Глава l. вельбот ахава и его экипаж. федалла

- Подумать только, Фласк! - воскликнул Стабб. - Если бы у меня была

всего одна нога, меня бы в лодку калачом не заманили, разве только вот чтобы

заткнуть в днище пробоину деревянной пяткой. А погляди на нашего старика!

- А по-моему, ничего тут уж такого особенного нет, - сказал Фласк. -

Вот если бы у него нога была отхвачена по бедро, тогда другое дело. Тогда бы

это было ему не под силу. А то у него одно колено цело, да и от другого тоже

немалая доля осталась.

- Насчет колен не знаю, дружок, я пока еще не видел, как он становится

на колени.

***

Среди китопромышленников многократно возникали разногласия по вопросу о

том, следует ли капитану, чья жизнь имеет столь огромное значение для

благополучного исхода плавания, подвергать эту самую жизнь всем опасностям

погони на вельботе. Точно так же и воины Тамерлана нередко спорили между

собой со слезами на глазах, надо ли нести его столь бесценную жизнь в самую

гущу битвы.

Но в случае с Ахавом этот вопрос приобретал несколько иной смысл. Если

вспомнить, что в минуту опасности человек и на двух ногах едва держится;

если вспомнить, что погоня за китом связана с постоянными, чрезвычайными

трудностями, когда каждый отдельный миг угрожает гибелью, то разумно ли при

подобных обстоятельствах для искалеченного человека пускаться на вельботе в

погоню за китом? Разумеется, совместные владельцы "Пекода" должны были

ответить на этот вопрос отрицательно.

Ахав отлично понимал, что его нантакетские друзья, может быть, и не

стали бы особенно беспокоиться, если бы узнали, что он подходит на вельботе

на близкое, но неопасное расстояние к месту охоты, чтобы присутствовать там

и лично отдавать приказания, однако мысли о том, чтобы капитан Ахав имел в

своем распоряжении собственный вельбот, где он сам будет сидеть за рулем во

время охоты, и сверх всего, чтобы капитан Ахав имел в своем распоряжении

пять лишних человек, составляющих экипаж этого вельбота, - подобные щедрые

мысли, как он отлично понимал, никогда не приходили в голову владельцам

"Пекода". Поэтому он и не стал добиваться от них дополнительных затрат и

никак не обнаружил перед ними своих желаний на сей счет, а просто принял

потихоньку кое-какие собственные меры. И до тех пор, пока не было

обнародовано открытие Кабако, на судне ничего не подозревали, хотя, когда

через некоторое время после отплытия команда завершила все обычные работы по

оснастке вельботов; когда вскоре вслед за этим стали по временам замечать,

что Ахав своими собственными руками делает штыри деревянных уключин для

шлюпки, которая висела у правого борта и считалась запасной, и даже

предусмотрительно вырубает маленькие деревянные шпеньки, которые вставляют в

желоб на носу, когда травится линь; когда замечено было все это, в

особенности же та предусмотрительность, с какой он позаботился о

дополнительных сланях для днища этой шлюпки, словно затем, чтобы оно лучше

выдерживало нажим его костяной ноги; а также то беспокойство, какое он

проявил по поводу правильной формы опорной планки, или бросального бруса,

как называют иногда дощатую поперечину в носу лодки, в которую упираются

коленом при метании гарпуна или во время работы острогой; когда было

замечено, как часто стоял он в этой лодке, уперев свое единственное колено в

полукруглую выемку в планке, тут чуть углубляя, там выравнивая ее плотницким

долотом, - все это уже тогда возбудило немалый интерес и изрядное

любопытство. Но почти все мы полагали, что Ахав так печется и заботится о

подготовке вельбота, имея в виду лишь заключительный бросок в погоню за Моби

Диком, так как он уже заявлял о своем намерении поразить это смертное чудище

собственноручно. Но подобное предположение ни в какой мере не связывалось

даже с самыми смутными подозрениями на тот счет, что у него есть для этого

вельбота особая команда.

Однако теперь благодаря появлению гребцов-призраков всякое недоумение

рассеялось; на китобойцах недоумение всегда быстро рассеивается. К тому же

экипажи китобойцев, этих плавучих бродяг, нередко состоят из таких

немыслимых подонков и отбросов небывалых наций, выходящих на свет божий из

самых неведомых уголков и самых темных дыр на нашей планете; да и суда

подбирают иной раз прямо на море таких редкостных отщепенцев, которых носит

по волнам на доске, на обломках крушения, на весле, на перевернутом

вельботе, пироге, опрокинутой японской джонке и прочая, и прочая, что даже

если бы сам Вельзевул поднялся на борт китобойца и зашел в каюту поболтать с

капитаном, это не вызвало бы на палубе чрезмерного волнения.

Но как бы то ни было, ясно одно: в то время как призраки-гребцы вскоре

как-то прижились в команде, хотя и не слились с нею, их тюрбаноголовый

предводитель Федалла оставался неразрешенной загадкой до конца. Откуда

взялся он, как проник в наш благовоспитанный мир, какими необъяснимыми узами

был связан с необычайной судьбой Ахава, так что подчас даже как бы имел на

него какое-то влияние, быть может даже и власть над ним, бог весть, - никто

этого не знал, но смотреть равнодушно на Федаллу матросы не могли. Это было

такое существо, какое только во сне может привидеться культурным,

добронравным обитателям умеренного пояса, да и то смутно; но такие, как он,

время от времени мелькают среди жителей застывших на тысячелетия азиатских

государств, преимущественно на островах к востоку от континента - в этих

обособленных, извечных, неизменных странах, которые даже в наши, новейшие,

времена сохраняют духовную изначальность первых земных поколений, с тех

дней, когда свежа была еще память о первом человеке, а все его потомки, не

ведая, откуда он взялся, считали друг друга поистине призраками и вопрошали

Солнце и Луну, почему и с какой целью они были созданы; когда, согласно

Книге Бытия, ангелы и в самом деле сочетались с дочерьми человеческими, да и

дьяволы тоже, как прибавляют неканонические раввины, предавались земной

любви.

Глава LI. ПРИЗРАЧНЫЙ ФОНТАН

Проходили дни и недели, и разукрашенный китовой костью "Пекод" под

зарифленными парусами не спеша пересек четыре промысловых района: у Азорских

островов, у островов Зеленого Мыса, на так называемом Плато (район возле

устья реки Ла-Плата); и район Кэррол - незастолбленный водный участок к югу

от острова Святой Елены.

И вот, скользя по водам Кэррола, однажды тихой лунной ночью, когда

волны катились за бортом, словно серебряные свитки, и своим нежным

переливчатым журчанием создавали как бы серебристую тишину, а не пустынное

молчание; в такую безмолвную ночь впереди за крутым носом корабля, одетым

белой пеной, появился серебристый фонтан. Освещенный луной, он казался

небесным, словно сверкающий пернатый бог, восставший со дна морского. Первым

его заметил Федалла. Ибо в эти лунные ночи он завел себе привычку подыматься

на верхушку грот-мачты и стоять там до утра дозором, словно среди бела дня.

А ведь по ночам, даже если киты попадались целыми стадами, вряд ли один

китобоец из ста рискнул бы спустить вельботы. Нетрудно вообразить поэтому, с

каким чувством поглядывали матросы на этого престарелого азиата, стоящего на

мачте в столь необычное время, так что его тюрбан и луна вдвоем сияли с

одних небес. Но когда он, выстаивая там свою неизменную вахту в течение

нескольких ночей подряд, не издал за это время ни звука и когда потом среди

тишины вдруг раздался его нездешний голос, оповещая о появлении

серебристого, мерцающего в лунном свете фонтана, все спавшие матросы

повскакали с коек, словно это некий крылатый дух опустился на снасти и

призывал смертный экипаж пред очи свои. "Фонтан на горизонте!"

Прозвучи там труба архангела, и тогда не охватил бы их такой трепет,

однако они испытывали не страх, а скорее удовольствие. Ибо возглас этот,

хоть и раздавшийся в неурочный час, звучал так властно и так взбудоражил их

своим безумным призывом, что все как один на борту готовы были тут же

пуститься в погоню.

Быстро, припадая на одну ногу, прошел по палубе Ахав, на ходу

приказывая поставить брамсели и бом-брамсели и раздернуть лисели. Самый

искусный рулевой был поставлен у штурвала. И вот, неся дозорных на верхушке

каждой мачты, судно на всех парусах полетело по ветру. Непривычно норовистый

попутный ветер так и вздымал, так и подбрасывал корабль, наполняя все это

множество парусов, и ожившая, трепещущая палуба совсем не чувствовалась под

ногами; а между тем судно неслось вперед; казалось, два непримиримых

стремления боролись в нем, одно - прямо ввысь, в небеса, другое - вдаль, к

смутной цели на горизонте. А если бы вы видели в это время лицо Ахава, вы

подумали бы, что и в нем столкнулись две враждующие силы. Шаги его живой

ноги отдавались по палубе эхом, но каждый удар его мертвой конечности звучал

как стук молотка по крышке гроба. Жизнь и смерть - вот на чем стоял этот

старик. Но как ни стремителен был бег корабля, как ни горячи были жадные

взоры, словно стрелы, летящие у каждого из глаз, - серебристый фонтан больше

уже не показывался в эту ночь. Каждый матрос мог поклясться, что видел его,

но во второй раз его не увидел никто.

Событие это почти забылось, когда вдруг несколько дней спустя, в тот же

самый безмолвный полночный час снова раздался крик; и снова все увидели

ночной фонтан; и снова, как только поставлены были паруса для погони, он

исчез, будто его и не бывало. И так повторялось ночь за ночью, и теперь мы

смотрели на него лишь с изумлением. Загадочный, взлетал он к небесам то при

луне, то при свете звезд, вновь исчезая на целый день, на два дня или на

три; и каждый раз при новом появлении, казалось, все дальше уходил, опережая

нас, словно манил и влек нас за собой.

По причине вековых суеверий, присущих племени мореплавателей, и той

сверхъестественности, что окружала "Пекод", среди матросов не было

недостатка в людях, которые готовы были поклясться, что этот неуловимый

фонтан, где бы и когда бы его ни замечали, в какой бы глухой час, под какими

бы отдаленными широтами он ни возникал, этот фонтан пускал всегда один и тот

же кит - Моби Дик. Порой при появлении этого летучего призрака людьми на

борту овладевал какой-то странный ужас: казалось, что видение коварно манило

нас за собой, словно затем, чтобы чудовище могло в конце концов наброситься

на нас и в дальних диких морях нас растерзать.

Страхи эти, такие смутные и в то же время такие зловещие, приобретали

особую силу по контрасту с окружающей безмятежностью, за синим покоем

которой как бы притаились, думалось нам, какие-то дьявольские чары; а мы

день за днем уходили все дальше, и дальше среди такого томительного

пустынного затишья, что чудилось, будто само пространство расступилось и

всякая жизнь бежала перед мстительным килем нашего корабля.

Но вот наконец, повернув к востоку, в сторону мыса Доброй Надежды,

"Пекод" стал вздыматься и нырять на широкой, размашистой зыби, и штормовые

ветры начали завывать вокруг; когда украшенное белыми клыками судно резко

кренилось под порывом ветра или в бешенстве таранило носом черные волны, так

что пенные хлопья дождем серебристых осколков летели из-за бортов, тогда

исчезла вся эта безжизненность и пустота, уступив место зрелищам, еще более

мрачным и гнетущим.

Рядом с нами у самого борта проносились в волнах неведомые существа, а

за кормой вились тучей загадочные морские вороны. Каждое утро видели мы этих

птиц, рядами унизывавших наши снасти, и как ни пытались мы криками спугнуть

их, они подолгу сидели на тросах, будто считали "Пекод" брошенным, покинутым

на волю волн и ветров судном, отданным запустению и потому вполне пригодным

насестом для таких бездомных созданий, как они. И все вздымалось,

вздымалось, без отдыха вздымалось темное, бескрайнее лоно океана, точно

больная совесть великой мировой души, в раскаянии страждущей за тяжкие грехи

и муки, которые она сотворила.

Мысом Доброй Надежды зовут тебя? Куда лучше подходит тебе старинное имя

- Мыс Бурь; ибо, убаюканные долгим предательским штилем, мы вдруг попали в

эти бушующие воды, где грешные души во образе птиц и рыб, казалось, навечно

осуждены были плавать в безбрежном океане, не имея надежды на тихую гавань,

или биться в черном воздухе, не ведая горизонта. Но и тогда, спокойный,

белоснежный и неизменный, по-прежнему направляя к небесам свой серебристый

плюмаж, по-прежнему маня нас за собой, был виден по временам одинокий

фонтан.

Все эти дни, среди черного смятения стихий, Ахав, взявший на себя почти

непрерывное командование вымокшей, зловещей палубой, пребывал в самом

мрачном и необщительном расположении духа, и еще реже, чем обычно, обращался

к своим помощникам. В штормовую погоду, после того как все на палубе

принайтовлено и убраны паруса, не остается ничего иного, как в бездействии

ожидать исхода урагана. В такие дни капитан и его команда становятся

фаталистами. Упершись своей костяной ногой в привычное углубление и крепко

ухватившись одной рукой за ванты, Ахав долгими часами стоял, обратив лицо

против ветра, и глядел вперед, и от внезапно налетавших порывов урагана со

снегом едва не смерзались его ресницы. А в это время матросы, которых

прогнали с бака гибельные валы, с грохотом лопавшиеся у бушприта,

выстроились вдоль бортов на шкафуте, и каждый, чтобы надежней защититься от

наскока волн, набросил на себя, словно незатянутый пояс, нечто вроде петли

булиня, закрепленной у поручней, и теперь раскачивался в ней туда-сюда под

пляску зыбей. Редко кто произносил хоть слово; и безмолвное судно, чей

экипаж, казалось, составляли восковые куклы, день за днем, неслось вперед

среди безумия и ликования демонических сил. И по ночам стояла на корабле все

та же людская немота пред лицом вопящего океана; так же в молчании мотались

в петлях булиня матросы, так же, не дрогнув, стоял безмолвный Ахав под

натиском шторма. Даже когда сама его природа требовала передышки, он не

искал этой передышки в своей койке. Старбек не мог забыть, как однажды

ночью, спустившись в каюту, чтобы отметить показания барометра, он увидел

там старого капитана, который с закрытыми глазами сидел выпрямившись на

своем привинченном к полу стуле; а капли дождя и оттаявшего снега медленно

стекали вокруг него с плаща и шляпы. На столе подле него лежал неразвернутый

свиток морских карт, о которых была уже речь выше. В крепко сжатом кулаке он

держал фонарь. Он сидел очень прямо, но голова его была откинута назад и

закрытые глаза были устремлены к стрелке "доносчика"(1), укрепленного между

бимсами палубы.

"Ужасный старик! - подумал Старбек, содрогнувшись, - даже когда ты

спишь среди страшного шторма, взор твой устремлен к твоей цели".

------------------------

(1) Компас в капитанской каюте называется "доносчиком", потому что

благодаря ему капитан может проверить курс корабля, находясь внизу, и не

выходить к штурвальному компасу. - Примеч. автора.

Глава LII. "АЛЬБАТРОС"

У далеких островов Крозе к юго-востоку от мыса Доброй Надежды, где

расположен богатый район охоты на настоящего кита, прямо по курсу на

горизонте показался парусник под названием "Гоуни" ("Альбатрос"). Он

медленно двигался нам навстречу, и я с высоты своего поста на верхушке

фок-мачты мог отлично разглядеть это замечательное для новичка зрелище -

китобойца в дальнем плавании, давно покинувшего родную гавань.

Волны, словно вальки сукновала, выбелили его корпус, не хуже чем

выброшенный на берег моржовый костяк. Вдоль бортов тянулись длинные полосы

красноватой ржавчины, а весь рангоут с такелажем походил на толстые ветви

деревьев, одетые пушистым инеем. На судне были поставлены только нижние

паруса. И страшное зрелище представляли собой его длиннобородые дозорные на

верхушках трех оголенных мачт. Они казались укутанными в звериные шкуры -

так изорвана и залатана была их одежда, выдержавшая почти четырехгодичное

плавание. Стоя в железных обручах, прибитых к мачтам, они раскачивались и

колыхались над бездонной пучиной. И хоть мы, шестеро дозорных, приблизились

друг к другу в воздухе настолько, что могли бы одним прыжком перебраться со

своей мачты на чужую, пока их парусник медленно скользил у нас за кормой,

эти несчастные, уныло разглядывая нас, не сказали нашим дозорным ни единого

слова, и только снизу, у нас со шканцев, прозвучал оклик:

- Эй, на "Альбатросе"! Не видали ли Белого Кита?

Но когда чужой капитан перегнувшись через выбеленные поручни, приложил

ко рту рупор, тот вдруг выпал у него из рук и полетел в море; а ветер между

тем снова начал свистеть, так что он напрасно пытался перекричать его без

рупора. И судно его все удалялось от нас. Матросы в молчании отметили про

себя это зловещее происшествие, приключившееся при первой же попытке

справиться о Белом Ките у другого корабля; Ахав же мгновение оставался в

нерешительности; казалось, если бы не крепчавший ветер, он готов был

спустить шлюпку, чтобы самому взойти на палубу незнакомца. Но вот,

воспользовавшись своим наветренным положением, он схватил рупор и громко

окликнул парусник, который, как он определил по виду, тоже был из Нантакета

и теперь шел уже на родину.

- Эй, на корабле! Я - "Пекод", иду вокруг света! Передайте, пусть шлют

письма в Тихий океан! А если через три года в эту пору я не вернусь домой,

пусть тогда шлют...

К этому времени суда уже разошлись, как вдруг, следуя своим диковинным

обычаям, стайка безобидных рыбок, которые вот уже много дней преспокойно

плыли у наших бортов, ринулись прочь, трепеща плавниками, и пристроились с

кормы и с носа по бокам незнакомца. И хотя Ахав во время своих бесконечных

плаваний, должно быть, и прежде не раз наблюдал такое зрелище, теперь, когда

он был одержим своей манией, для него даже сущие пустяки неожиданно

оказывались преисполненными значения.

- Бежите прочь от меня? - проговорил он, глядя в воду. Слова эти,

казалось бы, ничего особенного не выражали, но в них прозвучала такая

глубокая, безнадежная скорбь, какую безумный старик еще никогда не

высказывал. Но вот, оборотясь к рулевому, который все время держал судно в

ветре, чтобы оно не так ходко шло вперед, Ахав крикнул своим прежним зычным

голосом:

- Руль на борт! Курс вокруг света, так держать! Вокруг света! Эти звуки

не могут не вызвать чувства гордости; однако куда ведет подобное

кругосветное плавание? Через бесчисленные тяготы - в то самое место, откуда

мы начали путь и где те, кого мы оставили в безопасности позади себя, все

это время находились, опередив нас.

Если бы наш мир был бесконечной плоской равниной, если бы, плывя на

восток, мы все время уходили к новым далям и открывали новые виды, еще

прекраснее, еще удивительнее, чем любые Киклады или острова царя Соломона,

вот тогда наше плавание имело бы смысл. Но когда мы гоняемся за туманными

тайнами своих грез или бросаемся в мучительную погоню за демоническими

видениями, какие рано или поздно обязательно начинают манить душу всякого

смертного, - когда мы преследуем их по всему этому круглому шару, они либо

увлекают нас с собой в бесплодные лабиринты, либо награждают пробоиной и

бросают на полдороге.

Глава LIII. МОРСКИЕ ВСТРЕЧИ

Очевидная причина, из-за которой Ахав не посетил встречный китобоец,

заключалась, как мы уже говорили, в следующем: ветер и море грозили штормом.

Но даже если бы этого не было, он все равно бы, вероятно, не отправился туда

- насколько можно судить по его дальнейшему поведению при сходных

обстоятельствах, - если бы ему удалось путем переговоров через рупор

получить отрицательный ответ на свой вопрос. Ибо, как выяснилось

впоследствии, он не испытывал ни малейшей потребности в общении - хотя бы

самом кратковременном - с капитанами других судов, если те не могли сообщить

ему никаких новых сведений по вопросу, которым он так жадно интересовался.

Однако для того чтобы эта подробность получила должную оценку, необходимо

рассказать здесь кое-что о том, как по старинным обычаям полагается вести

себя китобойцам при встрече в чужих водах и в особенности при встрече в

промысловых районах.

Если взять двух незнакомых людей, пересекающих пустошь Пайн-Бэрренс в

штате Нью-Йорк или менее пустынное урочище Солсбери-Плейн в Англии; если

случайно встретившись в столь негостеприимной пустынной местности, эти двое,

при всем своем желании, никак не могут избегнуть взаимного приветствия; не

могут не остановиться на минутку, чтобы обменяться новостями, или даже

присесть ненадолго и передохнуть за компанию - тем более естественно в таком

случае, чтобы на бескрайних океанских пустошах и урочищах два китобойных

судна, заметив друг друга где-нибудь на краю земли - у затерянного острова

Фаннинга или у далеких Гилбертовых островов - тем более естественно, говорю

я, чтобы при подобных обстоятельствах эти суда не только обменивались

приветствиями через рупор, но вступали бы в более тесные, более

дружественные и любезные взаимоотношения. И в особенности, если оба эти

судна приписаны к одному порту, так что их капитаны, офицеры и многие из

команды лично знакомы друг с другом, а стало быть, имеют немало дорогих

сердцу домашних тем для разговоров.

Недавно вышедшее в море судно, быть может, везет письма для тех, кто

провел в плавании не один год; и уж во всяком случае оно передаст им

несколько газет, датированных годом или двумя позже, чем последняя газета в

их собственной замусоленной пачке. А в ответ на эту любезность начинающее

промысел судно получит новейшие сведения из того промыслового района, куда

оно держит курс, а это вещь для него чрезвычайно ценная.

В какой-то мере все это относится и к тем китобойцам, чьи пути

пересекаются уже в пределах одного промыслового района, даже если оба они

одинаково давно покинули родной порт. Ведь одно из этих двух судов могло

получить почту для передачи с какого-нибудь третьего корабля, который теперь

уже далеко; а среди писем некоторые, быть может, предназначаются членам

экипажа встречного судна. К тому же они могут обменяться промысловыми

новостями и приятно побеседовать. Потому что их связывают не только взаимные

симпатии мореплавателей, но также и то своеобразное родство, которое

возникает благодаря общему делу и совместно пережитым лишениям и опасностям.

Если же повстречавшиеся суда - из разных стран, все равно и это не

имеет особого значения, если, понятно, они говорят на одном языке, как,

например, американцы и англичане. Хотя, конечно, из-за малого количества

английских китобоев такие встречи случаются нечасто, а когда они все-таки

случаются, между судами возникает кое-какая натянутость; потому что

англичанин, он довольно сдержан, а янки, он этого не переносит ни в ком,

кроме себя самого. К тому же английские китоловы подчас напускают на себя

перед американскими китоловами эдакую имперскую чванливость, рассматривая

долговязого, тощего жителя Нантакета, с его неописуемыми провинциальными

замашками, как своего рода морского деревенщину. Что в действительности

может дать англичанам основание для чванливости, сказать довольно трудно,

поскольку янки, взятые все вместе, за один день добывают в океанах больше

китов, чем все англичане, вместе взятые, - за десять лет. Но это всего лишь

безобидная маленькая слабость английских китоловов, моряк из Нантакета не

принимает ее близко к сердцу; вероятно, потому, что ему известны и кое-какие

собственные слабости.

Итак, мы видим, что из всех кораблей, в одиночку плавающих по морям,

китобойцы имеют больше всего причин быть общительными - каковыми они и

являются. Тогда как купцы иной раз, повстречавшись в центре Атлантики,

проплывают мимо, не обменявшись ни единым словом привета, в открытом море

поливая друг друга презрением, подобно двум щеголям на Бродвее, и в то же

самое время, быть может, злорадно подсчитывая, во сколько обошлась другому

полная оснастка. Что до военных кораблей, то они, когда им случается

встретиться в море, поначалу так долго и глупо раскланиваются и приспускают

кормовые флаги, что тут уже не остается никаких следов настоящей, сердечной

доброжелательности и братской любви. А что касается работорговцев, то они

всегда в такой невероятной спешке, что, встретившись, норовят только

поскорей друг от друга улизнуть. А вот пираты, если им случается скрестить

свои скрещенные кости, прежде всего кричат: "Сколько черепов?" - совсем как

китобойцы, которые кричат: "Сколько бочек?" И получив ответ на этот вопрос,

пираты тут же отруливают в разные стороны, поскольку все они чертовские

злодеи и им не доставляет удовольствия любоваться своим злодейским подобием.

Но поглядите на доброго, скромного, добродушного, дружелюбного,

славного китобойца! Что делает китобоец, если он встречает другого китобойца

в мало-мальски приличную погоду? Он устраивает "повстречанье", вещь

настолько неизвестную на других кораблях, что там даже слова этого не

слыхали; а если случайно когда и услышат, то они только смеяться станут и

повторять всякую чушь про "фонтанщиков", "салотопов" и тому подобные

остроумные выражения. Чем объяснить, что все купеческие суда, так же как и

все пиратские, и все военные корабли, и все работорговцы, относятся к

китобойцам с таким презрением? На этот вопрос трудно ответить. Потому что

взять вот, к примеру, пиратов, так разве у них такая уж славная профессия?

Она иной раз и приводит, конечно, к возвышению, но только на виселице. А

если человек возвысился этим своеобразным способом, он лишается фундамента,

необходимого для подобной высоты. Так что, на мой взгляд, чтобы хвастаться

перед китобойцем своим высоким положением, у пирата нет надежного основания.

Однако что такое "повстречанье"? Вы бы только попусту стерли до крови

свой указательный палец, водя им по страницам словарей в поисках этого

слова; профессор Джонсон не достиг подобных высот эрудиции, и ковчег Ноя

Вебстера тоже не содержит его. А между тем это весьма выразительное слово

вот уже много лет в постоянном ходу среди пятнадцати тысяч истинных,

урожденных янки. Разумеется, необходимо определить его значение и включить

его в лексикон. С каковой целью я позволю себе дать ему научное толкование.

Повстречанье (существ.) - дружеская встреча двух (или более)

китобойцев, преимущественно в промысловых районах, когда, обменявшись

приветствиями, они обмениваются также и визитами членов экипажей: капитаны

сходятся на борту одного корабля, а старшие помощники - на борту другого.

Не следует забывать также, если речь зашла о повстречанье, и еще одну

небольшую деталь. В каждой профессии есть свои маленькие особенности; есть

таковые и в китобойном промысле. На пиратском, военном или невольничьем

кораблях капитан, отправляясь куда-либо в своей шлюпке, располагается на

корме, где нередко бывает устроено удобное мягкое сиденье, и часто сам

правит маленьким, словно игрушечным, румпелем, украшенным пестрыми шнурками

и лентами. Но у вельбота нет на корме никакого сиденья, никаких подушечек и

никакого румпеля. Не хватало бы еще, чтобы капитанов-китобоев катали по

волнам в инвалидном кресле, наподобие почтенных старых подагриков. Что же до

румпеля, то ни один вельбот не допустит подобных нежностей; а поскольку при

встречах судно покидает вся команда спущенного вельбота - в том числе и

гарпунщик, его кормчий, - правит в подобных случаях именно он, а капитан,

которому в лодке негде сидеть, отправляется наносить свой визит стоя, словно

сосна. И часто можно видеть, как стоящий в лодке капитан, чувствуя, что

глаза всего видимого мира устремлены на него с бортов обоих кораблей,

прилагает все усилия к тому, чтобы сохранить равновесие и не уронить свое

достоинство. А это не так-то легко, ибо сзади него торчит огромное рулевое

весло, которое время от времени ударяет его в поясницу, между тем как

спереди весло загребного бьет его по коленям. Так что и с фронта, и с тыла

он стиснут до предела, и ему остается только распространяться в стороны и

пошире расставлять ноги; но при этом внезапный и сильный рывок вельбота

легко может опрокинуть его, ибо длина основания без соответствующей ширины

еще немногого стоит. Попробуйте просто расставить тупым углом, наподобие

циркуля, два шеста, и вы увидите, что они стоять не будут. А между тем никак

нельзя, чтоб на глазах у всего честного мира, никак нельзя, говорю я, чтобы

этот балансирующий на широко расставленных ногах капитан хоть чуть-чуть

поддержал себя, ухватившись за какой-нибудь предмет рукой; мало того, в

доказательство своего полного, несгибаемого самообладания он, как правило,

держит руки в карманах брюк; хотя, может быть, эти руки, как правило,

крупные и тяжелые, служат ему там в качестве балласта. И все-таки бывали

случаи, и при этом надежно засвидетельствованные, когда капитан в

какой-нибудь острый момент - скажем, во время внезапно налетевшего шквала, -

вцеплялся в волосы ближайшему гребцу и что было силы держался за них,

неумолимый, как сама смерть.

Глава LIV. ПОВЕСТЬ О "ТАУН-ХО"

Как она была рассказана в Золотой гостинице

Мыс Доброй Надежды, как и вся водная область вокруг него, весьма сходен

с людным перекрестком больших дорог, где можно встретить столько

путешественников, как ни в одном другом месте земного шара.

Вскоре после встречи с "Альбатросом" мы увидели еще одно возвращавшееся

домой судно - китобоец "Таун-Хо"(1). Экипаж на нем почти полностью состоял

из полинезийцев. Во время устроенного короткого "повстречанья" мы услышали

разительные новости о Моби Дике. Для некоторых из нас интерес к Белому Киту

беспримерно увеличился сейчас благодаря одному обстоятельству из истории

"Таун-Хо", которое, казалось, отдаленно и в каком-то противоположном смысле

наделяло кита неким удивительным даром вершить господний приговор, по

временам настигающий иных людей. Это обстоятельство, вместе с особыми

вытекающими из него последствиями и выводами, образующими, так сказать,

потаенную часть трагедии, которая будет сейчас изложена, так и не достигло

слуха капитана Ахава и его помощников. Ибо потаенная часть этой истории не

была известна и самому капитану "Таун-Хо". Она была достоянием лишь трех

белых матросов с этого корабля, один из которых, как выяснилось, сообщил ее

Тэштиго, взяв с него страшный обет молчания; но в ту же ночь Тэштиго бредил

во сне, и таким образом столь многое стало известным, что, проснувшись, он

уже не мог не досказать остального. Тем не менее так велико было влияние

этой тайны на матросов

---------------------

(1) Старинный возглас, которым дозорные на китобойце давали знать о

появлении кита; в районе Галапагосов он в ходу и ныне - Примеч автора

"Пекода", которые узнали ее во всей полноте, и такая, я бы сказал,

необычная деликатность овладела ими, что они хранили молчание, и слух обо

всем этом не проник за пределы кубрика. Вплетая, где должно, таинственную

нить в официальную версию рассказа, я приступаю к изложению и увековечению

сей необычной истории во всем ее объеме.

Мне почему-то захотелось сохранить тот стиль, в котором однажды,

накануне дня какого-то святого, я рассказал ее в Лиме, в кругу моих

испанских друзей, когда мы, развалившись, курили на украшенной щедро

позлащенными изразцами веранде Золотой гостиницы. Двое из этих изящных

кавалеров, юные дон Педро и дон Себастьян, были ближе знакомы со мной - вот

почему время от времени они прерывали меня вопросами, на которые в должное

время получали ответы.

За два года до того, как я впервые услышал о событиях, о которых

собираюсь поведать вам, джентльмены, "Таун-Хо", китобоец из Нантакета,

плавал здесь, в Тихом океане, в нескольких днях пути к западу от

гостеприимного крова Золотой гостиницы. Он находился где-то к северу от

экватора. Однажды утром, когда матросы, как всегда, встали к насосам, было

замечено, что воды в трюме набралось больше обычного. Решили, что обшивку

корабля проткнула меч-рыба, джентльмены. Однако капитан, имевший одному лишь

ему известные основания верить в редкую удачу, которая якобы ждала их в этих

широтах, не желал изменить курс: течь казалась тогда еще невелика и

неопасна, хотя пробоина так и не была обнаружена во время поисков,

значительно затрудненных волнением на море; и корабль продолжал свой путь,

меж тем как вахты сменялись у насосов, работая недолго и без напряжения.

Однако удачи им не было, пробоина не только не была обнаружена, но и столь

значительно увеличилась течь, что обеспокоенный капитан принял решение идти

на всех парусах к ближайшему порту на островах, чтобы там поднять судно из

воды и отремонтировать.

Хотя плыть им предстояло неблизко, капитан нисколько не боялся, что

судно затонет в пути, если только не произойдет какой-нибудь исключительный

случай, ибо помпы у него были отличные, и тридцать шесть матросов, сменяясь,

могли без особого затруднения выкачивать воду, даже если бы течь увеличилась

вдвое. Почти всю дорогу их сопровождали попутные ветры, и несомненно, что

"Таун-Хо" благополучно достиг бы пристани без всяких роковых происшествий,

если бы не грубая властность Рэдни с Вайньярда, старшего помощника капитана,

и не вызванная им ожесточенная мстительность Стилкилта, отчаянного парня с

озер, из Буффало.

- С озер! Из Буффало! Ради бога, с каких это озер? И что такое это

Буффало? - сказал дон Себастьян, приподнимаясь в своем гамаке.

- Город на восточном берегу нашего озера Эри, дон... Но взываю к вашей

любезности. Сейчас для вас все разъяснится.

Так вот, джентльмены, эти парни с озер, плавающие на бригах и

трехмачтовых шхунах, не уступающих размерами тем большим и прочным судам,

что отправляются из вашего старого Кальяо к далекой Маниле, в самом сердце

нашей замкнутой, сухопутной Америки получили то необузданное флибустьерское

воспитание, которое обычно приписывают воздействию открытого океана. Ибо в

своем взаимосвязанном единстве наши огромные пресные моря - Эри, Онтарио,

Гурон, Великое и Мичиган, - окруженные разнообразнейшими племенами и

народами, обладают океанскими просторами и многими другими благороднейшими

океанскими качествами. В них, как в водах Полинезии, лежат кольца живописных

островов; на берегах их, как в Атлантике, живут два великих и столь же

отличающихся друг от друга народа; они открыв<