными», «необыкновенными», а иногда «великими» или «общественным бедствием», по Т. Манну. Они потому и являются таковыми, что структуры их потребностей резко отличаются от общей усредненной нормы.

Если все потребности данного человека удовлетворены в соответствии с его индивидуальными нормами, что этот человек будет делать? Вопрос как будто бы риторический, но представить себе такое положение можно. Можно даже с уверенностью сказать, что если этот человек здоров, бодр, силен, — то он что-то будет делать. Значит, какая-то из его потребностей все же не вполне удовлетворена, что-то его влечет к себе и чего-то ему недостает. Если это так, то остается предположить, что у него (то есть у каждого человека) какая-то потребность ненасытна.

Какая именно? Вероятно, у каждого человека своя, чем-то отличная от всех других, но едва ли это может быть потребность из числа биологических, поскольку они могут быть и бывают удовлетворены полностью. «Кто истинно думает, — писал А. П. Чехов А. С. Суворину, — что высшие и отдаленные цели человеку нужны так же мало, как корове, что в этих целях «вся наша беда», тому остается кушать, пить, спать или, когда это надоест, разбежаться и хватить лбом об угол сундука» (280, т. 11, с. 603).

В неисчислимом множестве потребностей каждого человека какая-то одна является главной. Она не осознается самим субъектом или осознается как нечто совершенно естественное, привычное, не допускающее ни малейших сомнений в своей правомерности. (В ней, может быть, и коренится главная сила фрейдовского «оно»?)

В существовании такой «главенствующей» потребности можно видеть проявление закономерностей, открытых академиком А. А. Ухтомским. Во вступительной статье к публикации его писем Е. Бронштейн-Шур пишет: «По Ухтомскому, доминанта — это временно господствующий рефлекс, который в текущий момент трансформирует и направляет другие рефлексы и работу рефлекторного аппарата в целом. При этом раздражения из самых различных источников уже не вызывают обычных реакций, а лишь усиливают деятельность главенствующего, доминирующего в данный момент центра» (261, с. 251–252). «Человек подходит к миру и к людям, — пишет сам А. А. Ухтомский, — всегда через посредство своих доминант, своей деятельности. Старинная мысль, что мы пассивно отпечатлеваем на себе реальность, какова она есть, совершенно не соответствует действительности. Наши доминанты, наше поведение стоят между нами и миром, между нашими мыслями и действительностью»; «Каковы доминанты человека, таков и его интегральный образ мира, а каков интегральный образ мира, таково поведение, таковы счастье и несчастье, таково и лицо его для других людей»; «доминанта является формирователем “интегрального образа” о действительности» (261, с. 253–264).

Главенствующая потребность человека есть характеризующая его доминанта; устойчивость ее относительна, но и перестройка сложна и мучительна — «это очень больно и трудно», пишет сам А. А. Ухтомский.

Устойчивость и сила главенствующей потребности определяют целеустремленность человека.

Вслед за концентрацией интересов на том, что связано с главенствующей потребностью, «сохраняет силу старая истина, как сказал Гете, — что мы имеем, в сущности, глаза и уши только для того, что мы знаем. Профессиональный музыкант слышит в игре оркестра каждый инструмент и каждый отдельный тон, в то время как профан остается во власти массового действия целого» (296, с. 644).

Так главенствующая потребность в зависимости от ее содержания и силы трансформируется во множестве тех или других производных, все более и более конкретных, и выступает практически в сложных потребностях в качестве их участника. В этом виде она может выглядеть как сходная с другими, имеющими с нею мало общего. Среди пассажиров одного вагона могут быть спешащие на свадьбу и на похороны, на отдых и на работу. Все они могут выполнять почти одни и те же действия, а их разные главенствующие потребности (или близкие к ним производные) могут оставаться почти незаметными.

При этом значительную роль играет степень главенствования, а далее и вследствие этого, то, какие места занимают другие важнейшие, хотя и подчиненные ей потребности данного человека. Здесь сказывается работа упомянутых выше «четырех мозговых структур». Одного человека главенствующая потребность поглощает настолько, что вытесняет все другие, и он пренебрегает общими нормами их удовлетворения; другой, напротив, не забывает и о других, и они (время от времени, то более, то менее) отвлекают его от главенствующей. Если в первом случае все, кроме главной, одинаково малозначительны, то во втором они могут выступать в сложной иерархии. К первому можно отнести суждение С. Цвейга о Бальзаке: «он бессознательно подтверждает стократно изложенный им самим закон, согласно которому человек — мастер в своей сфере — становится тупицей, когда пытается проникнуть в сферу, ему чуждую» (274, с. 167).

Что значит «тупицей»? И почему «тупицей»? — Можно предполагать, что причина в том, что «в чужой сфере» не используется сверхсознание — интуиция, которая служит главенствующей потребности, и тем интенсивнее, чем сильнее она выделяется на фоне других.

А бывает и так, что главенствующая потребность находится в постоянной борьбе с другой, претендующей на ее место. Тогда и интуиция мечется между ними. Вся эта картина многообразия структур потребностей и их обслуживания осложняется еще и тем, что речь может идти о разных уровнях трансформации потребностей о потребностях различных степеней конкретности; на каждом уровне картина имеет другой вид.

Вопроса о существовании главенствующей потребности у человека и о степени ее главенствования непосредственно касается теория, предложенная Л. Н. Гумилевым для решения специальных вопросов истории и этнологии. Он пишет: «Неравномерность распределения биохимической энергии живого вещества биосферы на поверх­ности Земли и за историческое время должна была отразиться как на поведении отдельных людей, так и целых коллективов в разные эпохи и в разных регионах, потому что человеческие организмы входят в биосферу. Эффект, производимый вариациями описанной энергии, открыт нами и описан как особое свойство характера, названное нами пассионарность (от лат. Passio и ionis)»; «Пассионарность — это характерологическая доминанта: это — непреоборимое внутреннее стремление (осо­знанное или чаще неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели, причем достижение этой цели, как правило иллюзорной, представляется данному лицу ценнее даже собственной жизни» (76, с. 13); «Пассионарность — это органическая способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать ее в виде работы. У людей эта способность колеблется настолько сильно, что иногда ее импульсы ломают инстинкт самосохранения как индивидуального, так и видового, вследствие чего некоторые люди, по нашей терминологии — пассионарии, совершают и не могут не совершить поступки, ведущие к изменениям их окружения» (77, т. 2, с. 50); «Если мы примем за эталон импульс врожденного инстинкта самосохранения (I), индивидуального и видового, то импульс пассионарности (Р) будет иметь обратный знак. Величина импульса пассионарности, соответственно, может быть либо больше, либо меньше, либо равна импульсу инстинкта самосохранения. Следовательно, правомочна классификация особей на пассионариев (Р > I), гармоничных (Р = I) и субпассионариев (Р < I)» (76, с. 13).

Примеры «пассионариев», приводимые Л. Н. Гумилевым, говорят о том, что, по его терминологии, ими можно называть людей с чрезвычайно сильной главенству­ющей потребностью, резко выделяющей их в среде. Он называет Наполеона, Александра Македонского, Яна Гуса, Жанну Д’Арк, протопопа Аввакума, Мухаммеда и других, им подобных в этом отношении. Но понятие пассионарности, я полагаю, можно рассматривать как переходное — относящееся не только к личностям, но и к энергетической характеристике определенных участков биосферы Земли в определенное время. Присутствие в о