Всеволод эдуардович лисовский

Всеволод Эдуардович Лисовский всегда был самым молодым, а долгие годы просто ребенком. Правда, очень одаренным, можно сказать вундеркиндом. И. пить начал задолго до совершеннолетия. Я помню, как после приблизительно пяти лет общения мы торжественно отметили Севино восемнадцатилетие.

Его карьера развивалась стремительно. В девятнадцать он стал самым молодым в СССР директором кинотеатра. А именно – кинотеатра «Комсомолец» – самого первого кинематографа в Ростове‑на‑Дону, помещающегося в красивейшем здании стиля модерн на главной улице города. Мы забегали в фойе и спрашивали у бабок‑билетерш: «У себя?» И могли бесплатно посмотреть кинофильм. Но кинофильмы нас интересовали мало. В Севином директорском кабинете с огромным окном, за которым бежала улица Энгельса, мы распивали спиртные напитки. Забавно еще и то, что все в кинотеатре от сантехника до старушек‑билетерш называли Севу на «вы» и Всеволод Эдуардович, а он всем тыкал и страшно матерился. Например, сидим мы у него, выпиваем. Открывается дверь, входит сантехник. В руке у него палка, на палке висят женские трусы, с которых течет вода.

– Вот, Всеволод Эдуардович, опять в бабском туалете трусы в унитазе застряли! Скока ж можно, Всеволод Эдуардович!

– Выйди, на хуй! – кричит Сева сердито. – Выйди, на хуй, немедленно! Зачем ты мне эту хуйню принес?!

– Так ведь засор, Всеволод Эдуардович!

Потом он работал администратором в областной филармонии и возил по районам концертные группы. Он надолго исчезал и появлялся неожиданно с крупной суммой денег. Его ждали.

– Сева не приехал?

– Уже, наверное, скоро приедет!

Когда он приезжал, начинался всеобщий праздник. Крупных сумм хватало ненадолго, и Сева снова отправляйся в сальские степи. Он как‑то мухлевал с билетами, делал всякие приписки, и так успешно, что его даже чуть не посадили в тюрьму.

С родителями он жить, естественно, не мог и занимал в Доме Актера комнату. Из мебели там были кровать, стул и шахматная доска, превращенная в пепельницу. Всюду валялись рулоны непроданных билетов на концерты и самый разный мусор.

И в Доме Актера, и позже любое свое жилище Сева всегда приводит в гармонию со своим внутренним состоянием. Он исходит из концепции, что любая конструкция – суть напряжение, а равномерно распространенный хаос – абсолютный покой. В таком случае ему по душе покой. Хотя бы дома он может чувствовать себя покойно! Проще говоря, дома у него не то чтобы бардак, а такое, на что простому человеку не хватит воображения.

В Москву он переехал вместе с А. С. Тер‑Оганьяном и В. Н. Кошляковым и долгое время жил с ними. Потом стал работать на телевидении и долгое время жил у нас с Олей. Потом жил один.

Сева – человек крайних взглядов. Свой радикализм он не только декларирует, но и подтверждает собственной жизнью.

– Что вчера было?

– В принципе, все нормально. Только Сева в ментов стрелял…

Он любит зверей и пауков, презирает людей и деньги. Еще он презирает вещи, скажем рубашки или обувь, и иногда их сжигает или разрывает. Вообще, в одежде он неприхотлив настолько, что иногда с ним неловко идти по улице.

Он цинично выражается во всяком обществе и при дамах, носит с собой нож и револьвер‑пугач. Ему бы саблю или лучше меч, но он же не идиот…

Он сверхначитан – единственный из моих знакомых, кто дочитал до конца «Иосифа и его братьев», «Исландские саги» и прочел большую половину «Улисса».

Да, еще он презирает женщин, но это само собой. При этом совсем недавно он, можно сказать, женился и девушку взял подозрительно нормальную.

Несколько раз он сходил с ума, но, к сожалению запретил об этом писать.

А так он умный и хороший человек. Я его очень люблю.

Когда у Всеволода Эдуардовича Лисовского костюм становится совсем грязным, он чистит его ножом. Как настоящий парень.

Авдей Степанович Тер‑Оганьян и Сева Лисовский ехали в Ростов хоронить Васю Слепченко. Его убило током. Когда эта ужасная весть достигла Москвы, Авдей Степанович и Сева стали сильно горевать. Они горевали все время, потом пошли на вокзал, купили билеты, сели в поезд и продолжали горевать в поезде.

Утром Авдей Степанович проснулся рано, часов в десять и понял, что больше не уснет. Он поворочался, потом поднялся и вышел в коридор. По коридору, напевая сквозь зубы, ходил нечесаный Сева. Подошел к Авдею Степановичу и сказал мрачно:

– Допились, блядь! В десять часов стали просыпаться!

На дне рождения Авдея Степановича Тер‑Оганесяна все сидели кружком. Посередине на табуретке стоял именинный пирог. Всеволод Эдуардович что‑то рассказывал. Вдруг он напрягся и как блеванет прямо на пирог!

А однажды у Марины с Гошей все сидели, пили, а Сева спал в кресле‑качалке. Вдруг он открыл глаза, качнулся да как блеванет прямо себе на грудь!

Оля спросила у Севы Лисовского, что такое паллиатив.

– Это когда кого‑то следовало бы замочить, а его просто бьют. Недостаточная мера воздействия, – объяснил Сева.

Через несколько дней Оля опять его спрашивает:

– Сева, как это называется, я забыла… Ну, когда кого‑то бьют, на букву «п»?

– Пиздюлина, что ли? – спросил Сева.

Однажды я и Сева Лисовский пили в анимационной студии, находившейся в большой старой церкви. Засиделись допоздна и легли спать. Я улегся на стульях, а Сева завернулся в какую‑то матросскую шинель и уснул на бетонном полу.

Утром я стал его будить. Он долго не реагировал, потом спросил из‑под шинели:

– Мы в ментовке?

– Не бзди, старик, – сказал я. – Мы в храме. Просыпайся!

АЛЕКСАНДР ВИЛЕНОВИЧ БРУНЬКО

Александр Виленович Брунъко – великий поэт земли русской. Это явствует из эпичности фигуры и личности поэта, из внутреннего ощущения самого Александра Виленовича, из его стихов и частичной невменяемости их автора.

Брунько старше всех в нашей компании лет на десятъ‑пятнадцатъ. Нам он достался по наследству от предыдущего поколения. Это бездомный, очень одинокий человек с собачьей жизнью, которую во многом он сам себе и устроил.

Нет, все не то, изыски, пустяки,

Искусство и не более – стихи.

Нет, слов таких язык мой не имеет,

Чтоб высказать, как сердце леденеет

Под этим синтетическим пальто!

В такой‑то ветер! В этакую полночь!

И ни единая не вспомнит сволочь!

Нет слов таких, и это все – не то!

До сих пор его можно встретить на углу улицы Энгельса и Газетного переулка – одном из самых прохожих мест Ростова.

На заре Перестройки он успел год посидеть в тюрьме за нарушение паспортного режима, и если раньше тюрьма присутствовала в его творчестве опосредованно, как образ (Россия – тюрьма, СССР – тюрьма), то после освобождения стала отдельной темой, и стихи о тюрьме составили значительную часть книги с характерным названием «Поседевшая любовь».

С годами стихи Александра Виленовича обретали всю большую эпохальность: Тюрьма, Россия, Православие. Плюс периодически возникающий приазовско‑донской колорит. И пафос, и замах, и глобальность обращений вполне уместны в определенном возрасте. Тем более что уже много лет Александр Виленович является глубоко пьющим человеком.

Я специально воздерживаюсь от цитат, но поверьте, Брунъко – настоящий поэт, причем дело тут не в качестве стихов. Естественно, жить ему от этого не легче. Но он жив. Дай Бог ему здоровья!

Дом Актера. Ночь. По темному грязному коридору бредет Сева Лисовский, волоча за ноги пьяного человека Ника Володина. Он держит под мышками Никовы ноги в разбитых ботинках. Ник едет головой по бетонному полу, оставляя волосами след, как от метлы. Он спит. Он едет домой. Рядом с Севой шагает великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько. Он выговаривает Севе:

– Сева, еб твою мать! Как тебе не стыдно! Ты что, не можешь взять его как‑нибудь по‑другому? Он же человек, а не хуй собачий!

Сева тянет Ника дальше, периодически повторяя:

– Саша, иди на хуй!

В Дом Актера к поэту Калашникову привели молодого поэта почитать свои стихи. Там у него все время рифмовалось слово «узда». Калашников послушал, стал что‑то говорить. Случился тут же великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько. Калашников его спрашивает:

– Ну а ты, Саша, что скажешь? Брунек подумал и говорит:

– Я знаю только одну рифму к слову «узда».

Поэт Мирослав Маратович Немиров читал поэтам Калашникову и Брунько свои стихи. А стихи у него, как известно, полны ненормативной лексики. Вот он почитал и стал ждать мнений. Калашников говорит:

– Ну что, стихи, безусловно, талантливые. Только вот неприятно, хуи во все стороны торчат.

А Брунек говорит:

– Тут Виталик какие‑то хуи увидел, а я так нихуя не вижу!

Александр Виленович Брунько отсидел год в тюрьме за нарушение паспортного режима. Выйдя на волю, он поселился в Доме Актера. Появился он похудевший, аккуратно подстриженный. В поведении наметилась некоторая каторжанская жесткость, лагерная выправка.

В один из первых вечеров все сидели, пили. Кто‑то стал жаловаться на жизнь: денег нет, все плохо… Суровый Брунек сказал:

– Нет денег? Укради! Ты же мужик!

Через две недели это прошло.

Великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько издал книжку. Денег ему дал друг – расхититель социалистической собственности, с которым Брунько сидел в тюрьме. Книжка называлась «Поседевшая любовь». Все шутили: «Посидевшая любовь».

Отдыхали мы компанией в «Радуге», на воздухе. Брунько выпил свои два стакана и поник. А мы пили дальше. С нами сидел Лунев, сложно относящийся к евреям и вообще человек серьезный, задумчивый. Достал он книжку Брунько и говорит:

– Александр Виленович, я уважаю вас как поэта, как личность, мне интересно ваше творчество. Пожалуйста, надпишите книжку!

Брунько смотрит на него мутно, пытаясь сообразить, чего от него хотят. Тот снова:

– Ну пожалуйста, Александр Виленович, я вас уважаю как поэта, как человека… – и так далее. Всего раза четыре.

Брунько наконец понимает, что от него требуется, с трудом поднимает руку. Ему в персты вкладывают стило. Он берет книжку.

– К‑как звать?

– Вадим.

Брунек медленно опускает руку на страницу, начинает криво писать: д‑до‑р‑рро‑го…

В это время Вася Слепченко ему кричит:

– Саша! Кому ты пишешь! Это же ярый антисемит!

Брунек замирает, задумывается, хмурится, поднимает взор на Лунева. Его мысль напряжена. После некоторой борьбы он произносит:

– Ты ган… ты ган… ты ган… ты ганн‑н‑дон!

Книжку он так и не надписал.

Как‑то летом Авдей Степанович Тер‑Оганьян приехал в Недвиговку навестить Александра Виленовича Брунько и застал Сашу за приготовлением обеда.

Стоит Брунько у печки, на плите чудовищных размеров кастрюля, в которой кипит вода. А из воды торчит огромная свиная морда, вся, как в бакенбардах, в черной накипи. Брунек сосредоточенно хлопочет:

– Так, еще немножко соли, перчику… так, лаврушечки… Садись, старик, сейчас будем кушать!

Авдей Степанович говорит:

– Спасибо, Саша, я из дому, пообедав.

Авдей Степанович с Брунько пошли к бабе Шуре за вином. Дело было летом в Недвиговке. Баба Шура усадила их за стол, налила по стаканчику, пододвинула помидоры. Брунек взял стакан, стал пить. Тут мимо проковыляла, хрипя, индоутка. Брунек поперхнулся.

– Блядь! – сказал он, прокашлявшись. – Чуть не блеванул!

Гуляли Авдей Степанович Тер‑Оганьян и Александр Виленович Брунько по Недвиговке. Авдей Степанович нарвал с дерева абрикосов и стал есть. Спрашивает Брунько:

– Будешь?

– Ты что, старик! – говорит Александр Виленович. – Они же немытые!

Однажды противной ростовской зимой проснулись Авдей Степанович Тер‑Оганьян и Александр Виленович Брунько с похмелья. Побежали взяли пива, зашли в сквер. Брунько говорит: «Все, не могу больше!» – открыл бутылку, приложился жадно и пьет. А мимо какие‑то два маленьких ребенка с папой прогуливаются. Подошли к Брунько, головы задрали и смотрят. Папа им, глядя в сторону: «Пойдемте, дети! Видите, дядям жарко, дяди пьют водичку!»

А кругом зима, сугробы грязные, ветер дует…

Как‑то раз проснулись Авдей Степанович Тер‑Оганьян и Александр Виленович Брунько в Доме Актера, и стало им худо. Денег у Авдея Степановича нет, а у Александра Виленовича вообще ничего нет. В общем, беда. Стали думать. Брунько говорит:

– Старик, можно продать твои простыни!

– Саша, ну где мы их будем продавать!

– Как где? – говорит Брунько. – Ты что, старик? В столовой, конечно!

Великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько говорит:

– Старик, дай мне рубль! Мне нужен рубль, чтобы выйти из запоя!

МИРОСЛАВ МАРАТОВИЧ НЕМИРОВ

Когда молодой Мирослав Маратович Немиров жил в Тюмени, в тамошней молодежке ему посвятили три статьи. Одна называлась «Бунт в тупике», вторая – «Протест против ничего» и третья – «Остановите Немирова!».

Мирослав Маратович Немиров – блестящий поэт и яркая личность. В молодости он даже постриг себе волосы в шашечку, чтобы выглядеть круче. Когда он трезвый – это милый, мягкий человек, когда он пьяный – это кошмар и ужас.

Мирослав Маратович Немиров собирал истории, которые можно было бы объединить под общим названием «Кто как усрался». Один его приятель, например, проснувшись ночью, наделал в открытую швейную машинку, головка которой была опущена. Он уселся в дырку, приняв ее за унитаз.

Самый же потрясающий случай произошел в одной компании, когда проснувшиеся после пьянки гости обнаружили, что одному из них, спавшему на животе, наложили на спину.

В новогодний вечер в Доме Актера у Авдея Степановича Тер‑Оганьяна два поэта – Мирослав Маратович Немиров и Александр Виленович Брунько – спорили о литературе. В частности, об Александре Галиче. Оба были пьяные, и спор носил академический характер. Категоричный Немиров кричал, что Галич говно. Александр Виленович возражал, что нет, а говно как раз Немиров.

Тут‑то и зашла в гости известная ростовская инакомыслящая Марина П. Праздник ей не понравился. Она шепнула Авдею Степановичу, что скучно и не пойти ли им к ней домой, чтобы за интеллигентной беседой и рюмочкой хорошего вина провести удивительную новогоднюю ночь. Только Брунька не брать. Авдей Степанович согласился и предложил зато взять Немирова.

– А кто это? – спросила Марина П.

– Ты что! – сказал Авдей Степанович. – Это известный поэт‑нонконформист!

Вышли на улицу: погода ужасная – грязь, дождь со снегом. Мирослав Маратович, как человек воспитанный, говорит Марине:

– Давайте я вашу сумку понесу?

– Спасибо, – говорит Марина, – только, пожалуйста, аккуратно, у меня там рукописи.

– А чьи рукописи? – интересуется Немиров.

– Галича.

Немиров останавливается и говорит грозно:

– Что, блядь? Галича, блядь?! – Лезет в сумку, вытаскивает толстенную пачку – и по ветру! Все разлетелось – и в грязь. Марину П. едва удар не хватил.

После того как Мирослав Маратович расшвырял по улице Галича, о походе в гости к Марине П. не могло быть и речи. Она обиделась и ушла. А Мирослав Маратович с Авдеем Степановичем пошли по городу.

Зашли они в гости с Инге Жуковой, а там тихий семейный праздник: за столом сидит Инга с мамой, телевизор работает, елочка горит.

Усадили их за стол, налили водки, положили закуски. Они выпили по рюмочке, потом еще. Ингина мама говорит:

– Когда мы были молодыми, мы на праздниках не только пили. Мы общались, читали стихи…

Мирослав Маратович, как услышал, сразу говорит:

– Стихи? Запросто! Сейчас я почитаю! Влез на стул и начал:

– Хочу Ротару я пердолить!.. И так далее.

Выгнали их с позором.

Мирослав Маратович и Гузель сняли комнату с полным пансионом у повара из «Праги». В первое же утро они еще лежали в постели, когда в дверь деликатно постучали. Повар вкатил сервировочный столик с накрытым завтраком. В центре стояла бутылка водки. Втроем они позавтракали.

То же самое повторилось в обед. На ужин одной бутылки, по мнению повара, было недостаточно, и он выставил две. Втроем они поужинали. Наутро все повторилось. К сожалению, вечером после ужина с поваром случился удар, и его увезла «скорая помощь».

Однажды Мирослав Маратович Немиров проснулся с сильного похмелья и стал искать очки. Искал‑искал – нет нигде! А Гузель как раз уехала в Тюмень. Мирослав Маратович разозлился и разбил тумбочку. А очков все нет! Да что ж это такое! Тогда он разбил сервант, вторую тумбочку и сломал стул. Нет очков! Да что за дела! Тогда он совсем разозлился, переломал всю оставшуюся мебель и разбил телефон. Комнату, кстати, они снимали, и мебель была хозяйская.

Спустя время опять проснулся, посмотрел вокруг, и стало ему страшно. Оделся он и ощупью кое‑как добрался до Трехпрудного. Лег на пол и заплакал.

Дня через два вернулась Гузель. Разыскала Немирова, села напротив него грустная.

– Ну купим мы им новую мебель! – говорит Немиров в отчаянии.

– Купим,– говорит Гузель. – Но скажи мне, зачем ты по двору без трусов бегал?

Как‑то Мирослав Маратович засиделся в гостях у Авдея Степановича Тер‑Оганьяна, и Гузель стала звать его домой. Тогда он стал в нее плевать. Но Гузель предусмотрительно встала подальше. Тогда Немиров стал брать со стола журналы, плевать на них, а потом уже журналы бросать в Гузель.

Однажды в гостях у художника Дмитрия Врубеля Мирославу Маратовичу стало плохо. Врубель, которому было хорошо, стал помогать ему блевать. Он принес тазик и, стоя перед Немировым на коленях, засовывал себе пальцы в рот, приговаривая: «Слава, делай так – бэ‑э‑э! бэ‑э‑э!» А потом попытался засунуть свои пальцы в горло Мирославу Маратовичу.

Однажды утром на Трехпрудном Дик подошел ко входной двери и залаял. Сонная Вика пошла посмотреть, не пришел ли кто в гости. Из‑за двери раздавался ответный лай. Вика осторожно приоткрыла дверь и выглянула. Там на четвереньках стоял Мирослав Маратович Немиров.

СЕРГЕЙ КАРПОВИЧ НАЗАРОВ

Сергей Карпович Назаров был писатель. Он был писатель с самого юного возраста и всегда выглядел как писатель: ходил по дому в шлепанцах, «собирал библиотеку», был толстоватым, с полными белыми руками в рыжих веснушках. У него единственного была печатная машинка, а также множество папок с рукописями и «архивом». Как у всякого писателя, на станции у него украли чемодан с рукописями. Во всяком случае, он так говорил, и это послужило поводом к серии серьезных пьянок.

Он был вальяжным, а поскольку происходил «из обеспеченной семьи» и хорошо питался, его барские замашки выглядели естественно. Правда, иногда они незаметно переходили в хамство, но это хамство в основном относилось к посторонним. Друзей он любил и был душевным человеком. Правда, кое‑кто на него все‑таки обижался. А я однажды с ним даже поссорился. Вернее, это он со мной поссорился, и два года мы не разговаривали. Но об это позже.

Мама Сергея Карповича – Раиса Петровна – работала директором вагона‑ресторана фирменного поезда Ростов‑Москва «Тихий Дон», поэтому в доме у Назаровых было очень красиво: ковры, хрусталь. Даже стены в коридоре были обиты красивым индийским линолеумом. У них имелся журнальный столик на чугунных ногах со столешницей «под искусственный малахит», выполенный в стиле барокко начала восьмидесятых, и тяжелый торшер, тоже на чугунной ножке. Как‑то глубокой ночью именно этим торшером Авдей Степанович Тер‑Оганесян отбивался от обезумевшего Назарова, который, в свою очередь, пытался его задушить.

Вообще Назаровы жили зажиточно. У них всегда можно было поесть копченой колбасы и попить растворимого кофе. Эти два продукта сегодня утратили свою избранность и уже не ценятся так нынешней интеллигентной молодежью. Тогда все было иначе.

Но иногда Назарова одолевала скупость. Однажды Авдей Степанович, Батманова и еще кто‑то забрели к нему с утра в надежде похмелиться и, возможно, позавтракать. Назаров был мрачноват, он работал. Это с ним периодически случалось: «Я работаю!» Мог и в дом не пустить. Это раздражало. Ну работаешь, что ж теперь? К тебе люди пришли!

В общем, он встретил друзей неприветливо, напоил пустым чаем, правда индийским, другого в доме не держали. Авдей Степанович справился насчет поесть.

– Нету ничего! – сказал Назаров.

– Что нету? Ну макарончиков свари!

– И макаронов нету! – сказал Назаров. – Кончились.

Все ошарашенно замолчали, возникла пауза. И тут дверь буфета сама по себе отворилась и оттуда тонкой струйкой потекла гречневая крупа! Мыши прогрызли дырку в маменькиных запасах!

Раиса Петровна перешла с «Тихого Дона» на поезд Ростов‑Ереван и привозила из поездок настоящий армянский коньяк. Как‑то я застал Сергея Карповича в приподнятом настроении. Идем к нему в комнату: на чугунном столике заварной чайник, сахарница, лимон на блюдце, чашка с ложечкой. Уселись, Назаров хитро подмигивает, лезет в швейную машинку и достает початую бутылку «Ахтамара». Наливает мне в чистую чашку и в свою добавляет. Сидим, пьем чай, лимоном закусываем.

– Где взял? – спрашиваю.

– У мамы украл, – говорит Назаров. – Она пять бутылок привезла, я уже две украл. Ничего не могу с собой сделать, сижу один и пью. Хорошо, что ты зашел.

Вдруг входит папа – Карп Сергеевич.

– Чай пьете? – Понюхал воздух и говорит мне вежливо, но с напряжением: – Максим, я заметил, как ты приходишь, вы с Сергеем обязательно выпиваете. Если ты приходишь только для этого, то лучше не приходи.

Я смутился:

– Почему только для этого, Карп Сергеевич, – говорю, – не только для этого…

С Назаровым было замечательно пить до тех пор, пока он не напивался. Слава Богу, в бодром состоянии он мог находиться довольно долго. Пьяный же Назаров был неудобен по двум причинам: он любил мериться силой с малознакомыми людьми и весил более восьмидесяти килограммов.

Как‑то Назаров дал мне почитать свои рассказы. Они лежали в красной картонной папке с веревочными завязками. Рассказы я прочитал сразу, но отдать ему рукописи все как‑то не получалось. Папка пролежала у меня больше месяца. Когда наконец я собрался вернуть ее и открыл, чтобы проверить содержимое, то обомлел: внутри лежала горсть сгнивших вишен! Страниц двадцать бесценной назаровской прозы прогнили насквозь. Как выяснилось, пятилетняя Варечка решила таким образом заготовить на зиму сухофрукты.

Делать было нечего, я взял папку под мышку и понес Назарову. Когда Сергей Карпович увидел, что случилось с его творениями, он покраснел, надулся и ушел. А на другой день при встрече не подал мне руки.

Я, если честно, слегка обалдел. Мололи с кем что бывает! Вообще, в нашей компании в то время обижаться было не принято. Я подумал: «Ладно, черт с тобой!»

Два года мы не разговаривали и почти не виделись. Хотя мне его очень не хватало. Да и ему меня тоже.

Потом погиб Вася Слепченко, и над свежей могилой красный, заплаканный Назаров упал в мои объятия.

– Макс! Давай помиримся! – сказал он сквозь рыдания. – Васька умер! Все, блядь, помрем…

Я тоже плакал, и мы целовались. Как и положено у писателей, мы помирились над могилой друга. Уже нет самого Назарова…

P.S.

4 августа 1995 года мы с Олей приехали к теще в Мариуполь и наутро пошли на переговорный пункт звонить в Ростов моим родителям. На переговорном было пусто: бабка, торгующая жетонами, мы с Олей и какая‑то пара, пытающаяся дозвониться в Москву. Нас соединили довольно быстро, и мама сказала мне: «Ты знаешь, вчера убили Сережу Назарова…»

Мы вышли из будки в шоке: Оля плачет, я, в общем, тоже… Слышим – бабка‑жетонщица говорит той, второй паре:

– Звоните, звоните, что вы ругаетесь! Вот же люди дозвонились, поговорили – выходят довольные!

Сергей Карпович Назаров периодически бросал пить. К нему, бывало, зайдут, он говорит: «Я не пью!» И его больше не беспокоят.

Как‑то собрались в «Ракушку». Пересчитались – вроде все.

– А Назарова звали?

– Он сейчас не пьет.

Ну ладно. Спускаются все на набережную, заходят в «Ракушку» и видят: за пустым столиком, уронив голову на руки, спит Сергей Карпович. Разбудили его. Поднял он голову, открыл глаза и говорит ворчливо:

– Я тут с утра сижу, хоть бы одна жопа зашла!

Когда Сергей Карпович Назаров приехал домой на каникулы с высших сценарных курсов, то сразу на радостях загулял.

Через пару дней, проснувшись на удивление у себя дома, он обнаружил на двери прикнопленную конфетную коробку, на которой его папой было написано: «Сергей! Если ты приехал пить, то убирайся по‑хорошему! Карп».

Сергей Карпович, выпивши, гулял с друзьями по старым ростовским улочкам. Был вечер, и у выставленных помойных ведер в ожидании мусоровоза курили мужики. Рядом лежал гнилой арбуз. Назаров как даст по нему ногой! Арбуз разлетелся вдребезги, так что забрызгал всех вокруг, в том числе и мужиков. Тогда один мужик подошел к Назарову и как даст ему по морде!

У Сергея Карповича Назарова в прихожей, как раз напротив двери, для красоты были прибиты оленьи рога. Когда он приходил домой пьяным, то часто падал с порога и разбивал о них очки. Если же он пытался управлять падением, то натыкался на чугунное изображение Икара с расправленными крыльями, что было еще опасней.

Однажды в вытрезвителе на улице Семашко произошла трогательная сцена. На крутой лестнице, ведущей в казематы, встретились два друга: Сергей Дамбаян и Сергей Назаров. Встретившись, они обнялись и расцеловались. Потом каждый пошел своим путем: Дамбаян на волю, к свету, а Назаров во мрак темницы.

Однажды Назаров всем так надоел, что его решили отдать маме. Случай, в общем, беспрецедентный. Обманом завели его в родной двор, поставили перед дверью, позвонили и спрятались. Раиса Петровна вышла и увидела сына.

– Сергей! – сказала она. – Немедленно иди домой!

Назаров уже сообразил, что влип, и, поскольку говорить особенно не мог, стал объясняться знаками. То есть отрицательно покачал головой.

– Иди домой немедленно! Не позорь меня! – настаивала Раиса Петровна. И сделала шаг к сыну. Тогда Назаров показал ей дулю, с трудом развернулся и медленно, неуклюже побежал через двор, увязая в сугробах. Потом он упал. Пришлось всем вылезать из засады и помогать нести его в дом.

Как‑то в квартире Назарова раздался звонок. Раиса Петровна пошла открывать. Перед крыльцом стояли Авдей Степанович Тер‑Оганьян, Василий Рудольфович Слепченко и Игорь Гайкович Давтян.

– Добрый день! – сказал Авдей Степанович. – А Сережа дома?

Раиса Петровна посмотрела на них и сказала, качая головой:

– Взрослые люди!..

Утром звонит Сергей Карпович Назаров Авдею Степановичу Тер‑Оганьяну.

– Ой, – говорит, – мне так плохо! И самое ужасное, что я не могу найти очки!

– Зачем тебе очки? – говорит Авдей Степанович. – Похмелись и ложись спать!

– Дурак! Без очков я не могу найти деньги!

В Москве Назаров делал неоднократные попытки бросить пить. Даже посещал психотерапевта. Несколько месяцев его не было видно, звонить же стал исключительно по делу. И вдруг звонок.

– Але, – говорю.

– Алеу!

– Привет, – говорю, – что это у тебя такой голос?

– Купи пачку «Стюардессы» и приезжай общаться! Вот, думаю, тебе и лечение!

– А водки купить?

– Водка есть.

Я обрадовался, и мы с Олей поехали в Коломенское.

Звонить пришлось долго. Сначала никто не открывал, а потом с той стороны двери послышалось царапанье. Минут через десять заскрежетал замок, и дверь медленно открылась. На порогов стоял опухший Назаров в майке.

– Ты спал, что ли? – спросила Оля.

Безмолвно улыбаясь, Назаров стал пятиться, пятиться через коридор, через комнату, пока не опрокинулся на тахту…

В коридоре валялся знаменитый серый пиджак с кинематографичными следами подошв на спине. На кухонном столе стояла трехлитровая банка с тушенкой и две литровые бутылки «Столичной», одна из которых была практически пуста. Мы с Олей немного выпили, поели тушенки и через час уехали домой. Входную дверь мы захлопнули.

Однажды Назаров проснулся без очков. Ну, думает, слава Богу, очков нет, значит, я дома. Открыл глаза и увидел синее небо с белыми облаками.

Однажды зимним вечером на ступеньках у двери моего подъезда я обнаружил лежащего человека. Некто в драповом пальто и нутриевой шапке спал, свернувшись калачиком. Его уже припорошило снегом. Присмотревшись, я узнал в спящем Сергея Карповича Назарова.

Никто из нас не допивался до белой горячки. Слава Богу! Правда, у Гоши росли копыта. За Асатуровым по дому гонялась живая рыба. Авдею Степановичу, когда он ехал в поезде, несколько часов пела невидимая тетка. С Брунько разговаривал будильник, причем стихами. Вот и Назаров как‑то говорит:

– Какие черти? Никаких чертей ни разу не было. Правда, один раз собака по комнате ходила. Даже, собственно, и не ходила. Я лежу на диване, а она просто вошла в комнату, прошлась и вышла…

Наши рекомендации