Глава 1. Суждение или утверждение

Суждение бесспорная часть рассуждения. Правда, я предполагаю, что научное понимание того, что есть суждение, гораздо уже народного. Наука вообще выхолащивает живой язык до «форм», которые ей удобны для ее игр. Она делает из народных понятий своего рода кубики, на которых прежние значения лишь обозначены и едва угадываются в рисунках на гранях. Зато из таких кубиков удобно лепить свои здания, убеждая, что они истинны. Ведь так похожи!

Кубики научных построений действительно лишь похожи на исходные народные понятия, из которых сделаны. При этом даже народные понятия, безусловно, есть лишь знаки чего-то действительного. Они — всего лишь отражения, тени на стенах пещеры. Они не есть то, что в них описывается или обозначается. Они — лишь способы указать на нечто настоящее.

Но эти способы обладают одной чрезвычайно ценной чертой — они создавались веками, а то и тысячелетиями. Это значит, что они веками проходили проверку на соответствие действительности и накапливали способность одинаково пониматься всеми членами языковой общности. Если народ дал чему-то имя, то эта вещь обязательно существует. Хотя бы как образ, живущий в сознании всего народа.

Научные понятия, особенно заимствующие какие-то народные имена для обозначения своих предметов, искажают язык. Они либо говорят о каких-то «предметах», которые существуют лишь в воображении ученых, либо приписывают уже устоявшемуся имени новые значения, тем самым запутывая понимание. Беда эта, безусловно, связана с молодостью и чрезвычайно быстрым ростом науки. Так сказать, болезнь роста. Плохо в ней лишь то, что наука безжалостна к своим предшественникам и недальновидна…

Но, как бы там ни было, логика использует в качестве основных своих кирпичиков суждения, считая, что они складываются в предложения. При этом создается ощущение, что «предложения» логики — это то же самое, что предложения языка. Однако приводившееся мною чуть раньше высказывание Зигварта показывает: предложения логиков не соответствуют грамматическим предложениям, то есть тем предложениям, которые изучают языковеды.

Предложения логиков — это особое построение из кубиков суждений, определяемое целью логики. Но вот беда: что такое эти суждения, еще тоже надо понять, потому что есть ощущение, что они тоже обозначают не то, что я понимаю под этим именем попросту.

Начать с того, что в качестве исходного логики берут некое понятие, введенное Аристотелем, к примеру, то его рассуждение из Аналитики, где он говорит о том, как «два понятия соединяются в суждение». Аристотель совершенно определенно не говорит этих слов, просто потому, что он говорит на греческом и использует какие-то слова своего родного языка. И даже не важно какие. Важно лишь то, что я не могу быть уверен, что логики верно его поняли. Такое сомнение весьма оправданно, если вспомнить те мучения, которые они же испытывали с пониманием греческого логоса.

Кто-то из переводчиков посчитал возможным сообщить, что Аристотель говорит о суждениях, и вот рождается культура, использующая понятия «суждение», но точно ли такое использование? А если оно не точно, то, безусловно, эта неточность сказалась во всей ткани последующих логических рассуждений. Приведу пример подобной неточности, которая сказывается на смысле всего сочинения. Известный наш логик Михаил Каринский начинает свою «Логику» 1884 года утверждением: «Логика есть наука о познании» (Каринский, Логика, с. 181). Многие другие логики до и после него так не считали, но это не важно. Важно: оказывает ли это основоположение влияние на рассужцения Каринского? Очевидно!

Заявив это, он определенно поставил себе цель написать логику как часть теории познания. А если так, то оказывает ли сам подход влияние на то, как Каринский понимает орудия, которыми пользуется? Например, что такое предложение для познания? Или что такое суждение для познания? Судите сами:

«Форма, в которой выражается наше познание, есть суждение…» (Там же, с. 183).

Каринский всего лишь хотел вписать логику в теорию познания, но вот познание уже воплощается в суждениях… Верно ли это утверждение? А если верно, то правомерно ли здесь использовано понятие суждения? Возможно, в какой-то мере и верно. Но то, что при этом оно использовано гораздо уже, чем существует в жизни, очевидно. И знания наши выражаются не только в суждениях, и суждения наши могут быть не только выражениями знаний, но, к примеру, мнениями или предположениями.

Мнение — это не знание, а выбор возможности. Выбрав, человек считает возможным исходить из того, что сам же сказал, как из описания действительности. Но в итоге лишь уходит от нее. Как это происходит с верующим, даже если он верует в науку. Вера — тоже строится на суждениях, но есть ли под ними знания? Если вдуматься, то однозначно и исходно нет, поскольку вера и нужна, чтобы отменить знания.

Понятие суждения сужено логиками до перевода какой-то мысли Аристотеля, а не взято из живого русского языка. Это очевидное сужение понятия. И все же, если оно и уже бытового, оно, по крайней мере, хорошо проработано для понимания, и определенно присутствует в бытовом понимании суждения. Поэтому вполне можно начать с него, как с ядра понятия о суждении, а потом добавить к нему те черты, которые были исключены логиками.

Логический словарь Кондакова определяет логическое суждение:

«Суждение — форма мысли, в которой утверждается или отрицается что-либо относительно предметов и явлений, их свойств, связей и отношений и которая обладает свойством выражать либо истину, либо ложь».

Странная «форма мысли», наверное, обозначает просто образ. И я переведу всё это логическое крючкотворство на простой русский язык КИ-психологии: суждение есть образ. Образ этот двойной. В нем есть некое содержание, которое можно назвать высказыванием о предметах или явлениях. И оценка.

Оценка эта звучит в суждении и может быть высказана, а может и не высказываться, но подразумевается и понимается. Логики считают, что в суждении мы выражаем либо истину, либо ложь. А в действительности, мы выражаем лишь свое отношение к тому, что говорим в этом высказывании: я считаю, что это так, то есть соответствует действительности. А иногда: я исхожу из того, что об этом так принято говорить.

Например, классический пример из учебников логики, объясняющий, что такое суждение: «железо — это металл». Говорящий напрочь не знает, металл ли железо. Понятие «металл» совсем недавно, каких-то пару-тройку веков назад вошло в русский язык. Поэтому состояние сомнения в том, что заявляешь такое, живо в нас еще до сих пор. И мы еще чуточку напрягаемся, делаем усилие, чтобы вспомнить, так ли говорим: железо — это металл… э-э… или материал, кажется… в общем, нас учили в школе называть все подобные вещи металлами!

Является ли утверждение, что железо — металл, выражением познания или знанием? Наверное. Но знанием чего? Знанием того, что железо — это металл? Или знанием науки, в частности, химии и физики? То есть знанием способов говорить? И не надо попадаться в ловушку языка, утверждающего: какая разница, какое это знание, главное, что в общем утверждение логики верно — это в любом случае знание!

А что такое знание? И какую цель мы преследуем? Усыпить себя, найти возможность жить спокойно? Или же познать действительность и познать себя? Если вопрос действительно об истине, то знания действительности и знания способов говорить о ней — это совсем, совсем разные знания! Они лишь хранятся в нашем сознании в одном и том же качественном виде — в виде образов, имеющих содержания. И в силу этого одинаково называются знаниями. Но назвать знаниями мы можем что нам вздумается, например: я считаю тебя, читающего эту книгу, дураком, и теперь это мое знание!..

Это не знание, это хамство.

Вот и утверждение, что железо — это металл, — не знание, а хамство. Потому что знанием будет понимание, что утверждение «железо — это металл» надо считать договором о том, как обобщенно называть определенные вещи или предметы. И если я принимаю такой договор, я имею о нем знание. НО! Но не знание о вещах, а знание о том, как говорить о вещах!

А это значит, что высказывание «железо — это металл» не есть суждение, а есть утверждение. Утверждение — это такое же определенное и важное языковое явление, как и суждение. Но оно направлено не на то, чтобы выразить оценку, то есть судить, а на то, чтобы договориться о способах выражения своих мыслей в речи.

Утверждение утверждает такой договор. Является ли оно предметом логики? Если приглядеться к логическим примерам, они почти все состоят из утверждений, а не из суждений. Но при этом логики вопиют, что изучают то, что обладает свойством выражать истину или ложь. То есть содержит оценку. А утверждение не содержит оценки. Оно договаривается, полностью выражая собой основной силлогизм всей логики S есть Р.

Этот силлогизм верен. Я могу сказать: этот предмет есть металл, — и в моем высказывании может быть суждение, да я и сам добавлю: сужу вот по таким-то признакам. И тут же появляется возможность ошибиться: я не учел еще каких-то признаков, а предмет оказался чем-то иным. Силлогизм S есть Р определенно выражает суть суждения с «формальной стороны», но не различает суждение от утверждения. В нем отсутствует знак именно для выражения отношения к истине или лжи.

Но еще хуже, в нем, как и во всех формальных построениях логики, отсутствует возможность различать истину от истинности. Действительно ли мы высказываем в суждениях истины? Или же отношение к истине и лжи означает, что задача суждения показать, что я лишь хочу, но не считаю свое высказывание верным? Иначе говоря, что даже когда я объявляю, что мой приятель дурак, я все время знаю, что я не могу этого в действительности знать.

Я лишь хочу, чтобы это было принято тем, кому я об этом говорю, скажем, остальными моими приятелями, как основание для определенного отношения и, значит, поведения. Поясню: если я скажу: мой приятель дурак, — логик будет проверять, истинно или ложно это утверждение, то есть выражает ли оно действительность. Мое высказывание, безусловно, есть суждение. И оно верное суждение, если судить по определенным поступкам моего приятеля. Но может ли оно быть истинным?! Как можно определить состояние дурака — медицинским обследованием?

Единственный способ — культурный, то есть оценка по обычаю. А обычаю глубоко наплевать на истинность этого утверждения, ему важно лишь то, как выживать рядом с этим человеком. Поэтому живой язык вполне способен жить с абсолютно нелогичными высказываниями, вроде: наш дурак — не дурак! И добавить: убил бы гада!

Мое высказывание несет в себе не истину, а истинность. Оно не описывает какую-то действительность мира, оно лишь обращается к оценке слушателей, которые проверяют его на непротиворечивость и на соответствие их собственным представлениям. Ответ на суждение бытовое может прозвучать: ты ошибаешься, в действительности всё было не так. Но может и: ты врешь!

Ошибка, в которой есть несоответствие действительности, есть ошибка в знании истины. Ошибка лжи — ошибка в истинности высказывания. Но это лишь попытка договориться о способах говорить. Это мелочи.

Главное — логик увязает в проверке суждений на соответствие истине или истинности. Народ использует суждения совсем для других целей. С их помощью он либо выживает в этом мире, либо строит лучшую жизнь для своей души. И это принципиальное отличие суждений логики от — суждений живого рассуждения.

Логики потому и не помнят, что суждения как-то связаны с рассуждением, что их суждения действительно не есть — суждения рас-суждения. Они говорят о совсем ином предмете.

Глава 2. Утверждение

Иногда логики пытаются видеть суждение расширительно, как Христов Зигварт:

«Предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть грамматическое выражение суждения» (Зигварт, с. 45).

Это, кажущееся вполне понятным и приемлемым заявление, в действительности, возмутительно. Можно ли сказать, что Зигварт вкупе со своими русскими переводчиками высказал «суждение», выполненное в форме предложения? Узнает ли наше языковое чутье в приведенной выдержке суждение? Ведь Зигварт явно высказывается о суждении или предложении.

Скорее, это высказывание Зигварта есть утверждение, Зигварт утверждает, что предложение, в котором нечто высказывается о чем-то, есть суждение, хотя оно и не суждение. Ему будто безразлично, каким словом это назвать, что и возмущает в человеке, присвоившем себе право учить других точности.

Думаю, Зигварту действительно до какой-то степени безразлично, как говорить, хотя всегда есть опасение, что текст искажен переводчиком. Но даже если это сделал переводчик, он был русским логиком, и это значит, что для русских логиков вполне приемлемо уже приводившееся мною высказывание Зигварта:

«Мы примыкаем, таким образом, к пониманию Аристотеля и отвергаем отличие так называемого логического суждения от других утверждений…» (с. 39).

Логическое суждение оказывается для логиков подвидом утверждений. Но никто из них не удосужился дать определение столь важному понятию, что является признаком некоего академического хамства. Логический словарь Кондакова знает «утверждение по посылке», «утверждение по следствию» и «утвердительное суждение», но не подозревает, что все они включают в себя утверждение. А «утвердительное суждение» оказывается «суждением, в котором отображается связь предмета и его признака (например, "Все металлы имеют характерный металлический блеск")». И всё!

Стало быть, когда я что-то утверждаю, я отображаю связь предмета и его признака? А если я утверждаю символ веры или столп истины?

Я уже начинал исследовать понятие утверждения в предыдущей главе, но описал только одну его грань, выражающуюся в договоре о том, как говорить. Но это, очевидно, не исчерпывает всего понятия. Поэтому я хочу присмотреться к нему глубже.

Вернусь к определению суждения, сделанному Зигвартом, которое, будь определение верно, само оказывается не определением, а суждением. Я уже сказал, что мое языковое чутье совсем не узнает в нем суждения, но, скорее, узнает утверждение. Однако и это далеко не точно.

В действительности же это лишь пожелание, в котором ни один логик, доступными ему логическими средствами, не обнаружит никакого изъявления желания. А значит, вынужден будет признать это суждением, если будет строго следовать «логике» Зигварта. Но это лишь пожелание! Зигварт хочет, чтобы мы приняли и утвердили его предложение считать суждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. И это пожелание не так уж однозначно было принято всеми логиками.

Возмутительность этого в том, что Зигварт не удосужился объяснить, о каком суждении он ведет речь. Он просто устал от сложностей живого языка и очень хочет свести его к каким-то простым и понятным «строгим формам». В сущности, он говорит: давайте мы будем считатьсуждением любое предложение, в котором нечто высказывается о чем-то. Единственное, что может оправдать его заявление, это понятие высказывания, если окажется, что высказывание есть способ явления суждений. И что явление желаний, чувств, возмущений не есть высказывание.

Однако Зигварт не счел нужным ни дать определение понятию высказывание, ни объяснить, о каком именно суждении он ведет речь. Поэтому это его заявление противоречит тому, что он сказал чуть раньше о том, что из всех видов предложений «предварительно устраняет все те, которые, выражают повеление и желание».

Но Зигварт не был бы большим логиком, если бы не чувствовал сложность этого понятия. Поэтому он сначала ставит границы своего исследования суждения, уточняя, что предложение, в котором нечто высказывается, «…первоначально является живым актом мышления …» (Там же). А затем незаметно меняет определение:

«То, что является перед нами как суждение, то есть в форме высказанного предложения, содержащего утверждение, прежде всего есть готовое целое, некоторый законченный результат мыслительной деятельности» (Там же).

Как видите, суждение оказывается предложением, содержащим утверждение. Но я уже показывал: утверждение не есть суждение. Утверждая, мы договариваемся, пусть даже принуждая, требуя, считать нечто чем-то. Если вглядеться, то, утверждая, мы договариваемся о мировоззрении, то есть о том, как нам видеть и описывать мир.

Высказывая утверждение, мы утверждаем.

Это не имеет отношения к миру, он доступен лишь божественному творению, зато это относится к тому, что доступно творению человека — к образу мира. Значит, мы утверждаем части образа мира, делая их путем договора приемлемыми для всех людей нашей культуры.

Высказывая суждение, мы судим.

Большей частью об истинности нашего знания мира. То есть высказываем убеждение, что он действительно таков, как мы его видим. В суждении есть суд, а значит, и некий выбор, который мы принимаем в отношении обсуждаемого предмета. Утверждения относятся к способам говорить о мире, суждения — к поведению в мире или к действиям в мире. Именно поэтому суждения имеют отношение к истинности, а утверждения к согласию. Суждение может быть ложным, а утверждение только неприемлемым.

Утеря этих естественных значений слов русского языка, есть проявление детско-научного хамства и катастрофическое обеднение языковых возможностей, как и возможностей понимания…

Что же делает возможным такую странную ошибку? И то, и другое может быть превращено в знание, чем уравнивает суждение и утверждение. Зигварт это и показывает, тем самым определяя действительный предмет своей логики, говоря о суждении как о законченном результате мыслительной деятельности:

«Результат этот как таковой может повторяться в памяти, он может входить в новые комбинации, путем сообщения его можно передавать другим, его можно на все времена закрепить в письменной форме. Но это объективное бытие и это самостоятельное существование, благодаря которому мы обыкновенно говорим, что суждение высказывает, связывает, разделяет, есть простая видимость…

Но так как мы собственно хотим говорить, суждение как таковое имеет свое действительное существование только в живом процессе суждения, в том акте мыслящего индивидуума, который совершается внутренне и в определенный момент» (Там же).

Действительно, как только мы приняли, что суждение истинно, мы запоминаем его, и оно превращается в «знание о мире». Теперь, когда мы его повторяем, в нем пропадает суд, мы перестаем оценивать его как истинное или ложное, мы его просто помним. Как помним то, что Волга впадает в Каспийское море. В чем тут сомневаться?! И что тут утверждать? Это знание.

Однако и знание и суждение могут быть ложными. А утверждение?

Язык вполне принимает выражения, вроде: это ложное утверждение. А это утверждение — истинно! Но оправданны ли такие словоупотребления? И являются ли они естественными для русского языка? Ведь они вполне могли возникнуть как искажения обычного языка, став со временем языковой нормой. Мы, например, до сих пор не можем сказать: это заявление ложно, хотя можем: это заявление — ложь! Иначе говоря, язык точно отражает суть: содержание заявления может быть ложью, но само заявление не ложно и не истинно, оно просто есть. Оно — способ явить нечто.

Язык постоянно течет и развивается, порой анекдотично. Сейчас стало привычным выражение: по товарищу Иванову могу сказать следующее… По-русски надо бы сказать: о товарище Иванове, — но «по» стало, как говорят языковеды, нормативным. Как это случилось? Наследие репрессий и Гулага. Во времена, когда люди пропадали и были только дела и номера, о людях говорили как о деле номер такой-то. Дело было лишь папкой с бумагами. Но это совпадало с обычным выражением: по делу могу сказать следующее. Вот и по делу Иванова и по Иванову стало одним и тем же.

То, что язык хранит какие-то привычные нам выражения, не означает, что они соответствуют самому языку. Они могут быть и уродами. Может ли утверждение быть ложью или это тоже урод, сочиненный безграмотными чужаками в родной стране, кем и были наши ученые последние века?

Я утверждаю, что утверждение не может быть ложью. Что я делаю при этом? Я вовсе не пытаюсь сказать, что в мире есть вещь по имени утверждение, и поэтому ее существование — это данность. Тогда бы я сказал: я вижу, что в языке существуют некие способы выражения того, что происходит в сознании и разуме, которые принято назвать утверждениями. Эти способы — есть данность человеческого сознания, и в этом смысле они так же бесспорны, как и луна или звезды. Поэтому мое видение истинно, то есть соответствует действительности.

Но я не говорю о том, что вижу или наблюдаю.

Я говорю, что я утверждаю. И это рождает соблазн усомниться и поспорить, потому что я человек, а не природное явление, и со мной можно спорить. Хотя бы потому, что человеку свойственно ошибаться.

Но если я ошибаюсь, мое утверждение ложно, но не ложь. Ложь — действие намеренное, имеющее целью ввести в обман. А ложность — это понятие научно-логическое, созданное искусственно, чтобы показать, что некие утверждения не соответствуют действительности. И если бы быть точными в выражениях, сказать надо было бы, что мое утверждение неверно, в том смысле, что оно не соответствует тому, что есть. Но производное от лжи — действует сильнее. Поэтому ученые предпочли условно говорить о ложности.

К тому же на все это накладывается совершенно бытовое использование выражения «я утверждаю» в корыстных целях, когда человек «утверждает» нечто, чтобы оклеветать другого: я утверждаю, что предатель именно он! Когда ты действительно знаешь, кто предатель, ты не будешь утверждать. Утверждают тогда, когда надо убеждать. Значит, такое утверждение — это домысел. Но сильный или даже силовой домысел: поскольку у других нет своего мнения об этом предмете, будет принят наиболее убедительный взгляд.

Вот мы и начинаем утверждать свое мнение, как нечто общее для всех, то есть основание для вынесения суждений!

И как бы путанно ни складывалась судьба выражения «утверждение», но даже в этом примере видно: утверждение делает нечто твердым, точнее, твердью. Или устанавливает нечто в твердь, чтобы оно стояло прочно. Но твердь эта отнюдь не земная. Все происходит в сознании. Значит, это твердь, обеспечивающая наши общение и речь. А это — Образ мира.

Образ мира — это основа и выживания и мировоззрений. Мировоззрения могут меняться за время жизни. И меняются они именно так: появляется новое основание для рассуждений и мнений, и мы начинаем видеть мир иначе. Например, хорошо относились к человеку, но кто-то заявил: я утверждаю, что он предатель, — и мы невольно начинаем сомневаться в этом человеке… Мы начинаем видеть его сквозь это утверждение, а значит, начинаем видеть кусочек мира с другой точки зрения или смотрения.

Если мы хотим быть точными при рассуждении, нам придется либо договориться об используемых словах, либо восстановить их исходные значения, насколько это возможно. Возможно далеко не всё. Но определенно видно: утверждение не есть суждение, как не есть заявление или объявление. И даже если есть утверждающие суждения, они состоят из двух частей: суждения, выносящего оценку явлению, и утверждения, предлагающего принять эту оценку в качестве основания, тверди для последующих рассуждений. И самое главное, для последующего общения и поведения.