Лингвистическая относительность: гипотеза уорфа

Коул М., Скрибнер С. Культура и мышление. М.: Прогресс, 1977.

Американский исследователь языков индейцев Бенджамен Уорф утверждал, что язык — не средство выражения, не «упаковка» мыслей, а скорее форма, определяющая образ наших мыслей. Можно по-разному воспринимать и структурировать мир, и язык, который мы усваиваем в детстве, определяет наш особый способ видения и структурирования мира. Этот взгляд, в течение многих лет оказывавший существенное вли­яние на общественные науки, следующим образом сформулирован Уорфом: «Было установлено, что основа языковой системы любого языка (иными словами, грамматика) не есть просто инструмент для воспроиз­ведения мыслей. Напротив, грамматика сама формирует мысль, являет­ся программой и руководством мыслительной деятельности индивидуу­ма, средством анализа его впечатлений и их синтеза <...> Мы расчленя­ем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не пото­му, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир пред­стает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе, в ос­новном потому, что мы — участники соглашения, предписывающего по­добную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. Это соглашение, разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь под­разумевается, и тем не менее мы — участники этого соглашения; мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся под систематизацией и классификацией материала, обусловленной указанным соглаше­нием <...> Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом отно­сительности, который гласит, что сходные физические явления позволя­ют создать сходную картину вселенной только при сходстве или по край­ней мере при соотносительности языковых систем».

Гипотеза Уорфа об отношении между культурой и познавательны­ми процессами содержит фактически два утверждения, которые лучше рассмотреть отдельно. Первое: группы людей, говорящие на разных язы­ках, по-разному воспринимают и постигают мир. Это утверждение полу­чило название гипотезы лингвистической относительности. Второе ут­верждение выходит за пределы простого предположения о том, что в познавательных процессах существуют различия, связанные с языковы­ми различиями. Утверждается, что язык является причиной этих разли­чий. Эта доктрина лингвистического детерминизма, по существу, озна­чает, что существует односторонняя причинная связь между языком и познавательными процессами.

Эта концепция явно выходит за рамки первоначально заинтересо­вавшего Уорфа вопроса о межкультурных различиях в мышлении и ка­сается одной из фундаментальных проблем психологии. Что первично: язык или понятийное мышление? Эта проблема всегда была и до сих пор остается одной из самых спорных в психологии. Вокруг нее ведутся тео­ретические споры между ведущими генетическими психологами мира. Проблема языка и мышления служит наглядным примером того, как исследование межкультурных различий неизбежно приводит представи­телей общественных наук к рассмотрению тех основных процессов раз­вития психики, которые, как предполагается, протекают одинаково у всех людей во всех культурах.

Крайние формы лингвистической относительности и детерминизма имели бы серьезные последствия не только для исследования человече­ством самого себя, но и для изучения природы, поскольку они наглухо закрывают путь к объективному знанию. Если все наши знания о мире опосредствованы бесконечно изменчивыми избирательными и упорядочи­вающими механизмами языка, то все, что мы воспринимаем и пережива­ем, в некотором смысле произвольно. Оно в таком случае не обязательно связано с внешним миром — оно связано лишь с тем, что в нашей языко­вой группе принято говорить о внешнем мире. Изучение мира ограничи­лось бы только теми явлениями или чертами, которые закодированы в нашем языке, и возможность межкультурного обмена знаниями была бы если не исключена, то, во всяком случае, весьма ограничена.

К счастью, факты, имеющие отношение к гипотеза Уорфа, говорят о том, что влияние языка на восприятие и мышление не столь сильно, как предполагал Уорф. Удобнее всего рассматривать эти данные по тем отдельным аспектам языка, которые, по мнению Уорфа, оказывают вли­яние на познание. Первый аспект касается вопроса о том, каким обра­зом отдельные значащие единицы языка классифицируют мир (словарь или лексика языка). Второй аспект — «способы говорения», или правила комбинирования основных значащих единиц (грамматика языка). Уорф также считал, что эти аспекты языка связаны как с особенностями куль­туры (например, с отношением ко времени, к квантификации и т.д. в той или иной культуре), так и с индивидуальными особенностями (с процес­сами восприятия или мышления у отдельного человека).

Явления культуры, которые могут быть связаны с особенностями языка, чаще всего изучаются антропологами, тогда как поведение индиви­да является прежде всего сферой исследования психологов. Поскольку [на­шей] целью <...> является ознакомление читателя с межкультурными ис­следованиями в психологии, мы предлагаем обзор лишь тех данных, кото­рые относятся к уровню индивидуального поведения. Читатель должен иметь в виду, что обобщения этих фактов не обязательно соответствуют идеям Уорфа об общей природе отдельных аспектов культуры и что мы нисколько не умаляем значения культурологического анализа.

Мы также ограничиваемся рассмотрением лишь проблемы лингви­стической относительности, т.е. положения о том, что группы людей, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают мир, и не каса­емся вопроса о языковой детерминации этих различий. Мы считаем, что предположения о причинных связях между языком, восприятием и мыш­лением, о которых идет речь в доктрине лингвистического детерминиз­ма, требуют генетического исследования. Чтобы определить, какой по­знавательный процесс первичен: язык или мышление, следовало бы изу­чить, каким образом изменения в одних процессах (либо языковых, либо мыслительных) влияют на другие. Соответствующих фактических дан­ных пока нет. Существующие межкультурные данные касаются лишь корреляций между этими процессами, но не позволяют изучать причин­ные связи.

Лексика

В работах Уорфа, содержащих богатый антропологический матери­ал, можно найти множество примеров того, что разные языки отличают­ся друг от друга по способу классификации воспринимаемого мира в их словарном запасе. Классическим примером может служить тот факт, что разные языки обладают различным числом слов, обозначающих цвета, и выделяют разные участки цветового спектра. Некоторые ранние иссле­дователи, обратившие внимание на это явление, считали, что люди в традиционных обществах путают обозначения цветов. Когда оказалось, что в Греции времен Гомера не было полного (с нашей точки зрения) цветового словаря, то началась дискуссия о возможной цветовой слепоте древних греков. И, как мы уже говорили, такие психологи, как Вернер, делали на основе анализа цветовых категорий выводы о «первобытном» и «синкретическом» уровне восприятия в племенных обществах.

Вот два дополнительных примера, приводимых Уорфом. Хопи обо­значают одним и тем же словом все летящие предметы, кроме птиц (са­молеты, насекомых, летчиков), в то время как в нашем языке для всех этих вещей существуют отдельные слова. С другой стороны, эскимосы пользуются рядом различных слов, обозначающих снег — падающий снег, талый снег, сухой снег, — тогда как мы обходимся одним словом.

Что означают такие лексические различия? Если в каком-нибудь языке нет отдельных слов для обозначения определенных явлений, то оз­начает ли это, что говорящие на этом языке люди неспособны выделять эти явления среди остальных? Разве американцы неспособны видеть те разли­чия между различными видами снега, которые видят эскимосы? Или — возьмем пример, кажущийся на первый взгляд абсурдным, — хопи не мо­гут с помощью зрения провести различия между летчиком и насекомым?

Некоторые факты языкового поведения противоречат тезису Уорфа о том, что отсутствие или наличие лексического различения соответ­ствует отсутствию или наличию перцептивного или понятийного разли­чения. Языковое поведение самого Уорфа — возможность переводить эс­кимосские слова, обозначающие снег, с помощью английских словосочетаний — свидетельствует об обратном. Несмотря на то что иногда нельзя слово в слово переводить с одного языка на другой и ча­сто при переводе происходят известные потери, факт сохранения и вы­ражения хотя бы некоторой части значения оригинала при переводе го­ворит против жесткого отождествления словесных категорий с категори­ями мышления. При этом умение говорить на разных языках отнюдь не является привилегией опытных филологов; почти во всех языковых группах встречаются среди обычного населения люди, говорящие на двух языках. Включение в язык слов из других языков является еще одним примером гибкости словарного запаса языка и демонстрирует тот факт, что существующий словарь вовсе не исчерпывает возможностей носителей языка различать явления. В одном из первых межкультурных исследований восприятия Риверс¹ пишет, что жители острова Муррей, у которых не было своего слова для обозначения синего цвета, воспользо­вались соответствующим английским словом и изменили его таким об­разом, что оно стало похоже на остальные цветовые категории их язы­ка (булу-булу). На основе подобных фактов и сравнительных ис-

следований языков лингвист Чарлз Хоккет' сделал вывод, что наиболее верное решение вопроса о лексических различиях можно сформулиро­вать следующим образом: языки отличаются друг от друга не столько тем, что в них можно выразить, сколько тем, что в них легче выразить.

Эта формулировка не содержит в себе слишком широких обобщений, связывающих все лексические различия с различиями в восприятии мира и мышлении, но она не дает ответа на вопрос о том, могут ли носители языка, в котором отсутствует какая-либо частная группа различений, су­ществующая в других языках, воспринимать соответствующие различия. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо измерять перцептивное и поня­тийное различение независимо от языкового. Если люди отвечают на раз­ные стимулы разными неязыковыми реакциями, то можно сделать вывод, что они различают эти стимулы, хотя у них нет соответствующих слов для их выражения. Примером могло бы служить правильное решение индей­цем зуни на основе измеряемых физических параметров цветов вопроса о том, разные ли или одинаковые два цвета из оранжево-желтой части цвето­вого спектра, — несмотря на то, что в языке испытуемого нет слов для обозначения отдельных цветов в этой части спектра. Поскольку известно, что в некоторых условиях люди не различают стимулов, хотя способны к этому, то следующий эксперимент может быть обучающим и иметь целью выяснить, в состоянии ли испытуемые научиться связывать определенные слова с такими классами явлений, для выражения которых в их родном языке нет слов. (Описание успешного обучающего эксперимента подобно­го типа содержится в работе Хейдер², проведенной в Новой Гвинее среди народности дани, культура которой относится к каменному веку.)

Большинство психологов, изучавших влияние лексических разли­чений на познавательные процессы, исходило из выдвинутой Хоккетом слабой версии гипотезы о роли словарных различений — некоторые вещи легче сказать на одном языке, чем на другом. Браун и Леннеберг³, авто­ры одного из первых экспериментальных исследований в этой области, предположили, что степень легкости выражения определенного различе­ния в том или ином языке соответствует частоте случаев, когда в обы­денной жизни необходимо проводить соответствующее перцептивное раз­личение. Например, эскимосы постоянно должны судить о снеге, в то время как американцы встречаются с такой необходимостью лишь в ред­ких и особых случаях. Соответственно, следует ожидать, что чем легче словесно обозначать те или иные перцептивные категории, тем с большей легкостью они применяются в различных познавательных действиях —

другие люди могли найти их в этом наборе. За­тем они читали полученные описания другой группе испытуемых и про­сили их найти соответствующие цвета в предъявленном наборе. При такой процедуре обнаружились очень высокие, статистически значимые корре­ляции между точностью коммуникации и показателями узнавания как для набора цветов, использованного Брауном и Леннебергом, так и для набо­ра, использованного Бёрнхэмом и Кларком. С другой стороны, корреляция между точностью коммуникации и согласием в назывании (т.е. первона­чальным критерием кодируемое™) оказалась невысокой.

Эти результаты получили дополнительное подтверждение в исследо­вании, проведенном на Юкатане (Мексика) с испытуемыми, говорящими не на английском, а на юкатеке (языке индейцев майя) и на испанском. В юкатеке сравнительно мало слов, обозначающих цвета, в то время как цветовой словарь испанского языка, на котором говорили испытуемые вто­рой группы (студенты Юкатанского университета), близок к английскому.

В обеих группах были обнаружены четкие корреляции между точ­ностью кодирования определенных цветов и числом ошибок, совершен­ных испытуемыми при узнавании этих цветов спустя небольшой отрезок времени. Группы отличались друг от друга по цветам, легко поддающим­ся обозначению, так что ошибки испытуемых, говорящих на юкатеке, отличались от ошибок испытуемых, говорящих по-испански. Это явно свидетельствует о том, что ошибки в узнавании зависят скорее от линг­вистического, или коммуникативного, кода, чем от физических парамет­ров подлежащих узнаванию цветов.

Сходные результаты были получены Вангом², который применил разработанный Лентсом и Стеффлером метод в исследовании, проведенном с американскими студентами. Ванг сначала определял точность коммуни­кации для большого набора цветов. Затем он выбирал для каждого цвета два названия, обеспечивавших лишь небольшую точность коммуникации, причем одно название вызывало отклонение от предъявленного цвета в одну сторону, а другое — в другую. Когда новой группе испытуемых были предъявлены те же цвета и выбранные Вангом названия, ошибки в узна­вании соответствовали направлению, предсказуемому на основе названий.

Ленте и Стеффлер объясняли преимущество точности коммуникации для предсказания показателя узнавания тем, что она позволяет пользо­ваться при назывании цвета различными вербальными средствами (одним или несколькими словами, целым предложением и т.д.). «Предлагаемая здесь формулировка связи между языком и поведением подчеркивает про­дуктивность языка — испытуемый может самостоятельно создавать новые описания стимулов, которые позволяют их успешно кодировать <.,.> Всякое описание отношения между языком и поведением или языком и мышлением, не учитывающее этого обстоятельства и подчеркивающее зна­чение одного лишь словарного запаса или грамматических категорий, на­талкивается на серьезные трудности при интерпретации реального экспе­риментального материала».

Исследование, проведенное Лентсом и Стеффлером, не только внесло значительный вклад в изучение отношений между языком и познаватель­ными процессами, но и показало ограниченность попыток соотносить по­знавательную деятельность с одними лишь статическими характеристи­ками языка, не учитывая тех динамических функций, которые язык мо­жет выполнять в различных ситуациях решения задач. Мера точности коммуникации указывает на целую группу новых языковых переменных, связанных с употреблением языка, которые могут оказывать влияние на познавательные процессы. Если существует соответствие между интрапер-соналъной и интерперсональной коммуникациями, то необходимо изучать социальные процессы коммуникации в различных культурах — какие формы они принимают и какие именно стороны опыта обычно вербализу­ются и передаются в акте коммуникации. Возвращаясь к работе Брауна и Леннеберга, мы отмечаем, что их гипотеза о связи между кодируемостью и запоминанием основывается на том предположении, что испытуемые активно используют и сохраняют в памяти словесные обозначения цветов. Это также пример использования языка в определенной ситуации и еще одно свидетельство того, что при попытках изучать взаимоотношения меж­ду языком и познавательными процессами необходимо учитывать деятель­ность субъекта в качестве решающей промежуточной переменной.

В самое последнее время гипотеза лингвистической относительности начинает подвергаться сомнению даже в области восприятия цвета. Как мы уже отмечали, цветовое пространство в течение долгого времени рассматривалось в качестве объекта, который характеризуется равномер­ными физическими вариациями и произвольно разбивается различными языками на отрезки, соответствующие существующим в этих языках цве­товым категориям. Исследование, проведенное двумя антропологами, по­казало, что такое представление неверно. Авторы просили людей из 20 различных языковых групп выбрать среди набора цветных фишек те, ко­торые лучше всего соответствуют основным цветовым категориям их язы­ков, и указать все фишки, которые также могут быть названы этими сло­вами. Как и следовало ожидать, границы цветовых обозначений не совпа­дали, но выбранные испытуемыми «лучшие образцы» (Берлин и Кэй назвали их фокусными цветами) оказались одними и теми же. Фокусные цвета оказались не случайно распределенными по всему набору цветов, а густо сгруппированными вокруг 11 основных цветов — восьми хромати­ческих, соответствующих английским красному, желтому, зеленому, си­нему, коричневому, оранжевому, розовому и фиолетовому (purple), и трех ахроматических — черного, белого и серого. Берлин и Кэй считают, что при рассмотрении языкового кодирования цветов до сих пор обычно подчерки­вались прежде всего межкультурные различия, потому что исследователи занимались преимущественно различиями в границах между цветами, а не универсальными фокусными цветами.

Хейдер посвятила серию работ изучению психологического значе­ния этих предположительно универсальных фокусных цветов. Уточнив место каждого фокусного цвета в цветовом пространстве, она попыталась выяснить, являются ли эти цвета наиболее кодируемыми в различных семьях языков. Ее испытуемые говорили на индоевропейских, австрало-незийских, тибето-китайских и афро-азиатских языках, а также на венгерском и японском. Результаты были весьма однозначны: фокусные цвета оказались более кодируемыми, чем нефокусные, по обоим приме­ненным Хейдер критериям — их названия были короче и испытуемые их называли скорее. Третья работа, проведенная по образцу эксперимен­тов Брауна и Леннеберга, показала, что фокусные цвета запоминались точнее нефокусных даже теми испытуемыми, в языке которых отсут­ствуют основные категории, обозначающие цветовые тона. Люди народности дани (Новая Гвинея), цветовой словарь которых состоит из двух основных категорий (приблизительно «темный» и «светлый»), за­поминали фокусные цвета лучше нефокусных — точно так же, как и американские испытуемые из контрольной группы, в языке которых существуют отдельные слова для обозначения всех фокусных цветов. Какова же в таком случае роль языка в решении подобных задач? Ре­зультаты другой серии экспериментов² привели Хейдер к выводу, что в процессе узнавания участвует зрительный перебор отдельно от вербаль­ного. Зрительные образы памяти могут быть изоморфны зрительным образам предъявляемых цветов, и поэтому они легче активизируются в ответ на воспринимаемые характеристики стимулов и менее подверже­ны искажениям, вызываемым языком. Как мы видели, в наиболее лег­кой серии экспериментов в исследовании Брауна и Леннеберга узнава­ние происходило за счет чисто перцептивного различения. Дальнейшие работы в этом направлении должны ответить на вопросы о том, при ре­шении каких именно задач в тех или иных обществах активизируются процессы скорее зрительной, чем вербальной памяти, какова природа взаимодействия между этими процессами и какого рода «вербальное ко­дирование» применяется в той или иной ситуации.

Интересно проследить, как направление исследования, выросшее из гипотезы лингвистической относительности, привело в настоящее время к утверждению о существовании определенных универсалий или инвари­антов в отношениях между той или иной областью перцептивного опыта и словарем. Создается впечатление, что, несмотря на существенные раз­личия между цветовыми словарями различных языков и изменчивые гра­ницы между цветами, некоторые цвета всегда легче выделяются и легче запоминаются. На основе этих фактов Хейдер утверждает, что соотноше­ние между словами и понятиями может быть обратным тому, как его себе обычно представляют. «Короче говоря, цветовое пространство не только не является весьма удобным объектом для изучения влияния языка на мышление, но, напротив, представляет собой яркий пример воздействия перцептивно-когнитивных факторов на образование и содержание языко­вых категорий».

Грамматика

Языки отличаются друг от друга не только тем, как их словари классифицируют мир, но также и разными способами комбинирования отдельных значащих единиц. Уорф особенно увлекался именно этими структурными особенностями языка, которые он называл «способами говорения», и видел их значение в том, что они бессознательно опреде­ляют то представление, которое данная языковая группа имеет о реаль­ности. Так, он указывал, что английские глаголы принимают разные формы соответственно временным различиям — прошлое, настоящее к будущее. Это обязательное указание времени соответствует свойственно­му нашей культуре представлению о времени как о бесконечной линии и нашему увлечению измерением времени, о котором свидетельствует почти бесконечное количество календарей и часов. В то же время на язы­ке хопи слова, выполняющие функции глаголов (к ним относится ряд слов, которые мы безусловно считаем существительными, например «мол­ния» и «облачко дыма»), указывают скорее на длительность события, чем на время его свершения. Другой пример «способа говорения» мы нахо­дим у Ли², которая указывает, что глаголы языка индейцев винту (Ка­лифорния) различаются по «степени достоверности». Когда речь идет о событии, известном с чужих слов, то употребляется один глагол; когда же сам говорящий (а не человек, о котором идет речь) был свидетелем данного события, то употребляется другой глагол. Таким образом, сви­детель преступления, который «услышал» выстрел, и полицейский, ссылающийся на утверждение свидетеля о том, что тот «услышал» выстрел, пользуются разными словами для выражения понятия «услышать».

Как и в случае тех языковых данных, которые относятся к лекси­ческим различиям, мы снова не вполне представляем себе, как следует истолковывать эти данные. Уорф и другие авторы убеждают нас в том, что языковые категории оказывают неизбежное влияние на наше мыш­ление, но о мышлении они опять же судят на основе языковых данных. Они не предлагают независимых от языка данных о познавательных про­цессах. Таким образом, мы должны судить о процессах мышления либо на основе общих характеристик культуры (значение которых можно ис­толковывать по-разному), либо на основе каких-либо других языковых данных, которые предположительно имеют отношение к познавательным процессам. В обоих случаях мы идем по тонкому льду.

Нам известны только два эксперимента, в которых были получены неязыковые данные о влиянии грамматики на познавательные процессы. Первый из них был проведен Кэрроллом и Касагранде в резервации индей­цев навахо. В языке навахо некоторые глаголы, обозначающие манипуля­ции с предметами, принимают разные формы в зависимости от того, како­го рода предметы подлежат манипуляции: есть формы глагола, соот­ветствующие круглым тонким предметам, длинным гибким предметам, длинным жестким предметам и т.д. Поскольку грамматика языка навахо сосредоточивает внимание на форме и материале предметов, то Кэрролл и Касагранде сочли возможным предположить, что поведение индейцев на­вахо по отношению к различным предметам в большей мере зависит от этих их свойств, чем поведение людей, говорящих на других языках.

Авторы исследовали преимущественное выделение именно этих свойств предметов в экспериментах с классификацией предметов, в кото­рых участвовали дети навахо разного возраста, говорящие либо только на языке навахо, либо только на английском. Ребенок должен был решить, к какому из двух предъявляемых экспериментатором предметов подходит третий предмет. Экспериментатор предъявлял, например, желтую веревку и синюю палочку (см. рис. 1). После этого ребенку показывали желтую палочку и спрашивали, к какому из предъявленных предметов она боль­ше подходит. Результаты соответствовали ожиданиям авторов: дети, говорящие на навахо, классифицировали предметы скорее по форме, чем по цвету, в более раннем возрасте, чем дети, говорящие по-английски. Однако, когда эта же задача была предложена говорящим по-английски детям из средних слоев города Бостона, то оказалось, что они также пред­почитали классифицировать предметы на основе формы, а не цвета. Кэр­ролл и Касагранде объясняли это тем, что благодаря игрушкам эти дети имеют богатый опыт в выделении формы предметов. Они сделали вывод,

что в данном случае предпочтение формы цвету может быть обусловлено либо языком, либо неязыковым опытом, и что в общем из результатов эксперимента следует, что грамматические категории оказывают влияние на классификацию предметов. Следует отметить, однако, что речь идет о весьма слабой версии гипотезы лингвистической относительности, свидетельствующей скорее о разной доступности определенных понятий в различных культурах, чем об их наличии в одних культурах и отсутствии в других.

Недавний эксперимент Коула и его сотрудников подтверждает та­кую интерпретацию результатов. В этом эксперименте было использовано то обстоятельство, что в языке кпелле (Либерия) в отличие от английско­го языка сравнения величины не симметричны. Например, сравнивая двух людей, один из которых высокого, а другой низкого роста, кпелле всегда ссылается на человека высокого роста. Его высказывание можно перевес­ти так: «Джон, он большой после Джо». Хотя кпелле мог бы выразиться и так, чтобы его высказывание переводилось «Джо ниже Джона», он вместо этого употребляет выражение, которое переводится «Джо в малости пре­восходит Джона», причем и такая конструкция практически почти не употребляется.

Это наблюдение мы сочетали с распространенным экспериментом с переносом, широко применяемым при изучении развития понятий у детей. Сущность эксперимента удобно объяснить на конкретном примере (см. рис. 2). В данном случае ребенка учат всегда выбирать больший из двух ку­биков, предложенных экспериментатором. Расположение кубиков меняет­ся в каждой пробе в случайном порядке, так что величина является един­ственным надежным признаком, на основании которого ребенок может выбрать правильный кубик. После того как испытуемый научается безо­шибочно выбирать правильный кубик, ему предлагают два новых кубика, также разной величины. При этом важно следующее: выбирает ли испы­туемый кубик, который по величине равен (или близок) тому кубику, ко­торый был «правильным» в тренировочной части эксперимента, или ку­бик, величина которого относится к величине другого кубика так же, как

Рис. 2. План эксперимента с переносом

величина «правильного» кубика относилась к величине другого использо­ванного при тренировке кубика. Например, если при тренировке «правиль­ным» был большой кубик 6 (рис. 2), то какой кубик выбирает испытуемый при выборе А между кубиками 6 и 7 — кубик такой же величины (6) или больший (7)? Когда испытуемый делает выбор на основе относительной величины, то можно сказать, что он владеет операцией переноса.

В эксперименте участвовали три группы детей кпелле: дети 4—6 лет, говорящие только на языке кпелле; неграмотные дети 6—8 лет, которые, кроме кпелле, немного говорили также по-английски; первоклассники 6— 8 лет, которые лучше знали английский и уже начинали читать и писать. Такая же методика была использована в эксперименте с группой 4—5-лет­них американских детей, посещавших детский сад.

В ходе эксперимента некоторые группы детей научили выбирать меньший кубик, другие — больший, а затем им предложили новые пары кубиков меньшего или большего размера. Если дети кпелле при сравнении величины предметов обычно сначала выделяют больший предмет, то мож­но предположить, что испытуемые, говорящие только на кпелле, быстрее других групп научатся понимать отношение «больше, чем» и легче пере­несут его на новый материал. Однако это предположение не подтвердилось. Практически все дети, независимо от языка и посещения школы, овладе­ли операцией переноса, и было несущественно, на какое отношение их ис­пытывали — «больше, чем» или «меньше, чем». Кроме, того, время, не­обходимое для тренировки, оказалось одинаковым для выбора большего и меньшего кубика.

Эти результаты говорят о том, что тенденция детей кпелле сравни­вать больший из двух предметов с меньшим не оказывает влияния на обу­чение различению. Следует сделать вывод, что в данном случае, как и при восприятии фокусных цветов, поведение определяется свойствами стимулов и отношениями между стимулами. Однако два факта говорят о влиянии языка на поведение детей кпелле. Приступая к тренировке и не получив еще никаких сведений о задаче, все дети кпелле обнаруживали преимущественный интерес к большему кубику, в то время как у амери­канских детей такого предпочтения не наблюдалось. Далее, когда после второй части эксперимента испытуемых просили обосновать сделанный ими выбор, дети кпелле лучше мотивировали свой выбор в том случае, если их тренировали на выбор большего кубика. Адекватность обоснова­ний, данных американскими испытуемыми, не зависела от того, какой кубик был «правильным» при тренировке.

Эти данные, равно как и результаты исследования Кэрролла и Касаг-ранде и все данные относительно проблемы взаимосвязи языка и познава­тельных процессов, полученные в межкультурных экспериментальных исследованиях, указывают на границы сферы применимости гипотезы лингвистической относительности. Мы воздерживаемся от общей оценки нынешнего состояния этой гипотезы, пока не рассмотрим вкратце некото­рые предположения о существовании определенных способов кодирования опыта, которые являются общими для всех языков, несмотря на все их разнообразие. Эти предположения составляют гипотезу о лингвистических универсалиях.

Лингвистические универсалии

Гипотеза Уорфа относится главным образом к тому, как язык класси­фицирует действительность, на что он указывает (денотативное значение). Но существует и другой аспект языка, выражающий качества опыта — те чувства, образы и отношения, которые вызываются словами (иногда это называют коннотативным значением). Одно из самых обширных и систе­матических в последнее десятилетие межкультурных исследований взаи­моотношений между языком и мышлением, которое продолжается по сей день, посвящено изучению универсальности именно этого аспекта значе­ния. Чарлз Осгуд¹, один из ведущих американских психолингвистов, при сотрудничестве ученых двенадцати стран (Японии, Гонконга, Индии, Аф­ганистана, Ирана, Ливана, Югославии, Польши, Финляндии, Голландии, Бельгии и Франции) исследует системы аффективных значений при помо­щи изобретенного им специального метода измерения — семантического дифференциала.

Основной экспериментальный прием заключается в следующем. Ис­пытуемому предлагают список слов, например: мать, хлеб, коммунизм, учитель. Затем ему дают список определителей-антонимов (в английском языке такими определителями служат прилагательные), например: хоро­ший — плохой, честный — нечестный, горячий — холодный. Испытуемый должен оценить каждое понятие с точки зрения каждой пары определите­лей по семибалльной системе, причем 1 означает наивысшую оценку в пользу левого члена данной пары определителей (в первом примере — хо­роший), а 7 — наивысшую оценку в пользу ее правого члена (плохой), ос­тальные оценки занимают промежуточное положение. В результате более чем дюжины факторных исследований, проведенных с американскими испытуемыми, говорящими на английском языке, Осгуд и его сотрудники установили, что полученные данные можно описывать в терминах трех основных факторов, или измерений значения: фактора оценки (шкалы типа хороший — плохой), фактора силы (шкалы типа сильный — слабый) и фактора активности (шкалы типа быстрый — медленный). Возникла следующая проблема: свойственна ли эта семантическая схема лишь аме­риканцам, говорящим по-английски, или ее «разделяют все люди незави­симо от их языка и культуры»? Чтобы ответить на этот вопрос, Осгуд и его сотрудники составили список из ста знакомых всем людям понятий, кото­рые были выбраны лингвистами и антропологами с точки зрения адекват­ности всем культурам, в которых проводилось исследование. Список был переведен на соответствующие языки, и начиная с этого момента вся ра­бота проводилась на этих языках. Пары определителей были в каждой стране выяснены в работе с группами студентов. На основе их ответов были построены шкалы, и после этого новым группам испытуемых предложили оценить упомянутые сто слов по этим шкалам.

Полученные до сих пор результаты свидетельствуют о том, что эти три измерения значения (оценка, сила и активность) характеризуют оце­ночные суждения испытуемых во всех исследованных языках, хотя от­дельные понятия по-разному оцениваются в различных культурах по этим семантическим факторам. Иными словами, структура коннотативного зна­чения одинакова во всех культурах, в то время как коннотативные значе­ния тех или иных конкретных понятий в разных культурах различные. Осгуд объясняет этот аспект лингвистической универсальности тем, что его шкалы регистрируют эмоции, связанные с аффективной нервной системой, «биологически одинаковой у всех людей». Одно из возможных ограниче­ний универсальности этих результатов, на которое нам хочется обратить внимание, заключается в том, что все испытуемые Осгуда принадлежали к образованным слоям населения. Это ограничение может оказаться весь­ма существенным, если учитывать сильное гомогенизирующее влияние образования на решение познавательных задач <...>.

Далее Осгуд высказывает предположение о том, что универсаль­ность систем аффективных значений может также объяснить такие яв­ления, как метафора и вербально-зрительная синестезия. В классичес­ком исследовании метафоры, проведенном Эшем¹, изучалось использова­ние слов, относящихся к физическим свойствам вещей (твердый, прямой, горячий), при характеристике психологических свойств людей («Джон очень холодный человек»). Эш обнаружил удивительно сходное метафо­рическое употребление этих слов в столь различных языках, как иврит, греческий, китайский, таи, хауса и бирманский.

Явление вербально-зрительной синестезии состоит в том, что сло­ва, как правило, сочетаются скорее с одними зрительными образами, чем с другими, — например, слово «счастливый» сочетается со стрелой, на­правленной вверх, а не вниз. Это один из поразительных фактов, уста­новленных Осгудом в