Глава 3. Предложение и высказывание

Если уж пытаться действительно понять рассуждение, его надо понимать внутри той цельности, к которой оно принадлежит. Раньше однозначно считалось, что логика относится к речи. Но последние века логики вслед за психологами предпочитают говорить о мышлении.

«Мышление» психологов, как я показывал раньше, — это такая подловатая хитрость, заменяющая разум, рассудок и ум. Вроде бы упрощающая, но отнюдь не познание действительности, а жизнь ученого. Как можно упростить познание того, что есть, отказавшись познавать большую его часть?

Вот и «суждение» логиков такая же подмена разнообразия действительности на единую свалку мусора. Суждение, которое не суждение, уже само по себе уводит от истины. Но если оно к тому же включает в себя утверждение и множество других действий, его задача — не только увести, но еще и запутать.

Логики утверждают, что их предметом являются предложения, составленные из суждений. Это определенно уход от изучения того, что происходит в «мышлении», к тому, что являет себя в речи.

Сам по себе он не страшен, надо только отдавать себе отчет, что мы продолжаем изучать то же самое, но не прямо, а в явлении. То есть так, как это скрытое нечто являет себя, делает явным в речи, потому что этот переход рождает свои сложности.

Первая из них заключается в том, что никаких предложений не существует. Это образ, сочиненный грамматиками. Ему не соответствует никакая действительность. Самое большее, что могут предложить языковеды в качестве определения предложения, записано в первом томе огромного академического труда «Грамматика русского языка», выпущенном в 1952 году под редакцией академика Виноградова:

«Наша речь расчленяется прежде всего на предложения, каждое из которых, являясь более или менее законченным высказыванием, выражает отдельную мысль» (Грамматика, с. 9).

Ни лучших определений, ни истории появления этого понятия в общедоступных книгах по русской грамматике нет. Создается впечатление, что словом «предложение» просто перевели какой-то латинский или немецкий термин, когда в восемнадцатом веке впервые пытались освоить эту науку. Подходящих имен для творения языкознания сразу найти в русском языке не могли и приписали чужие значения обычным русским словам, вроде предложений, имен, глаголов.

Ну, как соотносится с действительностью понятия «имя» словосочетание имя существительное? Или имя прилагательное? При чем тут имена вообще?! Да просто надо было хоть как-то обозначить эти существительные и прилагательные, дать им имя для грамматического описания, вот и дали имя имя.

Это было великой революцией, потому что даже такой ущербный и искажающий русский язык способ описания позволил хоть как-то изучать тот же самый язык, который, кстати сказать, еще далеко не изучен. Тот же академик Виноградов писал всего полвека назад:

«Объем и задачи грамматики не очерчены с достаточной ясностью. Приемы грамматического исследования у разных народов очень разнородны. Так в грамматике современного русского языка разногласий и противоречий больше, чем во всякой другой науке. Почему так?

Можно указать две общие причины. Одна — чисто практическая. Грамматический строй русского языка плохо изучен. Освещение многих грамматических вопросов основывается на случайном материале». (Виноградов, Русский язык, с. 13)

Грамматика — это всего лишь «учение о строе языка», как определяет Виноградов (Там же, с. 14). Но это далеко не верное определение. Скорее, это пожелание языковедов, чтобы их дело стало учением. А в действительности, грамматика, как и логика, не должна быть предписывающей, нормативной наукой. Строй языка естественно присущ языку. Он уже есть. И его нельзя навязывать или требовать, его надо описать!

Описать и понять. Вот задача грамматики. Поэтому грамматика — это либо просто описание строя языка, либо учение не о строе, а о том, как его описывать. Последнее было бы верней, если бы языковеды это осознали, потому что большая часть их трудностей заключается как раз в том, что они не в силах единообразно и понятно описать изучаемые явления, а потом спорят из-за того, что у разных лингвистов «разные приемы исследования».

Но даже тот дикий язык, каким русские языковеды описывают русский язык, был огромным достижением. Он позволил им хоть как-то понимать друг друга и о чем ведется речь. По совершенству своему он подобен каменному топору, то есть рубит плохо, зато отделан с потрясающей тщательностью и искусностью. К сожалению, воспользоваться им может только очень узкий специалист.

Я не специалист. Поэтому я пойду проще. Никаких предложений в языковых предложениях нет. Они ничего не предлагают. Вероятно, они делают то же, что и изложения, они из-лагают. Или то же, что и представления. Если те ставят некий образ пред внутренним взором внутрь, то предложения, изнутри наружу излагают пред слушающим. Но это лишь правдоподобные предположения.

А в действительности все предложения как логиков, так и грамматиков есть лишь «более или менее законченные высказывания».

Языковое, грамматическое и логическое предложения есть высказывание. И это очевидно. Но тогда рождаются новые вопросы.

Во-первых, понятие высказывания слишком понятно любому русскому человеку, в отличие от предложения. Поэтому нас нельзя убедить, что высказывание состоит из суждений. И даже нельзя ограничить его изучение рамками логики. В высказывание входит почти все, что вырвалось из моих уст, за исключением стонов, смеха, рычания и восклицаний.

Во-вторых, высказывание — это определенно лишь речевое явление, то есть то, что являет себя изнутри сказыванием. Приставка «вы» — ясно показывает путь наружу из некого нутра. А что за нутро? Наверняка, то самое мышление или логос. А по-русски — разум. Это и так ясно, но в слове «высказывание» слишком ярко показана связь наружи и нутра. Для русскоязычного человека высказаться звучит как высказать себя, высказать то, что в тебе.

Поэтому высказаться — это явить себя, сделать нутро явленным или явлением. Для этого тоже есть имена в русском языке: заявление, объявление. И изъявление.

Глава 4. Явление и речение

Ломоносов в середине восемнадцатого столетия еще не знает никаких предложений. В своей «Грамматике» он говорит о речениях. Правда, его речения могут быть равны и одному слову. Так что это не совсем предложения, как мы их понимаем сейчас. Но это определенно изречения.

То есть то, что речется изнутри наружу, становясь речью. В сущности, являет себя в речи. Что это, в первом приближении, понятно: мышление, логос, разум. Но и они лишь отражают движения души. Так что в речи являет себя душа. Но изучение речи не становится психологией, то есть не дает познания души. Почему?

Похоже, потому что речь слишком образна, слишком ярка, она захватывает наше воображение и становится самоценной. Начав изучать речь, мы попадаем в ловушку и обнаруживаем себя изучающими речь и только речь. Как дети, играющие в кубики, не видят ни того, из чего они сделаны, ни того мира, из которого они пришли и в котором возможны.

Следующий шаг в осмыслении себя показывают логики. Они берут речь, выбирают из нее только «формальные знаки» и принимаются играть только в них, не видя больше не только того, что скрывается за речью, но и самой речи.

Речь являет собою нечто, что уже не есть душа, но еще и не речь. Речь являет душевные движения, которые, проходя сквозь тело и его части, заставляет их двигаться и напрягаться определенным образом. Когда сквозь эти напряжения пропускается воздух из легких, ткани начинают звучать и рождаются речения — от охов до слов и предложений.

Но поскольку предложения придумали лишь в девятнадцатом веке, рождается нечто иное, что лишь присвоило себе это имя. Думаю — высказывания. В них-то душа и являет свои движения, выпуская из себя образы, которые воплощаются отнюдь не в звучания, а в телесные напряжения. Каждому образу, который может быть высказан, соответствует свой рисунок телесных напряжений. Так что, выражение, что душевные движения проходят сквозь тело и, чтобы заставить его прозвучать, напрягают определенным образом, не является лишь «образным выражением». Душа действительно напрягает тело определенным образом.

Она прямо вкладывает этот образ, который собралась передать, в тело, и тело звучит речью. Наверное, это возможно не со всеми образами, а только с очень простыми, из которых и складывается речь, с одной стороны. А с другой, из которых складываются сложные, большие образы, которыми просто так не прозвучать. А значит, которые и не явить иначе, как по частям, то есть через речь. А явить надо.

Наша речь, которой мы так восхищаемся и гордимся, в действительности — болезненный плод приспособления к жизни в этом неуклюжем теле. Воплощать образы своей души в речь так же просто, как управлять роботом-манипулятором, стоящим на космической станции, с земли.

Тело очень плохо приспособлено для передачи душевных движений. Выразить себя душе до боли трудно. Вот потому русский язык так обилен в отношении слов, обозначающих способы явления того, что внутри, наружу. Мы знаем заявления, объявления, изъявления, высказывания, изречения и многое другое, что содержит предлоги, обозначающие одно и то же: путь наружу.

Путь один и тот же, а вот его использование в каждом случае разнится. Почему?

Потому ли, что это разные действия? Или же потому, что это действия с разными образами, то есть несущие разные смысл и значения?

Пока я не в силах ответить на этот вопрос. Но ясно одно: рассуждая и думая, я не только решаю внешнюю задачу, я постоянно соотношу ее с чем-то в душе. И только поэтому у меня рождается суждение, в смысле оценки и суда. Я сужу о происходящем не механически, не формально. В основе способности судить лежит возможность соотнести то, что я нахожу в мире, с чем-то в душе. По сути, любое суждение — это оценка того, насколько мне выгодно то, что происходит, и как сделать это выгодным. Но выгода эта душевная.

Пожалуй, лучше было бы говорить даже не о выгоде, а о желанном и возможном. Какое бы суждение я ни производил, но за ним оценка того, насколько трудно это достичь, если оно желанно, и насколько важно этого избежать, если оно нежеланно.

В суждениях душа прокладывает свой земной путь. К сожалению, заигрываясь в формальные кубики, мы перестаем видеть это и подменяем действительность её значками. В этом игрушечном мире могут родиться утверждения, вроде того, что высказывание «железо есть металл» — это суждение. Это не суждение.

А вот высказывание «золото — хороший металл, но в бою сталь лучше» — суждение. Просто потому, что оно ведет душу, а первое высказывание — нет. Суждения принадлежат тому, кто судит. Собственник суждений использует их для чего-то, и всегда для чего-то. Бессмысленных суждений и рассуждений в жизни не бывает.

Живые рассуждения могут быть глупы, но они не могут быть бессмысленны. В жизни они всегда зачем-то. Они теряют это наполнение, только будучи превращены в формальные примеры силлогизмов. В таких случаях смысл уходит из этих речений и перетекает в более широкий слой сознания, в тот, в котором живет душа самого логика, использующего эти примеры. Использует она их всегда зачем-то и со смыслом.

Что в душе является собственником суда? То, что определяет смысл моего существования, то, что знает, зачем душа пришла, зачем она живет и зачем мне делать всё то, что я делаю по жизни. Все, что я делаю, даже то, что кажется порой пустым и бессмысленным, глубочайшим образом увязано с целями души и нужно ей зачем-то. Только задачи эти чаще всего оказываются столь сложны и запутаны, что мы не в силах рассмотреть, как одно связано с другим. Но то, что мы подслеповаты, не значит, что хоть что-то в нашей жизни случайно.

Все задумано и нужно. Вот только объем его так велик, что мы не можем охватить его единым взглядом. Тем не менее, он весь выпущен из себя, как клуб паутины, одним паучком, прячущимся где-то внутри и являющим себя в душевных движениях, образах, телесных напряжениях, речи и многом другом.

Чтобы понять живое рассуждение, этого собственника способности судить надо, если не видеть, хотя бы научиться ощущать. Тогда все в моей жизни обретет смысл и станет яснее.

Глава 5. Явление суждения

Суждение существует не в виде предложения, оно существует в виде высказывания. Изучать предложения, состоящие из суждений, — значит судить о суждениях по тени от тени, искусственно увеличивая сложность своей задачи.

Никаких предложений не существует. Есть высказывания разного вида. Это языковеды, чтобы иметь хоть какую-то возможность изучать строй живого языка, назвали высказывания предложениями. Зачем? Мне не понятно, но я допускаю, что в этом был какой-то смысл. К сожалению, он ни в одной из доступных мне работ не разъясняется.

В качестве шутки, могу предположить: пока я говорю о высказывании, все относительно ясно и понятно. Но стоит заменить высказывание на совершенно бессмысленное предложение, и появляется возможность из описания самого по себе существующего языкового строя создать науку грамматику…

Если мы примем, что суждение есть один из видов высказываний, то придется принять, что сказывается суждение из некого нутра, откуда можно только высказать или как-то еще сделать явным. Следовательно, наружу оно являет себя в виде какого-то сказывания, то есть облеченное в слова, в зависимости от чего-то внешнего. Например, от того, на каком языке нужно говорить с этим человеком, или от того, в какой вид нужно облечь задачу, решаемую мной вместе с ним.

Внутри же остается и то, что знает, и само созерцание этого знания, которое высказано. При этом, если я принимаю, что высказыванием решаю какую-то внутреннюю, допустим, душевную задачу, я должен принять и то, что снаружи эта задача может быть облечена в разные слова. Например, в русские или английские.

Но когда я гляжу на то, как решаются одни и те же логические задачи на русском, английском или латыни, я понимаю: языки меняют способ решения. Даже на протяжении такого короткого высказывания как: Я человек или Идет дождь, — возможны важные разночтения, вынуждающие наших логиков извращать русский язык до: я есть человек и дождь есть идущий.

Вставками ненужных в русском языке слов логики пытаются показать строй того, что существует до языка — мышления или логоса. И не важно, насколько они правы, важно, что этим они делают очевидным то, что задача рассуждения, будучи высказанной в языке, отличается от того, какой она существует внутри.

Высказанное суждение искажается и, будучи высказано на разных языках, может быть не узнано как одно и то же.

Это означает для меня и то, что любое высказанное суждение есть искажение суждения внутреннего. Мысль изреченная есть ложь. Но сказать этим рассуждением я хочу не то, что мир внутренний непостижим, а то, что суждение живет не в слове, а в душе. А значит, знает его отнюдь не хозяин слов и не тот, кто работает со словами — не логик и не языковед. Проще сказать: мнения логиков и языковедов о суждении — весьма внешнее и даже поверхностное явление. Что-то вроде формальной игрушки с кубиками, о которых судят по наклеенным на грани картинкам.

Действительное суждение остается невысказанным в словах, оно предмет психологии. И существует оно отнюдь не в слове! Способность же облекать суждение в слово зависит от способности человека владеть и управлять своим телом, потому что суждение, воплощенное в слово, как любое высказывание или изречение, есть звучание телесных напряжений.

Но до воплощения, то есть до напряжения плоти, оно существует как образ. И чтобы этот образ воплотить, нужно как-то одеть его на тело. Или, наоборот, одеть тело на него. Еще точнее: нужно вложить образ в тело так, чтобы он вызвал в теле все необходимые напряжения, а затем загудеть телом. И тело издаст звук.

Однако это еще не будет суждение, это даже не будет слово. Звук и больше ничего. Даже слово родится из последовательности звуков. Значит, совместить тело с одним образом будет мало, нужно погрузить в него первый образ, остальные, необходимые для создания слова, приготовить в правильной последовательности, а затем последовательно провести их сквозь звучащее тело. Так родится слово.

Этому мы учимся долгие годы, сначала мучаясь с ошибками звучания, вроде плохо выговариваемого «р» или сложных сочетаний звуков в различных скороговорках. Но однажды звуковой строй родного языка становится нам настолько привычен, что нам больше не надо помнить отдельные телесные напряжения для каждого из звуков. Мы оказываемся способны пользоваться большими образами напряжений, равными отдельным словам, а то и словосочетаниям, вроде: да ну! или ах ты!

Теперь приходит время научиться создавать из этих словесных звуков большие слова — те самые предложения или высказывания. И вот вопрос, что же мы хотим высказать с помощью слов? Для чего нам нужны эти знаки?

Очевидно, что не ради логики или даже спора. Мы используем звуковые знаки для выживания и жизнеобеспечения. Знаки тревоги издают и животные, как издают они и отпугивающие, угрожающие звуки, которые, в сущности, есть те же знаки тревоги, только для врага. Издают они и звуки, означающие любовь, ласку или указывающие на пищу.

Опасность, угроза, любовь, ласка и пища оказываются первыми проявлениями этого мира воплощения моей души, которые требуется различать. И лучше, если различать быстро и легко. Поэтому знаки этих явлений вполне можно назвать их именами, даже если они всего лишь рычания или свисты.

Тем более когда появляется слово, их обозначающее, как опасность, пища, ласка.

Столь же важным оказывается искусство тонких различений внутри опасности, пищи и ласки или заботы. Опасность обжечься о крапиву есть, но это совсем не такая же опасность, что медведь или гроза. Еда бывает разная, и есть предпочтительная. А ласкают и заботятся все по-разному. Одни лишь не убивают, и на том спасибо. Другие закричат: осторожней, медведь! А третьи бросятся на этого медведя с горящей веткой, чтобы спасти твою жизнь.

Эти степени заботы есть степени близости или родства и их стоит обозначить именами, чтобы использовать для выживания.

Но самое главное, эти имена необходимее использовать для изменения поведения.

Так рождается Разум.

Рождается ли вместе с ним и суждение?

Безусловно: первейшая задача юного существа — научиться по внешним признакам судить об опасности, съедобности или полезности того, что встретилось ему в жизни. Кто не научился этому, погиб. И кто не научился понимать имена этих явлений, тоже погиб.

Но погиб и тот, кто не научился предупреждать своих словом. Он остался в одиночестве и не выжил.

Научиться судить внутренне — важно для выживания. Научиться выражать суждение в слове — тоже. Это разные виды — суждение и высказывание суждения. Но человеку нужны оба эти искусства.

Логика — это развитие искусства высказывания суждений.

А живое рассуждение? Оно же тоже высказывается. Бесспорно! Но при этом логики его не признают не случайно. Это вещи разной природы.

Живое рассуждение не есть высказывание, оно есть звучание внутренним суждением. Оно все еще, как в самые древние времена, направлено на то, чтобы рычанием или урчанием выразить свое суждение о происходящем. Поэтому оно не слишком озабочено тем, как воплощаться в слова.

Оно озабочено тем, как воздействовать на поведение или действия человека. И ему, в общем-то, не так уж важно, истинно ли рассуждение. Ему важнее, чтобы все остались живы, сыты и счастливы.