Обед на пароходе. Опять Браццано и Ибрагим. Отъезд капитана. Жулики и Ольга

Верзила, не смевший нарушить точность морской дисциплины, стучал в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу.

Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.

Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за мои подарки и, главное, за письмо, которое сделало его богаче, как он выразился. Потому что еще никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах.

— Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово — правда. И не могу вам выразить, как я дорожу платком и книжкой. Платок в моем кармане, а книжка у изголовья. Пока буду жив — с ними не расстанусь.

— Вот вам еще один привет от Ананды, который он только что дал мне. Это предназначается вашей жене, когда вы привезете ее после свадьбы домой, — сказал я, подавая капитану футляр.

— Что же здесь такое? — с удивлением глядя на меня, спросил он.

— Не знаю, не видел, — боясь сказать какое-либо лишнее слово, отвечал я.

Капитан открыл футляр, и невольный крик изумления вырвался у него.

Он протянул его мне, а я увидел в нем точно такой же медальон, который И. приказал Строгановой отдать, как похищенный у Анны, только поменьше. Так же в нем врезаны были фиалки из аметистов и бриллиантов, и надет он был на цепочку из этих же камней.

Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был какой-то свой особый талисман, свой цветок и непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения.

— О чем вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене?

— Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на какой прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда дал вам кольцо с аметистом и дает вашей жене такой же камень, то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно быть спокойным. И. говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц.

— Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, — задумчиво сказал капитан. — Но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, — это вне всяких сомнений!

— Конечно, капитан, это вне всяких сомнений. Но для тех, кто видит чужое совершенство и не может его достичь сам, — оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на этот путь вечного совершенства, тут не только надо иметь силу понять, но и от многого отказаться. А между тем, И. говорил мне как-то на днях, что путем отказов и ограничений ни к какому творческому выводу прийти нельзя. Что скука добродетели — один из основных предрассудков. Вот тут и пойми!

— Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, — сказал капитан. — Если вправду любишь, — даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь. И даже не отказываешься, а просто сам бросаешь то, что казалось ценным. Посмотрел другими глазами — и увидел противным то, из-за чего готов был драться.

Капитан спрятал футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу.

Неожиданно для меня уже спускался вечер. На небе проглядывали звезды, и такими же звездами была усеяна вся вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг, точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только подобрать пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера от-влекли мое внимание от капитана. Но, стоя рядом с ним, я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в двигающиеся лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал:

— Хава точна. Сэр Уоми воспитал ее хорошо.

— Хава? При чем же здесь Хава?

— Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, последите за этой широчайшей шлюпкой, которой правит ваш друг Верзила и где, на самой середине стоит паланкин.

С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа.

Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после нее! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть подле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушел от действительности, забыл, где я, и вдруг услышал голос И.: «Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, вкоренившись в человека, не так легко уходит. И ничего от него не бери и ничего ему не давай».

Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж, наверное, впал в ересь слуховой галлюцинации, как увидел Верзилу и еще трех матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди его шла закутанная в плащ Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом.

Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, отодвинувшим слегка занавеску паланкина.

Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились в противоположном конце палубы, у каюты люкс, где мы с И. ехали из Севастополя.

Неопределенное чувство досады, что такое ужасное существо поедет в прекрасной каюте, где ехал И., жгучий, пронзительный взгляд Браццано, которым он только что посмотрел на меня и который так не был похож на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых, услышанные мною слова И., точно перелетевшие ко мне по эфирным волнам, — все грозило мне ловиворонным состоянием, как я услышал повышенный голос Хавы:

— Нет и нет. Этого я допустить не могу.

— Но я должен ему передать, если меня просят, — услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал голос Ибрагима.

— Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром — пока он не будет водворен в назначенном месте — шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец, с первых же шагов, нарушил данные ему указания.

— Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке. А если Левушка не согласится ее прочесть, то сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано ему сообщили, что можно еще поправить его здоровье, лишь бы он снова овладел этим камнем. Все это Браццано мне шептал, пока приготовляли носилки, чтобы внести его в каюту. И отец ни о чем не знает, — говорил Ибрагим, и ветерок нес ко мне все его слова.

— Еще того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаете отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнить его приказание?

— Вы все преувеличиваете, Хава. Ну, ведь Левушка — не «внешний мир»?

— Ну конечно, Левушка — это печенка Браццано. А вы... вы тоже не «внешний мир»? Вы только тот шаткий часовой, на которого положиться нельзя. И вот эта ваша ошибка сейчас повлекла уже за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь служить сэру Уоми другие, а вы должны уехать с парохода, — продолжала Хава.

— Недаром о вас говорят, как о пунктуальном человеке, в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал — и должен передать записку.

— Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, хотя никто ваших клятв не требовал, что выполните с величайшей точностью все требования. Вы ему первому это обещали. Отец ваш говорил вам, что путешествие будет тяжелым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полное повиновение. А теперь вы сбросили со счетов два свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач Браццано вам важнее сэра Уоми и отца?

— Я вас больше не хочу слушать, Хава. Всякий отвечает за себя. Левушка не младенец — как сам решит, так и будет.

Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить И. рядом с собой и услышал приближающиеся шаги.

— Левушка, — сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. — Браццано прислал вам записку.

И он протянул мне сложенный листок, очевидно вырванный из записной книжки.

— Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду, и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла.

— Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка. Браццано просит вас вернуть ему его камень, — очень раздраженно и язвительно говорил мне Ибрагим. — От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, — помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим.

— Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне есть камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал злодея своей чистотой и от которого он просил меня его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если такое приказание получу — я верну Браццано его сокровище в тот же миг.

В наступившей тишине вдруг послышалось из каюты люкс какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ее ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; из губ его текла белая пена, и он напоминал точно адское существо, горящее в пламени.

Вид его был так страшен, рычащие стоны так отвратительны, что у меня дрожь пошла по всему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдет ко мне, как услышал сзади себя быстрые шаги на лестнице и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ.

Сердце сказало мне, что это И. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал И.

— Назад, — внятно, довольно тихо, но так властно, как я никогда не слыхал, сказал И. сгорбленной фигуре, которая согнулась еще ниже, как-то завизжала, но стояла на месте.

— Назад, я приказал, — еще раз сказал И., и в голосе его зазвенел металл, чего я не мог и предполагать.

Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и отвратительно вполз в каюту.

И. вошел за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго.

— Левушка, прошу вас, возьмите записку, — услышал я задыхающийся голос Ибрагима. — Она жжет меня, а я не могу разжать пальцев, точно клей их держит. Я не хочу, чтобы И. видел этот грязный клочок у меня в руке.

— Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания! — вдруг громко сказал И., появления которого никто из нас не ожидал за нашими спинами.

— Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся, Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот результат твоей искренности. И мало того, ты хочешь еще свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость.

Ибрагим положил к ногам И. бумажку. Мне казалось, что он это сделал легко и просто, а ему казалось, что он отдирает ее от пальцев чуть ли не с кожей, так тер он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе.

И. облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджег ее. Бумажка вспыхнула, и в то же время опять завыл Браццано, приведя меня снова в дрожь.

— Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен, чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернется отец, встанешь, все вспомнишь и все ему сам расскажешь. Иди, — говорил И., и точно глухой рокот моря, так грозно звучал его голос.

Когда замерли шаги Ибрагима, И. повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал:

— Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная от Флорентийца и кончая мною, — ты не мог бы сделать ничего лучше, чем твое послушание мне сейчас. Как только ты коснулся бы бумажки злодея, который нашел способ снестись еще раз с некоторыми из своей шайки, — ты потерял бы волю над собой. Ты передал бы ему камень для нового, вторичного кощунства над ним, и тогда не только погиб бы сам, но причинил бы тысячу горестей брату и всем нам. И теперь злое непослушание Ибрагима принесло нам уже много беспокойства. Мне придется самому ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда за тобой и за капитаном, так как снова за тобой гоняются, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? — внезапно спросил И.

— Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет в мире один неправильный поступок человека? Неужели так сильну взаимодействие вещей?

— Еще гораздо сильнее, чем тот слабый пример, который ты сейчас видел. Единение людей, их связь друг с другом, это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие канатами людей на целые века.

Послышались быстрые, легкие шаги капитана, и он взволнованно спросил меня:

— Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи и не желая ничего объяснять мне? Кто же поедет с этим извергом?

— Я поеду, капитан. Не волнуйтесь, — ответил ему И., которого капитан не видел в темноте, укутанного в черный плащ.

Пораженный внезапным появлением И., капитан даже онемел. И только через некоторое время к нему вернулся дар речи.

— Да как же это я вас не видал? Как же мне не доложили о вас? Ведь это невозможная небрежность моих дежурных!

Капитан был взволнован и раздражен, каким я его, выдержанного и всегда корректного, ни разу еще не видал.

— Я встретил на берегу вашего старшего помощника, который взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он лично пошел искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять меня с собой на пароход без пропуска, — успокаивающе говорил капитану И.

— Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе еще некоторое время — это больше чем счастье. Но нарушения дисциплины...

Тут подошел старший помощник, рапортуя о своем возвращении, а также о приезде доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться сразу же по возвращении с докладом о провезенном без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями, и он, ранив руку, должен был задержаться для перевязки.

И. предупредил капитана, что на берегу ждет еще Ананда, желающий лично с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребенок, и немедленно выслал на берег шлюпку за Анандой.

Мы остались вдвоем с И. в темноте, сияющей звездами — и какими звездами, — ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что я не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отраженным в блестящем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа людей, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.

— Не помещается в моей душе вся эта жизнь, — жаловался я моему другу. — Ну как я поеду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков, что где-то сидит одинокий, беспризорный, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и петь Ананда после такого разочарования, какое ему сейчас принес Ибрагим? Ананда получил удар от Анны, от Генри. Уже дважды ударенный в третий раз должен перенести удар от Ибрагима! Может ли он быть в силах петь и играть?

— Ты, Левушка, видал толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь тех гениально одаренных, что поют и играют за деньги. Они тоже уносят людей иногда, в порыве творчества, в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности вылить из себя любовь, чтобы людям стало светлее. Музыка же Ананды и Анны, как и многих им подобных, — это их свет, их молитва и радость, их призыв к добру всех страдающих вокруг и помощь им. Им не надо восторгов толпы. Они в этой толпе растворяют зло, умиротворяют и облегчают страсти. И когда сегодня ты будешь слушать музыку — ты поймешь величие духа Ананды. Ты услышишь не стон его сердца, упрекающий тех, кто причинил ему скорбь. Ты увидишь полное прощение им. Радость о том, что он мог вобрать в себя их страдание.

Послышались голоса, на палубе засверкали огни, и на нее взошел Ананда под руку с сияющим капитаном.

Ласково поглядев на меня, спросив капитана, как понравился ему привет его будущей жене, Ананда оставил нас в каюте капитана, прося не покидать ее, пока он не вернется к нам, и пошел вместе с И. к Браццано.

Капитан переоделся в свежий костюм, отдал кое-какие приказания сменявшему его помощнику, и только мы хотели сесть за шахматы, как вошли наши друзья.

И. остался на пароходе, и на этот раз я более чем сожалел о нашей разлуке.

— Что, дружок, не хочется расставаться с И., — спросил Ананда.

— Не только не хочется. Но неужели я никогда не буду так тверд, чтобы не переживать разлуку как надрыв сердца, как непоправимое горе? За это время мое сердце сделалось точно мешок — так много в нем сидит любимых людей. И в то же время, весь этот мешок в дырах, точно пули его пронзили от разлуки, — ответил я ему.

— Ничего, Левушка, нынче мы с Анной найдем тебе такую музыкальную замазку, что ты завтра проснешься иным человеком, — улыбнулся мне Ананда.

Шлюпка пристала по указанию капитана совсем в другом месте. Там мы нашли экипаж и ровно в девять часов были у Строгановых.

Нас ждали в гостиной с чаем. На столе, среди красивых ваз с цветами, я увидел блюдо, подаренное мною Ананде. И на нем точно такой же пирог для принца-мудреца, какой тогда прислал кондитер.

Рассматривая со своего места Елену Дмитриевну, я заметил, что она похудела, часто и беспокойно поглядывала на Строганова, который был весел и радостен, но на жену и младшего сына не обращал внимания.

Анна, по обыкновению в белом платье, была более чем хороша. Но какая-то в ней произошла перемена. Я не умел себе этого объяснить, но мне она стала казаться более земной, более простой. Можно было себе представить ее матерью семейства, чьей-то женой, тогда как раньше эти мысли не приходили в голову. Я еще не отдал себе отчета, что такое совершилось в ней, как Ананда вывел меня из задумчивости.

— Ты, Левушка, не протестуешь, что я твое блюдо подарил Анне? Это увеличит ее приданое, так как я не сомневаюсь, что ты уже выдал ее замуж.

Я был так сконфужен и поражен, что если бы не князь, вошедший с большими извинениями, что опоздал, — я не знал бы, как выйти из положения.

Князь объяснил, что, пользуясь отсутствием всех нас и небрежностью прислуги, в наши комнаты забрались жулики. Но что их заметили вовремя, и, не успев ничего украсть, они убежали. Но что ему пришлось успокаивать перепуганную жену, оставить у дома и в доме караульных, почему он и задержался.

Ананда покачал головой, капитан встревожился и пожалел, что не может остаться на ночь в доме, а у меня мелькнуло в мыслях только одно слово: «уже».

— Да, да, уже, — точно заглядывая под мою черепную коробку, шепнул мне Ананда.

Со всех сторон посыпались на князя вопросы; женщины казались испуганными. Одна Анна посмотрела пристально на меня и Ананду, сохраняя полное спокойствие.

Не задерживаясь долго за столом, мы спустились вниз, в прелестный зал Анны.

И на этот раз комната была убрана цветами. И я подумал, что милый капитан, по горло занятый, все же не забыл украсить в последний раз этот зал, так как только его изысканный вкус мог так подобрать цветочки.

Я сел рядом с ним и шепнул ему:

— Как я вас люблю за ваше внимание к людям, капитан.

— Как я вас люблю за ваше желание выразить людям больше, чем они стоят, — ответил он мне. — Я, Левушка, встревожен. Я так хотел бы, чтобы вы скорее уехали отсюда.

— Я хоть и не встревожен, но тоже хотел бы уехать поскорее, — признался я.

Анна села за рояль, Ананда настроил виолончель.

Никак не ожидая, я вдруг узнал русскую песню, но так обработанную и таким человеческим голосом сыгранную на виолончели, что мгновенно забыл все.

Передо мной шла вереница детских дней, потом я вырос, потом я снова стал маленьким, пока звуки не смолкли.

— Из России поедем в Англию, — сказал Ананда.

Полилась колыбельная песня, где я уже не мог различить ничего, кроме счастья жить.

Ананда встал, поставил к стене инструмент и запел. Что он пел, я не знаю, я слов не понимал. Но что это был гимн, гимн торжествующей любви, — это я ощущал каждым нервом. Радость, которой билось сердце певца, выливалась из меня; я почти физически ощущал ее вокруг себя, в себе. Не было границы между мною и всем окружающим; я унесся, растворился во вселенной, сознавая себя ее живой единицей.

Как сменялись звуки, как чередовались певцы, я уже не различал. Только когда слились оба голоса в дуэте, точно в молитвенном экстазе, — я благодарил мир за то, что я в нем живу, принимал все злое и низкое и обещал кому-то и чему-то — самому великому — жить для того, чтобы помогать всему невежественному и злому понять красоту. Ибо, однажды ее поняв в себе, я уже не мог жить без нее и вне ее.

Дуэт кончился. Глаза почти всех были влажны. Мои же были сухи, горели, и только сердце мое билось как молот, да мысль шла по-новому, точно музыка сегодня открыла мне какие-то новые рельсы, чтобы жить — бескорыстно и беспристрастно воспринимая людей.

Целуя руки Анне, прощаясь, я сказал ей:

— В сказке говорится, что важнее для праведника указать другому путь в рай, хотя бы самому и споткнуться. Сегодня вы двум невеждам указали туда путь. Быть может, невежды и не достигнут рая. Но вас они не забудут, как нельзя забыть однажды виденного во сне блаженства.

Глаза ее сверкнули, она улыбнулась мне и подала со своей груди цветок.

Стоявший рядом капитан сказал:

— Прибавить я могу только одно: минуты, пережитые сегодня, раскрыли мне, в каких путах предрассудков я до сих пор жил. Я не понимал, что жизнь начинается там, где кончается разъединение каст, наций, условностей социальных положений. Сегодня я понял, как сливаются в сердце человека воедино земля и небо.

И ему дала Анна цветок, который он поцеловал и положил в тот карман, где — я знал — лежал платок сэра Уоми.

Мы вышли вместе с князем, которого ждал экипаж и который только сейчас заметил, что И. не было с нами. Ананда объяснил ему, что И. остался на пароходе и поедет с капитаном до первой стоянки, откуда вернется со встречным пароходом.

Князь был очень опечален, что не простился с И., и вообще был встревожен забравшимися в его дом жуликами.

Капитан сел с нами в экипаж, сказав, что хочет проводить нас до дому, чтобы самому осмотреть наши комнаты.

Когда мы добрались до калитки, то увидели, что караульные беспокойно бегали по дорожкам сада, уверяя, что слышали там какой-то шум.

Ананда их успокоил и просил оставаться на месте у главного входа в дом. Мы прошли в наши комнаты. Мы не нашли никаких следов беспорядка, все было как бы на месте. Только на моей постели Ананда увидел чей-то красный платок, по которому шла черная кайма. От платка несло сильными, приторными духами, настолько одуряющими, что становилось тошно.

Взяв палочкой этот платок, Ананда бросил его в камин. В комнате капитана на столе лежало письмо, довольно толстое, и адрес был написан на непонятном мне языке.

— Ну, и жулики! Это просто дураки, князь! Вы не беспокойтесь, это шарлатанство, — сказал Ананда совершенно расстроенному князю.

— Быть может, это и так, но с тех пор, как Жанна сходила с ума, — я стал волноваться за всех своих гостей. Не хватало только, чтобы кто-то разбрасывал здесь всякую дрянь. Смрад от этих духов хуже чем от любой кокотки, — осматриваясь по сторонам, отвечал князь.

— Да и кому это письмо? Вы понимаете этот язык? — подходя к столу, спросил Ананду князь.

— Язык этот я понимаю. И написан здесь не адрес, а изречение из Корана: «Кто хочет победить, бери не меч, но силу Аллаха». Платок брошен одними людьми, а письмо — другими. Но и то, и другое — все ведет к одному узлу, к одной шайке. Страшного нет ничего. Идите к вашей жене и успокойте ее, ложитесь с миром спать, а завтра поговорим.

Князь простился с нами, но я не видел, чтобы он совсем успокоился.

Как только мы остались одни, Ананда перебросил палочкой письмо на толстую бумагу и бросил его в камин, на красный платок. Ничего нам не объясняя, он облил жидкостью вещи в камине, и они, даже без запаха и звука, превратились в пепел.

Капитан сказал, что оставит нам на ночь Верзилу, без которого до девяти часов утра может обойтись. Ананда согласился, сказав, что я буду ночевать в его комнате на диване, так как здесь смрадно, а Верзила ляжет у него в прихожей на диване.

Сказано — сделано. Мы проводили капитана до калитки; и не прошло и получаса, как Верзила стучался к нам, улыбаясь во весь рот своей добродушной физии.

Он привез нам записочки от И. и капитана. Первый сообщал нам, что ему удалось снестись с друзьями и он довезет Брац-цано только до ближайшей остановки. А потому завтра вечером будет дома. Меня же он просит не расставаться с Анандой ни на миг.

Капитан писал мне, что нашел на пароходе полный порядок, что Хава — молодец и он ее теперь любит. Что же касается необыкновенного внутреннего своего состояния, то он продолжает носить в себе небо и землю, не чувствуя их разъединения. Но выразить это словами не умеет и, как долго это будет продолжаться, не знает.

Ночь в доме князя прошла благополучно. Но рано утром, гораздо раньше обычного, князь уже стучался к нам, прося посмотреть его жену, которая снова потеряла речь и глаза которой выражают ужас.

К моему удивлению Ананда вышел из своей комнаты совершенно одетым и готов был сразу же уйти с князем без меня. Я взмолился, памятуя приказ И., чтобы он меня подождал пять минут.

— Ты и здесь не хочешь нарушить приказания твоего поручителя? — засмеялся Ананда.

— Бог с вами, Ананда, какого еще поручителя вы выдумали? Я просто хочу, чтобы И. не имел лишней причины беспокоиться, и хоть это его желание хотел бы исполнить точно.

— Да, Левушка, я очень счастлив, что И. нашел в тебе такого верного друга. Лучше поступает И., давая тебе точные указания, где как тебе вести себя, чем я, стараясь развить в че-ловеке способность самостоятельного распознавания с первых же шагов.

Мне все хочется подготовить человека, научить его стоять твердо на ногах. А выходит все так, что пока человек подле меня — он тверд и верен. Как только остается один — решения его шатки и закаленная верность — миф.

Много раз слышал я, что суров И. для тех, кто идет подле него. Но вижу, что путь их — сразу поставленных в утверждении в себе внутренней дисциплины — короче и легче.

— Кто-нибудь может говорить, что И. суров? — в полном негодовании закричал я. — Это все равно, что сказать, что подле вас жизнь не сплошной праздник и счастье. О, Ананда, я еще ничего не знаю. Но то, что и вы и И. создаете для людей новое понимание ценности жизни, — это я не только знаю, но весь полон благодарности и благоговения. Просыпаешься уже счастливым, что целый день проведешь подле вас. Я так рад, что я с вами, дышать мне подле вас так же легко, как когда И. со мною. И я ничуть не боюсь вас.

— И даже прощаешь дервишскую шапку, — засмеялся Ананда.

Но через минуту сказал очень серьезно:

— Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдем за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там дело не так-то будет просто.

Ананда отдал Верзиле твердый приказ никому не открывать дверей его крыльца и никого не пропускать в его комнаты. Хотя бы кто-нибудь хотел проникнуть под предлогом подождать или передать записку, никому не открывать ни под каким видом и ничего ни у кого не брать.

— Есть не открывать, ничего не брать, — ответил моряк. — Если опоздаете к восьми с половиной часам — с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти.

— Есть, — улыбаясь, сказал Ананда, — отпущен до девяти. Если мы опоздаем — ответ мой, отвезу тебя сам.

— Есть ответ ваш, — и Верзила запер на замок двери крыльца и прихожей.

Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. Я сравнил этот момент с раздававшимся здесь так недавно смехом капитана и с творческой жизнью, которая так напряженно мчалась к нам от И., — и тишина показалась мне какой-то зловещей и мертвой.

Я взял аптечку, Ананда вынул сначала кое-что из аптечки И., но потом передумал и взял ее всю с собой. По дороге к княгине я поделился с ним впечатлением, произведенным на меня нашими комнатами. Он кивнул головой и сказал:

— Когда идешь на работу, готовь в себе рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери все свое внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас.

Я вспомнил, что почти те же слова мне недавно сказал И. Но мы были уже у порога княгини, я оставил все, чего не додумал, «на после» и вошел в спальню старухи, неся в себе образ моего великого друга.

Князь сидел у постели своей больной жены, точно совершенно не видя и не замечая ни ее отталкивающей внешности, ни ее ужаса. Он видел только ее страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал сам ее мукой и своим бессилием ей помочь.

Глаза княгини метали молнии. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску. Лицо княгини было точь-в-точь таким же, каким я его увидел в первый раз, навещая княгиню с И.

Увидя Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз ее полились слезы.

Ананда подошел к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул мне:

— Стой так близко ко мне, чтобы все время ко мне прикасаться.

Он взял руку княгини и спросил у князя:

— Кто дежурил у больной эту ночь?

— До двенадцати — сестра милосердия, а после полуночи — горничная княгини, — ответил князь.

— Позовите сюда их обеих сейчас же.

Князь вышел выполнить приказание Ананды.

— Возьми меня под руку и будь внимателен, — сказал мне Ананда, когда князь вышел.

Очень скоро он вошел с обеими женщинами. Горничная княгини вошла с обиженным видом и сразу же начала в чем-то оправдываться. Вторая сиделка имела вид сконфуженный и даже печальный.

Ананда приказал им обеим стать по другую сторону кровати княгини, продолжая держать обе руки больной в своих.

Несчастная выказывала все признаки страха при виде своей горничной и пыталась что-то сказать Ананде.

— Успокойтесь, княгиня. Ваши страдания скоро кончатся, — сказал он, поглаживая ее руки. — Не бойтесь ничего, ведь я здесь. Потерпите.

— Вы дежурили первая? — спросил Ананда сестру.

— Да, — тихо и робко ответила она, глядя ему кротко в глаза.

— Почему вы ушли из спальни, тогда как вы были обязаны дежурить всю ночь?

— Я не хочу солгать вам и не могу ответить правду, так как обещала молчать.

— Так. Ну, а вы почему пришли сюда, когда дежурить вас никто не назначал? — обратился он к горничной княгини.

— У сестры милосердия болела голова. Она сама меня вызвала и просила ее сменить, а теперь боится потерять место и отговаривается, — нагло начала горничная, но, не выдержав пристального взгляда Ананды, опустила глаза и замолчала.

— Когда вы, сестра, дежурили, это вы надели на княгиню этот чепец? — снова спросил Ананда.

— Чепец? — с удивлением сказала та, поглядев на княгиню. — Нет, я расчесала ей волосы, заплела косички и напоила молоком с лекарством, которое вы дали. Княгиня мирно заснула, когда меня вдруг вызвала Ольга. Помилуйте, да разве бы я надела этот безобразный тюрбан на княгиню?!

— Не желаете ли вы на меня все свалить? — закричала было горничная, но снова осеклась под взглядом Ананды.

— Следовательно, вы вышли, когда княгиня мирно спала, и на ее голове не было этой вещи?

— Княгиня спала, хорошо выглядела, было без четверти двенадцать, я точно не помню. И на голове у княгини ничего не было, — твердо ответила сестра. — Сейчас с тех пор я в первый раз сюда вошла и поражена этой ужасной переменой в княгине.

— Хорошо. Когда вы вошли, — обратился он к горничной, — княгиня спала?

— Спала. Я села у постели и, должно быть, заснула. Их сиятельство вошли в комнату, и от их шагов я проснулась.

— Зачем вы лжете, Ольга? — возмущенно спросил князь. — Вас не было в комнате, вы с кем-то шептались у двери, а больная металась на постели, рискуя свалиться.

— Вашему сиятельству так показалось...

Князь был в бешенстве, какого я от него никак не ожидал. Он готов был броситься на наглую лгунью.

— Подойдите ко мне, князь. Сейчас вам нужно полное самообладание, если вы желаете спасти вашу жену, — раздался властный голос Ананды, с неподражаемыми, ему одному свойственными переливами.

Князь был бледен до синевы; губы его дрожали. Он подошел к Ананде и положил свою руку на его, как ему велел Ананда. Постепенно он успокоился, стал дышать ровно, и синева исчезла с его лица.

Горничная повернулась, чтобы выйти из комнаты, но грозный взгляд Ананды точно приковал ее к месту.

— Когда, в котором часу вы надели эту дрянь на голову княгини?

— Я ничего не надевала ей и не понимаю, чего ко мне пристают. Я ведь не крепостная.

— Если вы не знаете, кто этот чепец надел, то вы его снимете сейчас.

— Ни за что не сниму. Да он, может быть, заколдован или отравлен.

— Как?! — не своим голосом закричал князь.

— Я вам уже сказал: самообладание ваше так же необходимо сейчас, как мое знание. Следите за ходом вещей и делайте точно то, что я вам скажу. Времени терять нам нельзя, — оста-новил снова князя Ананда. — Снимите сию минуту чепец, — сказал он Ольге. — Или же я сам надену его на вас.

Что-то мерзкое, какой-то животный страх, ненависть, злоба, мелькнули на лице горничной. Она готова была бы выцарапать глаза Ананде; ее голова поворачивалась к двери, видимо, единственным ее желанием было убежать, но непреодолимая сила Ананды держала ее на месте.

— Позвольте мне снять чепец, доктор, — сказала сестра. — Я ведь главная причина несчастья: я позволила себя обмануть.

— Нет. Для вашего самоотвержения настанет еще время. Не медлите, Ольга, или чепец очутится на вашей голове.

Извиваясь