Как Бастард де Молеон ехал во Францию и что случилось с ним в дороге

Чтобы вернуться во Францию, Аженор выбрал почти тот же путь, каким добирался до Испании.

Один, а потому, не внушающий никому страха, бедный, а значит, не вызывающий ни у кого зависти, рыцарь надеялся успешно исполнить поручение, которое дала ему умирающая королева. Правда, на дороге следовало быть настороже.

Прежде всего надлежало остерегаться прокаженных, которые, как поговаривали в народе, отравляли источники, бросая в них сальные волосы, головы ужей и жабьи лапы.

Потом — евреев, действовавших в сговоре с прокаженными; и вообще опасаться людей или вещей, всего того, что могло навредить или причинить зло христианам.

Далее — следовало бояться короля Наварры,[87]врага короля Франции, а значит, и французов.

И еще надо было остерегаться крестьян, этих «Жаков-простаков», которые, после того как они долго возмущали народ против дворянства, наконец стали поднимать цепы и вилы на рыцарей.

И уж никак нельзя было забывать об англичанах, предательски расположившихся во всех лучших уголках прекрасного Французского королевства — в Байонне, Бордо, Дофине, Нормандии, Пикардии и даже в пригородах Парижа, и еще надо было помнить об отрядах наемников. Этих скопища разношерстного, вечно голодного сброда прокаженных, евреев, наваррцев, англичан, «Жаков», не считая разбойников со всех концов Европы, выходцев из самой бедной части ее населения, обшаривали и опустошали Францию, воевали против всех и всего: против одиноких путников и крестьян, против красоты и собственности, против власти и богатства. В наемных отрядах, столь живописно пестрых, попадались даже арабы; правда, из духа противоречия, они заделались христианами, что было им вполне позволительно, так как христиане-наемники в свою очередь превратились в арабов.

Если не принимать в расчет эти неудобства — мы перечислили здесь далеко не все, — то Аженор ехал вполне спокойно.

Путник той эпохи был обязан знать и изучать повадки вороватого воробья, подражать им. Он не смог сделать ни одного прыжка, ни одного движения, прежде чем быстро не оглянуться на все четыре стороны, чтобы убедиться, нет ли рядом стрелка, сетки-ловушки или пращи, нет ли поблизости собаки, ребенка или крысы.

Таким обеспокоенным вороватым воробьем и был Мюзарон; Аженор поручил ему распоряжаться их кошельком, и оруженосец не хотел, чтобы он совсем опустел.

Мюзарон издалека угадывал прокаженных, за льё чуял евреев, за каждым кустом видел англичанина, вежливо раскланивался с наваррцами, показывал «Жакам» свой длинный нож или арбалет; отрядов наемников он боялся гораздо меньше Молеона, или, вернее, не боялся совсем, потому что, как убеждал он своего господина, если их захватят в плен, то они вступят в наемный отряд, чтобы выкупить себя, и оплатят свою свободу свободой тех, у кого они сами ее отнимут.

— Все это будет прекрасно, когда я исполню свое поручение, — отвечал Аженор. — Тогда пусть случится то, что угодно Богу, а пока я желаю, дабы Богу было угодно, чтобы с нами ничего не случилось.

Они благополучно проехали Руссийон, Лангедок, Дофине, Лионне и добрались до Шалона-на-Соне. Погубила их беспечность: уверенные, что с ними больше ничего не случится, поскольку заветная цель была совсем близка, они рискнули ехать ночью и утром, едва занялся рассвет, попали в западню, которая была отлично устроена таким множеством солдат, что всякое сопротивление было бесполезно, поэтому осторожный Мюзарон в тот самый миг, когда Аженор намеревался неосторожно выхватить из ножен меч, удержал хозяина за руку, и они сдались без боя. С ними произошло то, чего они больше всего опасались, вернее, опасался рыцарь; Аженор с Мюзароном оказались в лапах командира наемного отряда, мессира Гуго де Каверлэ[88]— человека, который по рождению был англичанином, по уму — евреем, по характеру — арабом, по своим вкусам — «Жаком», по хитрости — наваррцем и, сверх всего, почти прокаженным, ибо он, по его словам, воевал в таких жарких краях, что привык в самом пекле не снимать доспехов и железных перчаток.

Враги же капитана — их у него, как у всех незаурядных людей, было немало — просто-напросто утверждали, будто Гуго де Каверлэ не снимает доспехи и всегда носит железные перчатки, чтобы не заразить своих многочисленных друзей гнусной болезнью, которую имел несчастье подцепить в Италии.

Мюзарона и рыцаря немедленно доставили к Каверлэ. Это был лихой вояка, который хотел собственными глазами видеть пленников и лично допросить их; ведь он всегда считал, что в это опасное время его люди смогут упустить какого-нибудь графа, переодетого в мужлана, и он в очередной раз потеряет возможность разбогатеть. Поэтому он сразу же постарался узнать о делах Молеона, разумеется тех, о которых рыцарь мог рассказать; ясное дело, что о поручении королевы Бланки сначала речи не заходило. Они говорили только о выкупе.

— Извините меня, — сказал Каверлэ, — я тут, на дороге, затаился, как паук под потолком. Поджидал кого-нибудь или чего-нибудь, подвернулись вы, я вас и схватил, хотя и без всяких злых умыслов. Увы, с тех пор как регентом стал король Карл Пятый и кончилась война, мы прокормиться не можем. Вы симпатичный рыцарь, и я учтиво отпустил бы вас, живи мы в обычное время, но в голодные времена, сами понимаете, мы и крохи подбираем.

— Вот мои крохи, — сказал Молеон, показывая Каверлэ пустой кошелек. — Я клянусь вам Богом и той долей, которую, надеюсь, он выделит мне в раю, что у меня нет ничего: ни земель, ни денег, ни чего-либо еще. Зачем я вам? Лучше отпустите меня.

— Прежде всего, мой юный друг, — ответил капитан Каверлэ, внимательно приглядываясь к крепкой фигуре и воинственному лицу рыцаря, — вы будете отлично смотреться в первой шеренге нашего отряда, во-вторых, у вас есть конь и оруженосец. Но не одно это делает вас для меня весьма ценной добычей.

— Прошу вас, скажите, что за несчастное стечение обстоятельств придает мне в ваших глазах столь большую ценность? — спросил Аженор.

— Вы ведь рыцарь, не правда ли?

— Да, я посвящен в Нарбоне одним из величайших сеньоров христианского мира.

— Поэтому вы для меня ценный заложник, раз признаетесь, что вы рыцарь.

— Заложник?

— Конечно. Представьте, что король Карл Пятый захватит в плен кого-либо из моих людей, одного из моих лейтенантов,[89]и пожелает его повесить. А я пригрожу, что вздерну вас, и это остановит короля. Если, невзирая на мою угрозу, он все-таки повесит моего человека, я в свою очередь повешу вас, и королю будет неприятно, что его рыцарь болтается на перекладине. Но, простите, — прибавил Каверлэ, — я вижу у вас на руке украшение, которого раньше не заметил, что-то вроде перстня. Чума меня забери! Покажите-ка мне эту штучку, рыцарь. Я люблю хорошо сделанные вещи, особенно если дорогой материал прекрасно обработан.

После этих слов Молеон сразу понял, с кем имеет дело. Капитан Каверлэ был предводителем банды; он стал главарем разбойников, потому что больше не видел смысла, как он сам себя убедил, честно продолжать заниматься ремеслом солдата.

— Капитан, есть у вас что-нибудь святое? — спросил Аженор, пряча руку.

— Для меня свято все, чего я боюсь, — ответил кондотьер.[90] — Правда, не боюсь я ничего.

— Жаль, — холодно возразил Аженор, — Будь иначе, этот перстень, который стоит…

— Триста турских ливров,[91] — перебил Каверлэ, бросив взгляд на кольцо, — судя по весу золота и не считая работы.

— Верно! Но этот перстень, который по вашей оценке стоит всего триста турских ливров, мог бы принести вам тысячу, если бы вы, капитан, хоть чего-нибудь боялись.

— Как вас понимать? Объясните, мой юный друг, учиться никогда не поздно, а я люблю набираться ума-разума.

— Но, надеюсь, вы человек слова, капитан?

— По-моему, я однажды уже дал слово, и больше никому давать его не намерен.

— Но вы хотя бы доверяете слову тех, кто его еще не давал и поэтому держит его?

— Я могу доверять слову лишь одного человека, но вы, рыцарь, не он.

— Кто же этот человек?

— Мессир Бертран Дюгеклен. Но поручится ли он за вас?

— Я с ним не знаком, по крайней мере, лично, — ответил Аженор. — Однако если вы позволите мне ехать куда мне надо, если дадите мне возможность передать этот перстень той особе, которой он предназначен, я, от имени мессира Дюгеклена, хотя и не имею чести его знать, обещаю вам даже не тысячу турских ливров, а тысячу экю[92]золотом.

— Я лучше предпочитаю наличными те триста турских ливров, что стоит перстень, — рассмеялся Каверлэ, протягивая Аженору руку.

Рыцарь быстро отошел назад и встал у окна, выходившего на реку.

— Этот перстень принадлежит королеве Бланке Кастильской, — сказал он, снимая его с пальца и вытягивая руку прямо над Соной, — и я везу его королю Франции. Если ты дашь слово, что отпустишь меня и я тебе поверю, гарантирую тебе тысячу золотых экю. Если ты откажешься, я брошу перстень в реку, и ты потеряешь все — и перстень и выкуп.

— Пусть так, но ты в моих руках, и я тебя повешу.

— Весьма слабое утешение для хитрого пройдохи, вроде тебя. Ты не ценишь мою голову в тысячу золотых экю, это доказывает то, что ты не говоришь «нет»…

— Я не говорю «нет», — перебил Каверлэ, — потому что…

— Потому что ты боишься, капитан. Скажи «нет», и перстень потерян, а потом, если хочешь, можешь меня повесить. Ну что, да или нет?

— Черт возьми! — в восхищении воскликнул Каверлэ. — Да ты, я вижу, малый храбрый. Даже твой оруженосец глазом не моргнул. Бес меня задери! Клянусь печенкой нашего святого отца, папы римского, ты мне нравишься, рыцарь.

— Прекрасно, я от души тебе признателен, но отвечай.

— А что я должен ответить?

— Да или нет, другого я не требую, вот мое последнее слово.

— Будь по-твоему, да.

— Отлично! — воскликнул рыцарь, снова надевая на палец перстень.

— Но лишь при одном условии, — заметил капитан.

— Каком?

Каверлэ собрался уже ответить, но громкий шум отвлек его внимание; шум доносился с другого края поселения, вернее, лагеря, разбитого на берегу реки и окруженного лесом. В дверь просунулись несколько озабоченных солдат, которые кричали:

— Капитан! Капитан!

— Слышу, слышу, иду, — ответил кондотьер, привыкший к подобного рода тревогам. — Потом, повернувшись к рыцарю, сказал: — А ты оставайся здесь, тебя будет охранять дюжина солдат. Надеюсь, тебе понятно, какую честь я тебе оказываю, а?

— Ладно, — согласился рыцарь. — Но пусть они ко мне не подходят, потому что, если хоть один из них сойдет с места, я швырну перстень в Сону.

— Не подходите к нему, но глаз с него не спускайте, — приказал Каверлэ своим бандитам и, кивнув рыцарю — Каверлэ так ни на секунду и не приоткрыл забрало шлема, — уверенным, привычным шагом направился в то место лагеря, где стоял невообразимый шум.

Все то время, что Каверлэ отсутствовал, Молеон и его оруженосец стояли у окна; стражники находились в другом конце комнаты, застыв перед дверью.

Шум продолжался, хотя и шел на убыль, потом совсем прекратился, и через полчаса Гуго де Каверлэ появился снова, ведя за собой нового пленника, которого захватил отряд наемников, раскинувший над этой местностью своего рода сеть для ловли жаворонков.

Пленник, высокий и крепко сбитый, был похож на сельского дворянина; на нем был проржавевший шлем и латы, которые его предок, казалось, подобрал на поле битвы при Ронсевале.[93]Первое впечатление, которое производил его нелепый наряд, вызывало смех; но какая-то гордость в осанке, решительность в манере держаться, хотя он и пытался напустить на себя смиренный вид, внушали наемникам если не почтительность, то настороженность.

— Вы хорошо его обыскали? — спросил Каверлэ.

— Да, капитан, — ответил немец-лейтенант, кому Каверлэ был обязан удачным выбором позиции, занятой его отрядом; выбор этот был внушен лейтенанту не ее удобным расположением, а отличными винами, которые уже в те времена делали на берегах Соны.

— Когда я говорю о нем, — пояснил капитан, — я имею в виду и его людей.

— Будьте спокойны, все сделано как следует, — ответил немец.

— И что вы у них нашли?

— Одну марку[94]золота и две марки серебра.

— Браво! — воскликнул Каверлэ. — Кажется, денек обещает быть недурным.

Потом он повернулся к новому пленнику.

— А теперь, мой паладин, давайте немного поболтаем, — начал Каверлэ. — Хотя вы очень похожи на племянника императора Карла Великого, меня вполне устроило бы узнать из ваших собственных уст, кто вы такой. Ну-ка, расскажите нам о себе откровенно, без всяких оговорок и умолчаний.

— Я, как вы можете убедиться по моему выговору, — ответил незнакомец, — бедный арагонский дворянин, путешествующий по Франции.

— И правильно делаете, — согласился Каверлэ. — Франция — страна красивая.

— Верно, вот только время вы выбрали неподходящее, — заметил лейтенант.

Молеон не сдержал улыбки, потому что он лучше, чем кто-либо, мог оценить меткость этого наблюдения.

Дворянин-иностранец держался с невозмутимым спокойствием.

— Ладно, ты нам лишь сказал, откуда ты, — продолжал Каверлэ, — то есть половину из того, что нам хочется узнать. Ну а звать тебя как?

— Если я вам скажу свое имя, это вам ничего не даст, — ответил рыцарь. — Впрочем, у меня нет фамилии, я бастард.

— Если ты не еврей, турок или мавр, — настаивал капитан, — у тебя должно быть имя, данное при крещении.

— Меня зовут Энрике, — ответил рыцарь.

— Будь по-твоему. А сейчас подними-ка забрало, чтобы мы смогли увидеть твое доброе лицо арагонского дворянчика.

Незнакомец заколебался и осмотрелся вокруг, словно желал убедиться, нет ли здесь его знакомых.

Каверлэ, которому наскучило ожидание, взмахнул рукой. Тогда один из наемников подошел к пленнику и, ударив рукояткой меча по шишаку его шлема, приоткрыл железное забрало, скрывавшее лицо незнакомца.

Молеон вскрикнул: это лицо было вылитым портретом несчастного великого магистра, дона Фадрике, в гибели которого он не мог сомневаться, ибо держал его голову в собственных руках.

Побледнев от испуга, Мюзарон осенил себя крестным знамением.

— Ага! Вы знакомы! — воскликнул Каверлэ, поочередно окинув взглядом Молеона и рыцаря в проржавевшем шлеме.

Услышав это восклицание, незнакомец не без тревоги посмотрел на Молеона, но первый же взгляд убедил его, что он впервые видит рыцаря, и успокоился.

— Ну что? — спросил Каверлэ.

— Вы ошибаетесь, я не знаю этого дворянина, — ответил он.

— Ну а ты?

— Я тоже, — подтвердил Молеон.

— А тогда почему ты вскрикнул? — допытывался капитан, настроенный весьма недоверчиво, несмотря на отрицательные ответы обоих пленников.

— Потому что мне показалось, что твой солдат, сбивая ему шишак, снесет незнакомцу голову.

Каверлэ захохотал.

— Какая же у нас дурная слава, — сказал он. — Но все-таки, рыцарь, скажи честно, ты знаком или не знаком с этим испанцем?

— Даю слово рыцаря, что вижу его в первый раз, — ответил Аженор.

Но, произнося эту клятву, которая была истинной правдой, Молеон не смог сдержать волнения, вызванного этим странным сходством.

Каверлэ переводил глаза то на одного, то на другого. Незнакомый рыцарь вновь обрел невозмутимость и казался каменной статуей.

— Ну ладно, — сказал Каверлэ, сгорая от желания проникнуть в его тайну. — Тебя взяли первым, рыцарь… Я забыл спросить, как тебя зовут. Но, может, ты тоже бастард?

— Да, бастард, — подтвердил Молеон.

— Хорошо, — ответил командир наемников. — Что ж, выходит, у тебя тоже нет имени?

— Почему же нет, есть, — возразил рыцарь. — Имя мое Аженор, а поскольку родился я в Молеоне, то обычно меня зовут бастард де Молеон.

Каверлэ бросил взгляд на незнакомца, чтобы убедиться, не произвело ли на того впечатления имя, произнесенное рыцарем.

На лице испанца не дрогнул ни один мускул.

— Ну что ж, бастард де Молеон, — сказал Каверлэ, — тебя взяли первым, поэтому сначала мы покончим с твоим делом. Затем перейдем к сеньору Энрике. Итак, мы договорились: две тысячи экю за перстень.

— Тысячу, — поправил Аженор.

— Ты так считаешь?

— Уверен.

— Будь по-твоему. Значит, за перстень тысяча экю. Но ты мне ручаешься, что это перстень Бланки Бурбонской?

— Ручаюсь.

На лице незнакомца появилось удивление, не ускользнувшее от Молеона.

— Королевы Кастилии? — спросил Каверлэ.

— Да, — подтвердил Аженор.

Незнакомец стал прислушиваться еще внимательнее.

— Свояченицы короля Карла Пятого? — уточнил капитан.

— Именно.

Незнакомец весь обратился в слух.

— Той самой, что заточена в замке Медина-Сидония по приказу короля дона Педро, ее мужа? — спросил Каверлэ.

— Той самой, что по приказу своего мужа дона Педро задушена в замке Медина-Сидония, — ответил незнакомец спокойным, хотя и многозначительным тоном.

Молеон с удивлением взглянул на него.

— Вот оно что! — воскликнул Каверлэ. — Это осложняет дело.

— Откуда вам известна эта новость? — спросил Молеон. — Я считал, что первый привезу ее во Францию.

— Разве я не сказал вам, что я испанец и приехал из Арагона?[95] — поинтересовался незнакомец. — Я узнал об этой беде, что наделала в Испании много шуму, перед самым отъездом.

— Но если королеву Бланку Бурбонскую задушили, каким образом у тебя оказался ее перстень? — спросил Каверлэ.

— Потому что перед смертью она дала его мне, чтобы я отвез перстень ее сестре, королеве Франции, а также рассказал ей, кто убил Бланку и при каких обстоятельствах она погибла.

— Значит, вы были свидетелем последних мгновений ее жизни? — живо спросил незнакомец.

— Да, — ответил Аженор, — и даже убил ее палача.

— Мавра? — поинтересовался незнакомец.

— Мотриля, — уточнил рыцарь.

— Правильно, но вы не убили его.

— Как так?

— Вы только его ранили.

— Черт возьми! — воскликнул Мюзарон. — Если бы я знал об этом, у меня ведь в колчане было еще одиннадцать стрел!

— Хватит об этом, — прервал их Каверлэ. — Может быть, вам все это и очень интересно, но меня это никак не касается, ведь я не испанец и не француз.

— Правильно, — согласился Молеон. — Поэтому, как мы договорились, ты забираешь все, что у меня есть, и возвращаешь свободу мне и моему оруженосцу.

— Об оруженосце речи не было, — сказал Каверлэ.

— И, само собой, оставляешь мне перстень, а я в обмен на него плачу тебе тысячу турских ливров.

— Прекрасно, но остается еще одно маленькое условие, — напомнил капитан.

— Какое?

— О котором я сказал в ту минуту, когда нас прервали.

— Да, помню, — подтвердил Аженор. — И в чем же оно заключается?

— В том, что, кроме тысячи турских ливров — столько, по-моему, стоит данный тебе пропуск, — ты еще должен прослужить в моем отряде всю первую кампанию, участвовать в которой король Карл Пятый соизволит нас нанять, или в той кампании, что будет угодно провести мне.

Молеон встрепенулся от удивления.

— Ага, ну да, таковы мои условия, — продолжал Каверлэ. — Все будет так или не будет вовсе. Ты дашь подписку, что вступишь в отряд, и ценой этого обязательства получишь свободу… на время, конечно.

— Ну, а если я не вернусь? — спросил Молеон.

— Да нет, вернешься, — ответил Каверлэ. — Ведь ты сам сказал, что держишь слово.

— Ну хорошо! Будь по-твоему! Я согласен, но с одной оговоркой.

— Какой?

— Ни под каким предлогом ты не будешь заставлять меня воевать против короля Франции.

— Ты прав, я не подумал об этом, — сказал Каверлэ. — Я ведь подчиняюсь только королю Англии, да и то… Значит, мы составляем договор, а ты его подпишешь.

— Я не умею писать, — ответил рыцарь, который безо всякого стыда признавался в невежестве, широко распространенном среди дворянства той эпохи. — Писать будет мой оруженосец.

— А ты поставишь крест! — воскликнул Каверлэ.

— Поставлю.

Молеон взял пергамент, перо и протянул их Мюзарону, который под его диктовку написал:

«Я, Аженор, рыцарь де Молеон, обязуюсь сразу же, как исполню мое поручение при дворе короля Карла V, отыскать мессира Гуго де Каверлэ всюду, где он будет находиться, и служить у него (вместе с моим оруженосцем) во время его первой кампании, лишь бы сия не велась ни против короля Франции, ни против сеньора графа де Фуа, моего сюзерена».

— А как же тысяча турских ливров? — вкрадчиво осведомился Каверлэ.

— Верно, о них-то я и забыл.

— Вот именно! Зато я помню.

Аженор продиктовал Мюзарону:

«А помимо уже сказанного, я передам господину Гуго Каверлэ сумму в тысячу турских ливров, которую я признаю своим долгом ему, в обмен на временную свободу, что он мне даровал».

Оруженосец поставил дату, после чего рыцарь взял перо так, словно бы схватил кинжал, и лихо начертил крест.

Каверлэ взял пергамент, очень внимательно его прочел, набрав горсть песку, присыпал еще не просохшую подпись, аккуратно сложил эту расписку и засунул за поясной ремень своего меча.

— Ну вот, теперь все как надо, — заметил он. — Можешь ехать, ты свободен.

— Послушай, — обратился к Каверлэ незнакомец. — Поскольку я спешу и меня тоже ждут в Париже по важному делу, я предлагаю тебе за себя выкуп на тех же условиях, что и рыцарь. Тебя это устроит? Отвечай быстрее.

Каверлэ рассмеялся.

— Но я же тебя не знаю, — сказал он.

— Разве ты лучше знал мессира Аженора де Молеона, который, мне кажется, находится в твоих руках всего час?

— Не скажите! — воскликнул Каверлэ. — Нам, людям наблюдательным, не нужно даже часа, чтобы оценить человека, а за тот час, что он провел у меня, рыцарь сделал кое-что, что позволило мне лучше его узнать.

Арагонский рыцарь как-то странно улыбнулся.

— Значит, ты мне отказываешь? — спросил он.

— Ну да.

— Ты пожалеешь об этом.

— Неужели?

— Послушай! Ты отнял у меня все, что при мне было, поэтому сейчас мне тебе дать больше нечего. Возьми в заложники моих людей, мои экипажи и оставь мне только коня.

— Черт возьми! Хорошенькое одолжение ты мне делаешь! Твои экипажи и люди принадлежат мне, раз я их захватил.

— Тогда позволь мне хотя бы сказать несколько слов этому молодому человеку, раз уж ты его отпустил.

— Пару слов о твоем выкупе?

— Конечно. Сколько ты с меня возьмешь?

— Ту сумму, что взяли у тебя и твоих людей, то есть марку золота и две марки серебра.

— Согласен, — ответил испанец.

— Ну и ладно, — сказал Каверлэ. — Говори с ним о чем захочешь.

— Выслушайте меня, рыцарь, — сказал арагонский дворянин.

И оба отошли в сторонку, чтобы поговорить более свободно.

XIII

Наши рекомендации