Мадам де Займи и другие
Как часто встречается и как
несуразно звучит в переводе: “Я повернул на двадцатую стрит”! Нам уже
хорошо знакомо, насыщено очень точным смыслом сочетание Уолл-стрит, мы
привыкаем к названиям вроде Мэдисон-авеню, Лестер-сквер: это именно названия,
сочетания нераздельные, да и то подчас верней перевести не “сквер”, а
“площадь”. Но ведь “стрит” - просто улица, и так бы и надо называть многочисленные
нью-йоркские нумерованные “стриты”: Сороковая, Пятая, Сотая улица. А нередко
название еще и рисует облик городка, селения, и тогда лучше не безликие
“Мэйпл-стрит” и “рю Делорм”, а Кленовая улица, улица Вязов.
Русский читатель не знал, что
такое парижская Конкорд и как выглядит площадь Этуаль. Куда понятней площадь Согласия, и очень ясно, воочию представляешь себе, как лучами расходятся улицы от
площади Звезды.
Тому, кто не знает
английского, не понять, почему человек считает Мейплдерхем красивым названием:
для русского уха это ничуть не музыкально, с непривычки не выговорить. Совсем
иначе воспринималось бы, если перевести главное - Maple - и
назвать имение Клены (или Кленовое, Кленовая роща).
Переводить ли иностранные названия? И, что еще сложнее, переводить ли осмысленные, многозначительные имена?
Задача непростая, об этом
немало спорили, и не раз ломались копья.
В XVIII веке и даже в XIX
переводчики, нимало не смущаясь, Мэри превращали в Машеньку, а Жана в Ванюшу.
Теперь у нас, пожалуй, крен в обратную сторону.
В мировой литературе,
особенно в сатире, существует давняя и сильная традиция - давать имена со
значением. Были и у нас Стародумы и Скалозубы, недаром и у Шиллера злодей
именовался Вурм - червяк! Смешным анахронизмом было бы сейчас
переводить такие имена “в лоб”, разводить на страницах западного романа
Скотининых или Смердяковых. Но и отнимать у нашего читателя то, в чем находит
еще новые краски, дополнительную прелесть и остроту читатель подлинника, -
обидно и несправедливо.
Наш читатель не обязан
понимать, что в блистательной, беспощадной “Ярмарке тщеславия” хитроумная Бекки
недаром носит фамилию Шарп. А тем самым облик героини утратил
некую черточку, и читатель, как ни говорите, отчасти обокраден. Значит, нужно
искать какие-то другие пути, более современно передавать словесную игру автора.
А как прикажете поступать?
Дать нашей мисс Бекки фамилию Проныра?
Нет, конечно, нет. Но нельзя
ли сочинить что-то такое, что звучит более или менее по-английски и в то же
время таит некий намек? Нельзя ли переименовать героиню... ну, скажем, в мисс
Бекки Востр?
С трепетом сознает автор этих
строк, какие громы и молнии обрушатся на его крамольную голову. Говорят, ересь.
Говорят, традиция. Говорят, нельзя.
Ну, может быть, в данном
случае и нельзя - сильна традиция. А в иных случаях все-таки надо!
Необходимо!
Ведь вот (об этом хорошо
писал А. Арго) назвали же в переводе старую ростовщицу “мадам де Займи” -
как хорошо и выразительно!
И разве плохо, как предлагал
Арго, девицу, чья фамилия по-английски означает “томность”, назвать в
переводе мисс Томнэй, субъекта по фамилии Снэйк (змея) - мистер Гад,
а наушника - мистер Клеветаун?
В новом переводе диккенсовых
“Тяжелых времен” мучитель детей назван мистер Чадомор. Другой
мучитель (и названный его именем роман Генриха Манна) полвека существовал в
русском переводе как “Учитель Унрат”, и читателю это ничего не говорило. Новый
перевод сломал традицию, и появилось беспощадное, очень точное: “Учитель Гнус”!
Неожиданными находками такого
рода блеснул большой наш мастер Н. Любимов в новом переводе Рабле.
Ломать традиции порой
необходимо. Даже очень старые. Чуть не сто лет у нас широко известны были
“Большие ожидания” Диккенса, а в новом переводе выбран менее
признанный прежде, но более правильный вариант: “Большие надежды”. Тем нужней
исправлять ошибки не столь давние. К примеру, известный роман Митчела Уилсона
сперва назван был по смыслу как раз наоборот: “Жизнь во мгле”! Позже исправили
на “Живи с молнией”, а верней было бы, пожалуй, “Живи среди молний”. А может
быть, и совсем по-иному: “Не тлей, но гори!”.
Давным-давно и не один раз
переводили у нас роман Дж. Лондона под разными названиями: “День пламенеет”и даже (не в честь ли киевского князя Владимира?) “Красное Солнышко”.Так прозвали героя, то было его любимое присловье. И никто не задумывался,
как странно звучат эти слова в краю долгой полярной ночи. А когда впервые
задумались, стало ясно, что смысл присловья совсем иной: burning daylight
по-английски значит “время не ждет”; герой жаден к жизни, нетерпелив,
силы в нем бурлят, отсюда и присловье, и прозвище. Но только в новом переводе
настоящий мастер донес это до читателя.
Наши критики и литературоведы
называли, а некоторые и до сих пор называют роман А. Камю “Чужой”. Между
тем по смыслу и философии этой книги герой ее не столько чужой людям (с их
точки зрения), сколько посторонний им (его точка зрения на
мир: меня все это не касается, я вас знать не хочу). Французское
l’étranger включает оба эти значения. Но вот переводчик на английский
сперва назвал эту книгу “Stranger”, а через годы, в новом издании, исправил
“Outsider”. И так же, ломая “литературоведческую” традицию, сделали оба
переводчика по-русски (в журнале “Иностранная литература” и в однотомнике).
К сожалению, до последнего
времени наши редакции и редакторы опасались перемен, а если что-нибудь меняли,
то как раз уходя от игры слов. Вот давний случай с одним из наших мастеров. В
пьесе-сатире Шоу тупица полковник спрашивает умницу солдата, как его фамилия.
Ответ: Миик, сэр. Полковник брезгливо переспрашивает. В этом имени, в
столкновении героев - большой смысл, злая насмешка, терять ее жаль.
По-английски meek - слабый, кроткий, даже размазня. Сделать Мягок, Слаб?
Похоже, но не очень убедительно. В редакции запротестовали, переводчик не
настаивал. Потом однажды в случайном разговоре возникло: конечно же,
Миик - Мякиш! Подходит по звучанию (ср. Кавендиш!), верно по смыслу. “Эх,
додуматься бы раньше”! Но книга уже вышла...
Современная пьеса.
Героя зовут Чанс,
героиню Хэвенли - что это для русского уха? Тяжело,
неблагозвучно - и только. Но в изданном у нас словаре английских личных
имен мы ни того, ни другого не находим. А в пьесе и то и другое неспроста. Хэвенли
(т. е. неземная, небесная) - имя-символ, имя-ключ,
девушка эта воплощение чистоты, а ее втоптали в грязь. Чанс (буквально -
счастливый случай, удача) - счастливчик, с юности словно
“обреченный” на удачу своей красотой, но тоже горько обманутый судьбою.
Как тут перевести, можно ли
чем-то заменить? Конечно, это нелегко. Но до чего же обидно смысл и, если
угодно, эмоциональный заряд, заключенный в этих именах, терять!
Помнится, такое случилось еще
в 40-х годах в переводе большого романа: женщину называли Бьюти. По-русски
звучит так, что поневоле вспоминаешь о... битье. А она была сама Красота, немало говорилось о ее портрете и о художнике, который его написал. Опять
задача труднейшая, тогда ее так и не решили, но, быть может, кто-нибудь
когда-нибудь и решит?
Пустячок, но показательный: в
новом издании хорошо известной книги имя подвижной собачонки, выразительное
“Блошка” заменили непереведенным, несклоняемым и не слишком благозвучным “Пюс”.
Зачем, почему - непонятно.
Если одну лошадь в переводе
называют “Принц”, то почему рядом другая осталась “Квини”?
Конечно же, она - “Королевна”.
А вот, думается, случай не
пустячный и потому более огорчительный. Переводился заново роман Твена, почти
памфлет, где остро и зло высмеяна американская выборная система, парламентские
нравы, сенат и сенаторы. В море продажности и демагогии Твен воздвиг один
островок - это сенатор по имени Нобл. Но ведь не всякий русский читатель
знает, что Noble по-английски значит благородный, честный. Нельзя ли этого
сенатора окрестить так, чтобы звучало по-английски и все же просвечивал бы
смысл? Почему нельзя хотя бы - сенатор по фамилии Честен! Ведь
существуют фамилии Честер, Честертон, Честерфилд.
Долго доказывал, убеждал,
умолял переводчик. Ссылался на Свифта, на Диккенса... Не вышло. Ни один редактор
не опроверг его по существу, но все наложили вето.
А ведь у Твена Noble не
случайность! Вдвойне необходимо переводить имена и названия, когда они важны по
существу. Читатель не так много потеряет, не узнав, что селение Хоукай -
это Ястребиный глаз: ну, еще одна живописная черточка, не более того. Но вот
городок называется Мирная обитель или Коррупция - это уже не пустяк.
Оставить Сент-Рест или Корапшен вместо хотя бы Корыстенвил - значит
обокрасть читателя. Забавно, конечно, что три мельком упомянутых халтурщика от
медицины именуются: доктора Пшик, Пляс и Дуб - тут
редакция согласилась, но это как раз пустяк. А вот раскрыть смысл имени
Нобл - имени единственного порядочного человека среди печатно высеченных
Твеном ханжей и рвачей от политики - было по-настоящему важно!
Вспомним вновь “Закон
Паркинсона”. Будь редакторы в журнале настроены так же, как редакторы Твена, “Закон”
этот в переводе проиграл бы непоправимо. Ибо автор смешно и ловко оттенил здесь
пародийный канцелярит тем же хитрым приемом - именами и названиями “со
значением”, и переводчики сумели этим воспользоваться.
Конечно, сегодняшний западный
памфлетист - не Фонвизин и не Грибоедов, Простаковых и Молчалиных в его
текст не вставишь. Но и терять такую игру было бы непростительно - слишком
многое пропадет для читателя, который не знает языка и не в силах уловить едкую
осмысленность имен и фамилий. И переводчики “Паркинсона” их обыгрывают.
Появляются мистеры Макцап, Стопбинг и Дуропейн или
какой-нибудь епископ Неразберийский.
Депутат парламента, центрист
из категории нерешительных - мистер Уэверли. Буквально -
колеблющийся, в переводе - мистер Ваш де Наш.
Казначей Макфэйл - в
переводе (почти буквально) мистер Макпромах. Профессор Макфишн
(буквально Взрыв) - в переводе Мактрах. Подрядчики мистеры
Макнаб и Макхаш - в переводе (почти буквально) мистеры Мактяп и Макляп. Мистер Вудворм (древоточец) - в переводе мистер Сгрызли (звучит
тоже вполне по-английски, вспомните хотя бы Пристли!)
И еще, и еще, вполне в духе и
стиле памфлета: мистеры Буйвелл, Крепчи, Напролэм, доктор
Маккоекак, инженер-консультант Макхап (в подлиннике Макфи:
гонорар, а может быть, и взятка!) И наконец, нефтяной трест с выразительным
наименованием: “Тёк Ойл Да Вытек” (“The Trickle and Dried Up Oil
Corporation”). Одни находки были отличные, другие не столь ярки. Но все это звучит
по-английски, осмысляется по-русски, и, право, бьет без промаха. Нет
никаких сомнений: без этих веселых колючих искр “Закон Паркинсона” изрядно бы
померк.
На рубеже века писатель,
самые серьезные свои романы любивший сдабривать крупицей юмора, в одной книге
отвел немалую роль собачонке. Собачонка была ревнивая, капризная и не всегда
доброжелательно смотрела на мир и на людей из-под густой, косматой шерсти,
падающей на глаза, словно челка у модной девицы.
Звали собачонку - Блинк.
По-английски blink -
мигать, щуриться. По-русски это на глаз и на слух прежде всего напоминает о блинах
и масленице. Кроме того, Блинк звучит в мужском роде, а тут важно, что
четвероногая героиня - женского рода и нрав у нее самый дамский. Редактор
предложил обозвать собачонку Моргалкой или короче, звучней, ближе к русской
Жучке - Жмуркой. Переводчик не согласился. Редактор не настаивал.
Собачонка осталась Блинк, а в проигрыше остался читатель.
Когда-то, не подумав, ввели у
нас без перевода Микки Мауса (верней бы мышонок Микки). Теперь
малыши видят на экранах Майти Мауса - все ли знают, что mighty
по-английски могучий? И чем плохо было бы - Храбрый мышонок,
силач?
В романе французского автора
осталось без перевода название модного дамского магазина “Прентан”, а
почему бы не “Весна”?
Западный фильм критики сперва
так и называли “Джавз” - и неблагозвучно, и непонятно. Потом пошли
в ход “Челюсти”. А это, конечно, (акулья) “Пасть”.
Настоящий литератор отлично
понимает, как обидно читателю терять эту самую “непереводимость”, как важно
донести до него оттенки, скрытые в значимых именах и названиях. И не
показательно ли, что интереснейший американский писатель Томас Вулф в одном из
своих романов, рассказывая о Германии, перевел на английский название Шварцвальд
и написал Black forest - чтобы читатель увидел и воспринял еще и образ
черного леса!
И когда (еще в 1901 году!)
горьковскую “Песню о Соколе” перевел поэт Ян Райнис, недаром он заменил Ужа -
Гадюкой. Ведь в латышском фольклоре Уж - добрый! Правда,
гадюка не только ползучая тварь, но еще и ядовитая. И все же один учитель из
Латвии рассказывал: когда он говорил ребятам об этой замене, в каждом классе
кто-нибудь находил верный ответ: почему нельзя было перевести буквально и
оставить Ужа. До школьников - доходит. Отчего же так часто
не доходит до литераторов, до переводчиков и ученых мужей?
“Игра” на именах и названиях -
лишь один вид игры слов, с которой так часто сталкивается переводчик. К
примеру, без игры слов и Диккенс не Диккенс! Но как трудно порой передать даже
малый его каламбур...
Вот каверзные случаи из
небольшой его повести.
Мальчишка продает на улицах
газеты. Продрог ли, проголодался ли, устал - но держится молодцом. И чтобы
как-то развлечься, скоротать время, выкликает свою газету по-разному: с утра,
как полагается, Paper, а затем - Pepper (перец), Piper (дудочник) и так
далее, меняя гласные.
Как быть переводчику? Писать
“пейпер”, “пеппер”, “пайпер” и так далее? Скучно, непонятно. Переводить?
Получится длинно, разнозвучно, неубедительно. Притом иногда в этих выкриках и
смысла нет, они только созвучны слову “газета”.
И вот в переводе мальчишка
выкликает “Утренний листок”, затем “Утренний блисток, кусток,
свисток” и под вечер, когда работа кончается, - “Вечерний хвосток”.
Наверное, решение не идеальное, а все же решение.
Фамилия героини Свиджер,
многие зовут ее для краткости Свидж. Ни она сама, добрая душа, ни муж ее не в
обиде - пускай, мол, прозвали хоть Свидж, хоть Видж, хоть Бридж... И дальше
в подлиннике обыгрывается уже слово “бридж”, которое ведь не только рифма к
Свидж, но еще и означает “мост”. Пускай, мол, ее зовут как угодно - и
следует перечень лондонских мостов... Для русского уха диковато, что женщину
называют Вестминстерским и иными мостами, да и громоздко, непонятно. И пришлось
обыграть второе значение слова “бридж”: пусть, мол, зовут хоть бридж, хоть
покер, преферанс, пасьянс, я даже не против подкидного, если им так больше
нравится!
Горький, трудный,
психологически сложный рассказ современного писателя о тяжелых судьбах, об
одиночестве называется в подлиннике “Master Misery”. Так зовется и действующее
лицо. Сами по себе эти два слова верней всего было бы передать нашим
“Горе-Злосчастье”. Пусть это из старинной повести и стало детской
сказкой - у автора тоже притча. И, к примеру, в другой притче, у другого
современного автора, вполне уместен оказался наш сказочный оборот “Жила-была
старушка”. (Впрочем, иные фольклорные зачины и речения, пожалуй, международны.)
Но в русской сказке
Горе-Злосчастье все-таки малость смешное, солдат под конец его перехитрил. Да и
средний род для имени этого героя не годится. И переводчик находит иное
решение: Злой рок. Это беспощадно, как весь рассказ, очень точно
выражает роль героя, звучит кратко, тяжко, словно два роковых удара, словно
стучит в дверь сама судьба.
Другой случай. Человек пришел
посмотреть на торжественную и скорбную процессию - хоронят королеву.
- I’m late? - говорит он.
И ему возражают:
- Not you, sir. She is.
У английского слова late два
значения. Герой спрашивает, имея в виду первое значение: Я не опоздал? И
слышит в ответ второе значение: Вы не покойник, сэр. Покойница
(или - скончалась) она.
Как быть? Переводчику
пришлось отказаться от игры буквальной, на двойном смысле именно этого слова,
и обыграть нечто соседнее.
- Все кончено?
- Не для вас, сэр. Для нее.
Слово обыграно другое, а
смысл и настроение сохранились - ничего не отнято у автора, не прогадал и
читатель.
Да, это всякий раз сложно и
подчас спорно. Бесспорно одно: необходимо искать какие-то замены, чтобы не
тускнели краски автора и ничего не терял читатель. Что-то выйдет удачно, что-то
похуже. Одно плохо всегда - обычное оправдание, сноска: “непереводимая
игра слов”. Это - расписка переводчика в собственном бессилии.
Конечно, порой ты и впрямь бессилен перед какой-то уж очень головоломной
задачей. Тогда вернее совсем пожертвовать игрою слов здесь и, может
быть, взамен сыграть в другом месте, где у автора ничего такого и нет, а
переводчику что-то придумалось. Но чем меньше потерь, тем, понятно, лучше, и
отступать без боя стыдно.
А редактору в таких случаях
не надо быть педантом и придирой, возвращать переводчика к букве подлинника,
упрекать в отсебятине. Ведь это как раз не отсебятина, не произвол, а та
необходимая свобода, которая помогает полнее передать стиль и замысел автора.
Вспоминается: один наш
математик переводил специальный труд и вдруг застрял - не удавалось
проникнуть в суть мысли автора. И какой-то весельчак, видимо начитавшийся
романов с этими самыми сносками, присоветовал:
- А ты напиши: дальше следуют пятьдесят страниц
непереводимой игры слов...
Буква...
В переводах с английского то
и дело встречаешь оборот все в порядке. Даже и не в переводе
кое-кто пишет: “У меня все oл paйm”!!! А уж если формалисты это All
right переводят, то буквально, совсем не в духе русской речи. У меня (со
мной) все в порядке там, где вернее: все хорошо (благополучно). “Все в порядке” пишут всюду, без разбору: и в утешение
плачущему ребенку (вместо ну, ничего, ничего, успокойся,
пройдет, все обойдется), и о человеке - вместо он жив
и здоров, и о машине - вместо она в исправности (работает
как нельзя лучше).
Так сохраняется буква подлинника,
но искажается его дух, нарушается искренность речи, верность
образа. А ведь нетрудно все это сохранить.
В фантастическом рассказе
зверек или птица научились говорить по-человечески. Говорят поначалу не совсем
чисто и правильно. Допустим, не Hello, a ‘ello. Англичанину такая ошибка в
произношении скажет много, а русскому читателю - ровным счетом ничего. Но
можно передать это самое Hello обычным русским здравствуй, а в
наивной, еще неумелой речи ‘ello - хотя бы как драстуй или зд’аствуй. И все станет понятно.
В иных случаях, в книгах
современных “Hello” отлично передается нашим “Здорово” или “Пpuвem”.Это тоже естественней и выразительней в книге, написанной - или воссозданной -
по-русски.
Все это отдельные мимолетные
возгласы. Но есть один отличный, психологически насыщенный рассказ, где это
самое Hello (переводчик ради фонетической точности пишет “хеллоу”) играет
совсем особую роль, на нем лежит важнейшая смысловая и эмоциональная нагрузка.
И вот что получается:
“Диалог внезапной любви один
и тот же всюду, во всех странах мира. На всех языках (! !!) мы кричим
друг другу из-за подушки: “Хеллоу-хеллоу-хеллоу-хеллоу! ”, словно ведем
какой-то нескончаемый телефонный разговор через моря и океаны...”
Так еще в нескольких местах,
по три, четыре, пять хеллоу кряду. То, что должно звучать воплем
отчаяния и одиночества, оборачивается нелепостью, пародией. Надо думать, не
этого добивался одаренный переводчик, но его подвело увлечение экзотикой
заемного слова. Право же, стоило отказаться от буквы подлинника. Ибо “на всех
языках”, каждый на своем языке, любя и тоскуя, мы кричим друг другу все же не
“хеллоу”, а примерно - слушай! выслушай! Ты слышишь? Услышь меня! Правда,
в рассказе упомянут телефонный разговор. И все-таки жаль, что не
выбрано такое слово, которое годилось бы не только для телефона, но
выдерживало бы всю психологическую нагрузку, передавало бы ощущение
неизбывного одиночества. Да, рассказ во многом пародиен, но только не здесь.
Это - случай крайний. Но
как часто наталкиваешься на никому не нужное: “О’кей, сказал он”
вместо - ладно, согласен, идет.
Как часто в переводах
встречаешь оборот высокие скулы (high). Изредка это скуластое, широкоскулое лицо (восточного типа). А чаще - выступающие или
обтянутые скулы на худом лице (вспомните “две косточки, две точки под глазами”,
которые поразили князя Мышкина на портрете Настасьи Филипповны). Тогда вернее
сказать “от противного”: глубоко посаженные (или даже запавшие) глаза.
Допустим, можно сказать песочного
или морковного цвета волосы, хотя верней либо светло-рыжие, золотистые, либо яркие, медно-рыжие: так мы говорим
по-русски, именно это означают английские sandy и red или французское carotte.
Недаром роман Жюля Ренара “Poil de carotte” в переводе совершенно правильно
назван “Рыжик”.
Но вот женщина влюблена, во
всяком случае ведет себя как влюбленная. “Она восхищалась его волосами, его
шеей, изгибом его позвоночника”. Неужто и вправду -
позвоночника?! Конечно, по словарю это первое значение слова spine. Но пусть
даже автор говорит не совсем всерьез, пусть он подтрунивает над внезапным
увлечением героини, все же вряд ли она восхищается позвоночником! Скорее -
прямой, ничуть не сутулой спиной мужчины, иначе говоря, его осанкой, тем,
как прямо он, человек уже в годах, держится. И однако это не описка. Чуть
дальше герой размышляет: “Неужели ее восторги по поводу изгиба его позвоночника
были всего лишь коварной и бессовестной игрой на ненасытном... мужском
тщеславии?”
И в другом рассказе, о другой
женщине, пусть тоже не без иронии: “Она шла, выставив свой плоский живот далеко
вперед, что придавало ее позвоночнику какой-то фантастический изгиб”. Не
стоило ли перевести это на язык и образы более понятные? К примеру: она
выпятила живот и как-то неестественно, неправдоподобно изогнула спину.
Право, читатель легче бы себе это представил!
Здесь переводчик, видимо,
считал буквальность остроумной. Чаще она бывает бездумной и бессмысленной.
К пословице mettre la main
à la pâte дали сноску: опустить руки в тесто! А
смысл - вмешаться!
Непонятно, почему “огромный
клан, сгрудившийся в блокгаузе”, может затравить и убить
человека. А тут никакой не блокгауз, просто (на жаргоне) тюрьма.
Бездумная передача
иноязычного слова первым же его значением по словарю породила немало ошибок.
Иные укоренились за десятилетия. Так, даже нынешние газеты и справочники упорно
делят территорию США на графства. Иной раз читаешь: республиканское
графство! Чистейшая бессмыслица. Люди привыкли, не ощущают нелепости таких
сочетаний, хотя, как известно, никаких графов и графств в Америке нет. County
там означает просто округ - второе значение слова черным по белому
указано в англо-русском словаре.
Еще важнее отходить от буквы
подлинника в художественной литературе, где надо передать не только
суть, смысл, но и множество оттенков.
В подлиннике: “Плохое зрение не
мешало (не препятствовало) акулам чуять жертву”. Дословный перевод
прозвучал бы странно и не слишком логично. И переводчик думающий, наделенный
верным слухом, отходит от буквы, чтобы прояснить мысль: Акулы плохо видят, зато
отлично чуют жертву.
Просто и ясно. И плох был бы
тот редактор, который стал бы здесь возражать против “отсебятины”, потому что у
автора, мол, нет никакого “зато”.
Самолет потерпел аварию, два
человека затеряны в сердце пустыни, им грозит смерть от жажды. Но среди
обломков самолета чудом отыскался апельсин, они по-братски разделили его, и вот
у ночного костра выдалась счастливая минута. В подлиннике дословно: “Ложусь на
спину, сосу фрукт и считаю падающие звезды”. Рассказано о событии трагическом,
о раздумьях глубоких и человечных (мы обречены... но это не мешает мне радоваться),
а по-русски сосу фрукт прозвучало бы попросту смешно. И приходится
расшифровать “фрукт”, отойти от буквы подлинника, чтобы передать дух, ощущение,
настроение: “Откидываюсь на спину, высасываю дольку за долькой, считаю
падающие звезды”.
Раз в год в домашней утке
просыпается душа перелетной птицы, древний инстинкт зовет ее прочь со двора, ей
мерещится ширь материков, очертанья морей... Все это странным образом умещается
“в маленькой глупой голове” - вот мысль автора (есть такой французский
идиом - la dure tête), и, право, странно было бы слово dure
перевести здесь первым значением по словарю: в твердой голове.
Старушка втайне чувствует
себя одинокой, ей не хватает ласки, тепла. Она хочет завести собаку - и
объясняет с запинкой: “I want something human”. Надо ли переводить дословно:
“чтобы рядом было что-то человеческое”! Пожалуй, и вернее, и
яснее, к примеру: Хочу, чтоб рядом была живая душа...
Еще любопытный и очень
показательный случай.
Младшая сестренка жаловалась
на брата: “С ним стало трудно ужиться, то он злился, то дулся, настроение у
него менялось пятнадцать раз на день. Ел так много и жадно, даже смотреть было
страшно, и все огрызался - не приставай ко мне”. (В подлиннике: “Не was
difficult to live with, inconsistent, moody. His appetite was appalling, and he
told me so many times to stop pestering him”.)
Однажды весьма авторитетный
критик привел эти строки как пример чрезмерной вольности - тут еще можно
спорить. Но позднее они же приведены уже как грубая ошибка, перевод обратный по
смыслу, дескать: 1) выражение appalling appetite значит “скверный, плохой
аппетит”, так как “глагол appal значит пугать, страшить” и 2) “нужно было...
правильно осмыслить ситуацию, задуматься: когда у человека дурное настроение,
какой у него аппетит - плохой или хороший?” Тогда, заключает критик, не
было бы в переводе “грубого ляпсуса...”
А ляпсуса здесь нет, смысл
как раз верен.
Критик исходил из первого, общепринятого значения одного слова или словосочетания и предлагал первое
приходящее на ум заключение: в дурном настроении есть не хочешь. И то и
другое вырвано из контекста, из всего повествования, из конкретных
связей. Между тем у автора сразу за словами об appalling appetite
девочка спрашивает, не солитер ли сидит в брате, и отец отвечает: нет,
просто Джим растет. У подростка, а не у взрослого дурное
настроение не обязательно отбивает аппетит! Да и девочку навряд ли испугало бы
(навряд бы она даже заметила) отсутствие аппетита. Напротив, ее и дальше
пугает именно непомерный аппетит брата, она изумляется, чего ради он
“столько всего уплел” - бутылку молока и десяток бананов сразу!
Перевод был тут верен как раз
потому, что основан на духе подлинника, на продуманном общем смысле рассказанного,
а не на букве, не на первом по словарю толковании отдельно
взятого слова, вырванного из всего настроения и всей картины.
И отнюдь не из желания защитить честь собственного мундира воскрешаю я,
виновница мнимого “ляпсуса”, этот давний случай. Нет, здесь спор как раз о
принципе, о самой сути, о корне и основе переводческого труда.
Образ, настроение, мысль и
чувство... так важно это передать - и так невозможно передать, следуя одной
лишь букве подлинника!
Переведен рассказ классика
прошлого века: “...река, казалось, с трудом пробивает себе путь среди
обширных флотилий тяжело груженных судов, которые повсюду отягощали ее
гладь. За пределами города частыми группами росли величавые пальмы и кокосы вместе
с какими-то деревьями гигантского возраста. То здесь, то там
виднелось рисовое поле... водоем, случайно забредший сюда храм...”
И чуть дальше: “В том, что я
видел и слышал... не было ничего от характерных особенностей сна... Сначала,
сомневаясь в своем бодрствовании, я предпринял серию проверок...виденье... подверглось моему сомнению, а затем проверке...”
Что и говорить, перевод
дословный. Не отсюда ли в русском тексте неудачное соседство однокоренных слов
или слов несочетаемых, и канцеляризмы, тяжелые обороты, и разнобой времен, и
разнобой стилистический, и прямые нелепости и ошибки. Cocoa - либо тоже пальма
(кокосовая), и тогда нельзя “пальмы и кокосы”, либо это
дерево какао. Случайно забрести куда-либо может отбившаяся от стада
овца, о храме же так выразиться мог бы разве что писатель иной поры (позднее
лет на сто!), а в данном случае stray - просто одинокий, на
худой конец - бог весть как сюда попавший.
Быть может, читатель и
продерется сквозь дебри такого перевода, кое-как проследит за развитием сюжета.
Но цельного впечатления он наверняка не получит, не разделит с героем изумления
перед событиями странными, нежданными, не ощутит его смятения, его
сомнений - сон это или явь, не увидит во всей внезапной и сказочной
красоте поразившую героя картину: полную жизни реку, удивительный город,
пальмовые рощи... Все это у читателя отнято: у переводчика нет ясного
представления о замысле автора, а потому и передать читателю дух рассказа он не
сумел. Ни ясности, ни цельности переводчик, видно, и не искал, не осмыслил и не
преобразил творчески подлинник, а переводил механически слово за словом. Это и
есть бездушная и бездумная калька.
“Он женат на авторитарной
снобке” - что это такое?
“...Хотя все силы (героя)
были направлены на борьбу (со стихией), сердце его вдруг наполнилось
чувством огромной любви... Настоящая любовь - это страсть и нежность
пополам. Первую он ощутил давно, теперь в его душе прочно утвердилась и вторая”.
Конечно, в оригинале есть
first и second, но по-русски это присуще только протоколу, в художественном переводе
такая казенщина с банальностью пополам непозволительна. Она - еще одно
доказательство, что калька и канцелярит - близнецы.
Что значит “зафиксированная
вовне времени грязнуха исчезла зафиксированной, без момента перехода”?
Может быть, она мелькнула перед глазами, накрепко запечатлелась (отпечаталась)
в памяти, а из виду мгновенно исчезла? Вероятно, так, но легко ли на каждой
странице разгадывать этакие ребусы?
Некто “трезво и перипатетически
воспринимал окружающий мир, бодрствуя... до пяти часов утра”. Что сие значит?
Если в подлиннике (весьма сложном, тут стиль передать не так-то легко) и стояло
peripatetic, то переводчик обязан сохранить не слово, а мысль и образ. Персонаж
этот не причастен древней философской школе перипатетиков, но, может быть,
бодрствуя, он, как и те философы со своими учениками, ходил взад и вперед?
Или, неровен час, переводчику почудилось, что перипатетически - это вроде
патетически, только “покрепче”? Поистине, темна вода во облацех. Правда, нам
встречался и перипатетический Телепат - у Ст.Лема. Но Лем-то
острит, и очень удачно. Американский же романист насмешил читателя только по
милости переводчика.
И в том же романе разносчик
газет “упивался одинокой самодостаточностью своей работы”. (Это
слово-урод сейчас уже встречаешь не только в переводах.)
А что такое “западное небо”?
По-русски либо закатное, либо небо на Западе (допустим,
оно алеет или погасло). Как вам нравится “костюм цвета соли”? А “рот,
собранный в пуговицу”? А “потенциальные пироги”?
А это как понять: человек
“потерял стратегическую пуговицу в смешанном обществе”?
Загадки, загадки...
“Сказал он темно”. Пожалуй,
припомнится Ленский (“так он писал темно и вяло”). А в подлиннике никакого
романтизма, человек говорит, видимо, darkly - либо хмуро, либо
туманно, неясно.
Некто “увидел своего сына царящим
в ореоле насыщенного ощущения начала нового пути, и
его сердце воспряло (хотя бы воспрянуло, все-таки
грамотнее!) из праха”. Вот это и вправду сказано темно, ибо не
по-русски.
Очевидно, в лучшем случае все
это - калька, непереваренное, не осмысленное творчески повторение буквы
подлинника без малейшего желания понять и передать дух, своеобразие
этого сложного, но отнюдь не пародийного стиля. Выходит не своеобразно, а
только непонятно, смешно и нелепо. И таких переводов немало.
“Это помогло ему оставаться тем,
кем он был” - вместо самим собою!
Человек “шел, засунув руки в
карманы, чуть выставив вперед нагнутую голову”!
“Руку, поддерживающую голову
мальчика, сковал сон”. В подлиннике: “The arm... gone to
sleep” - рука затекла, онемела.
“Он пощупал, на
месте ли его ноги”, а в подлиннике “he found his feet” - стал
на ноги (в переносном смысле), ощутил, осознал свои силы!
“Ветер вгрызался в дым, поднимавшийся из труб редких ферм”. А у автора “The occasional farmhouse
chimney sent smoke up into the teeth of the wind”, этот английский идиом -
“в зубы” - означает: навстречу, наперекор,
несмотря на... Но вот и еще перевод: “Взбираться по склону в зубах
у этого урагана будет делом нешуточным”!
“Ты хочешь быть тем,
кем не можешь стать”. А это в данном случае значит просто-напросто ты
сам не знаешь, чего хочешь! А в другом повороте может быть - хочешь
невозможного.
Нет, нельзя поверить, что
нормальный, обыкновенный человек в здравом уме и твердой памяти скажет о
другом, об инвалиде или калеке, не он прихрамывает, припадает на
ногу, а у него нога с дефектом!
Почему же так выражается
переводчик? Только потому, что в подлиннике defect? Право, чтобы рука поднялась
написать такое, надо страдать каким-то дефектом... если не чутья,
то по меньшей мере слуха...
В переводе современного
бельгийского рассказа один персонаж объясняет другому, как вручить третьему
лицу солидную сумму; речь идет о миллионах, притом о сделке не слишком
законной. Деньги надо передать “из рук в руки”. “Ni vu, ni connu”, как говорят
французы.
И сноска: “Не видя,
не зная”.
Такое нарочно не придумаешь!