Суворов в слове на торжество мира.
И воистину, бывало ли когда народодержавие долговременно? Оно едва восстает, уже и погибает: яко былие возникшее на камении или на песке, вмале мимоходит; едва неколикие годы высочайшую его славу созерцати могут; ибо семена своего разрушения в самом себе носит, – семена плодоносящие зависть, властолюбие, несогласие, {407}мятежи. Во что же оно претворяется? Паки во единоначалие. Сие убо начало, сие и конец, всякого правления. Отверзем книгу минувших веков, отверзем книгу человечества: сие всегда найдем быти тако; ибо хотя человеки и преходят, яко же волны моря, и днесь суть единые, заутра другие; но род их, и свойство, и естество их всегда остается непременное и тое же: почему всегда тоже и быти долженствует; и прошедшие времена суть образ и пример времен грядущих. Убо надлежит чтити мудрость праотцов, и неудобь себе мыслити превыше их разума, [329]превыше их сведений и искуса. – Что? како помыслим о просвещеннейшем и славнейшем во Европе народе Французском, приводящем нас днесь во ужас и содрогание? {Что? сие давно} [Что таковое] с ним творится? Се страна изобильная, совокупная, многолюдная, просвещенная; лежащая толико же способно на всякую потребу на едином краю великой суши, колико на другом пресловутый Китай, – сия страна расто{408}ченна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. Како сие? Государь ее не имел силы быть отцом ее. Он поруган, попран; – супруга его, толиких и толь неисчетных Императоров дщерь и внука... Отвратись сердце мое, заградитесь уста мои; да не поведаю ужасов, разящих человечество паче грома. Тамо царствуют днесь неистовые, не благословенные кровопийцы. – Но сему, мню, едва не подобало и быти тако. Давно уже народ сей упражняется в бесчисленных новоумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать, и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением. Се убо погибель [330]его возвращается на главу его! – Воззри великий, но не благоусмотрительный, Писатель Фернейский! воззри, прославлен{409}ный, но не истинный, друг человечества, гражданин Женевы, возмневший искати славы от замысловатых, и чрезъестественных, и неожидаемых писаний паче, нежели от твердых, созидающих сердце! Воззрите, вы, и прочие немалочисленные, чему вы научили соотчичей ваших? Вы превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденною верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: вы породили дерзостнейшие и пагубнейшие мнимо-вдохновенных, мнимо-просвещенных, общества; тьмы тем человеков вами совращены: но се наипервее совращено и разрушено собственное отечество ваше! – О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух! – И ты, премудрый Творец духа законов преселившегося в писания и учреждения Екатерины, честь разуму человеческому, вяще же человеческому сердцу честь! Мню, яко гнушаешися и отрицаешися почестей, тебе соотечественниками твоими, во храме великих {410}мужей, некогда после многих, определяемых. Твое учение не безначалие, не народодержавие в пространнейшей и сильнейшей области Европы, владычеству[331]ющей во всех частях света; не неистовое и ярящееся властительство ночных сонмищ, дерзающих поставляти престол свой в поруганных и святыни обнаженных храмах Божиих, и злоумышляющих тамо неслыханные продерзости и беззакония. Мудрость твоя, почерпнутая из всех стран земли, и из всех веков человечества, подвиг двадесяти лет драгой твоей жизни отечеству твоему днесь не на пользу.[38]
— — —
Из Хемницеровых басен.
Куры и голубка.
Какой-то мальчик птиц любил,
Дворовых, всяких без разбору;
И крошками кормил.
Лишь голос даст ко сбору,{411}
То куры тут как тут[39],
Отвсюду набегут.
Голубка тоже прилетела
И крошек поклевать хотела;
Да той отваги не имела
Чтоб подойти к крохам. Хоть к ним и подойдет,
Бросая мальчик корм, рукою лишь взмахнет,
Голубка прочь, да прочь; и крох как нет, как нет*:
А куры между тем с отвагой наступали,
Клевали крохи, да клевали*.[332]
На свете часто так идет,
Что счастия иной отвагой доступает;
И смелой там найдет,
Где робкой потеряет.
— — —
Из второй Горациевой Сатиры,
перевод Баркова.
Когда стараются порока избежать,
В противной дураки обыкли попадать.
Иной привык ходить раздувшись долгополым;
Хоть скачет фертиком другой, но равен с голым;{412}
Тот нежен через чур, а сей щеголеват;
Мастьми душист Руфилл, козлу Горгоний брат.
Благопристойная ж посредственность забвенна
У тех, которых мысль страстям порабощенна.
Бывает в склонности одной не без отмен;
Есть, коих веселит любовь замужних жен,
Другие ж тем себя от оных отменяют,
Что страсти там предел, где должно, полагают.
Увидев юношу неподлаго Катон,
Что из бесчестнаго выходит дому он,
Изрядно делаешь, дружок, сказал без брани:
В чужие не садись никто отважно сани,[333]
Но лучше на простой наемной кляче сесть
Тому, в ком сильная к езде охота есть.
Подобной похвалы Купений не желает,
Кой правилу сему противно поступает.
Послушайте, каков прелюбодейства плод,
Которым мерзок есть сластолюбивых род,
Сколь полны горести бывают, бедств и плача,
Утеха краткая и редкая удача.
Тот с кровли полумертв скочил, иль из окна,
Другому до костей иссечена спина;
Иной бежа с двора несчетны видел страхи,
И на воров попав, облуплен до рубахи;
Тот деньгами едва отсыпаться возмог,{413}
Другой обруган весь от головы до ног.
Не редко дорога и тем любовь приходит,
Что после жизнь иной скопцем по смерть проводит.
Всяк праведным такой о сих чтит приговор, и проч.[40]
— — —
Письмо Горация Флакка о стихотворстве к Пизонам,
перевод Поповского.
Увидев женской лик на шее лошадиной,
Шерсть, перья, чешую на коже вдруг единой;[334]
Чтобы красавицей то чудо началось,
Но в черной рыбий хвост внизу оно сошлось:
Могли б ли вы тогда, Пизоны, удержаться,
Чтоб мастеру такой картины не смеяться?
Я уверяю вас, что гнусной сей урод
Во всем с тем слогом схож, пустых где мыслей сброд.
Как сонная мечта не вяжется нимало,{414}
Несходно ни с концем ниже с собой начало.
Пиите, знаю я, и живописцу с ним
Возможно вымыслом представить все своим.
Сей вольности себе и от других желаем,
И сами то другим охотно позволяем;
Но ей пределы в том природою даны,
Чтоб с бурей не смешать любезной тишины,
Чтоб тигра не впрягать к одним саням с овцею,
И не сажать скворца в ту ж клетку со змиею.
Начавши что-нибудь великое писать,
И важности хотя стихам своим придать,
Мы часто в оных храм Диянин представляем,
Иль Рена быстроту и шум изображаем,
Иль радугу с дождем и нежные луга,
Где шумом сладкой сон наводят берега.
Но здесь о сем писать прикрасы нет ни малой,
Как на кафтане быть заплате цветом алой!
Пускай ты дерево так можешь начертать,
Что с подлинным отнюдь его не распознать;
Но если описать дал слово в договоре,
Как борется с волной пловец разбитой в море,
То дереву стоять пристанет ли при сем?
Почто начав с орла, кончаешь воробьем?
О чем кто стал писать, того уж и держися,
И в постороннее без нужды не вяжися.[335]
О чем бы ни хотел ты петь стихи, воспой,{415}
Лишь сила слов была б одна и слог простой.
Пиитов больша часть обманута бывает,
Когда о доброте по виду рассуждает.
Один за краткостью весь замысл свой темнит,
Другой для чистоты не живо говорит,
Кто любит высоту, тот пышен чрезвычайно,
Кто просто написал, тот подл и низок крайно.
Кто тщался скрасить слог свой разностью вещей,
Дельфинов тот в лесах, в воде искал вепрей, и проч.[41]
— — —
Хариты
(Из сочинений Державина.)
По следам Анакреона
Я хотел воспеть Харит;
Феб во гневе с Геликона
Мне предстал и говорит:
Как, и ты уже небесных
Дев желаешь воспевать?
Столько прелестей бессмертных
Хочет смертный описать!
Но бывал ли на высоком{416}
Ты Олимпе у богов?
Обнимал ли бренным оком[336]
Ты веселье их пиров?
Видел ли Харит пред ними,
Как под звук приятных лир
Плясками они своими
Восхищают горний мир;
Как с протяжным, тихим тоном,
Важно павами плывут;
Как с веселым, быстрым звоном,
Голубками воздух вьют;
Как вокруг оне спокойно
Величавый мещут взгляд;
Как их все движенья стройно
Взору, сердцу говорят;
Как хитоны их эфирны,
Льну подобные власы,
Очи светлые, сафирны,
Помрачают всех красы;
Как богини всем собором
Признают: им равных нет,
И Минерва с важным взором
Улыбается им вслед?..
Словом: зрел ли ты картины
Непостижныя уму? –
Видел внук Екатерины,
Я ответствовал Ему.
Бог Парнаса усмехнулся,
Дав мне лиру отлетел – {417}
Я струнам ея коснулся
И младых Харит воспел.[42]
— — —
[337]Богданович в Душеньке
описывает путешествие Венеры.
Богиня, учредив старинный свой парад,
И в раковину сев, как пишут на картинах,
Пустилась по водам на двух больших Дельфинах.
Амур, простря свой властный взор,
Подвигнул весь Нептунов двор.
Узря Венеру резвы волны,
Текут за ней весельем полны.
Тритонов водяной народ
Выходит к ней из бездны вод,
Иной вокруг ея ныряет,
И дерзки волны усмиряет;
Другой, крутясь во глубине,
Сбирает жемчуги на дне,
И все сокровищи из моря
Тащит повергнуть ей к стопам;
Иной с чудовищами споря,
Претит касаться сим местам;
Другой на козлы сев проворно,{418}
Со встречными бранится вздорно,
Раздаться в стороны велит,
Возжами гордо шевелит,
От камней дале путь свой правит,
И дерзостных чудовищ давит.
Иной с трезубчатым жезлом,
На Ките впереди верьхом,
Гоня далече всех с дороги,
Вокруг кидает взоры строги,
И чтобы всяк то ведать мог,
В коральной громко трубит рог;[338]
Другой из краев самых дальных,
Успев приплыть к богине сей,
Несет обломок гор хрустальных
Наместо зеркала пред ней.
Сей вид приятность обновляет
И радость на ея челе.
О если б вид сей, он вещает,
Остался вечно в хрустале!
Но тщетно то Тритон желает:
Исчезнет сей призрак, как сон,
Останется один лишь камень,
А в сердце лишь несчастный пламень,
Которым втуне тлеет он.
Иной пристав к богине в свиту,
От солнца ставит ей защиту,
И прохлаждает жаркий луч,
Пуская кверху водный ключ.
Сирены, сладкие певицы,{419}
Меж тем поют стихи ей в честь,
Мешают с быльми небылицы,
Ее стараясь превознесть.
Иныя перед нею пляшут,
Другия во услугах тут,
Предупреждая всякой труд,
Богиню опахалом машут.
Другия ж, на струях несясь,
Пышат в трудах по почте скорой,
И от лугов любимых Флорой,
Подносят ей цветочну вязь.
Сама Фетида их послала
Для малых и больших услуг,
И только для себя желала,[339]
Чтоб дома был ея супруг.
В благоприятнейшей погоде
Не смеют бури там пристать,
Одни Зефиры лишь в свободе
Венеру смеют лобызать.
Чудесным действием в то время,
Как в веяньи пшенично семя,
Летят обратно беглецы,
Зефиры, древни наглецы;
Иной власы ея взвевает,
Меж тем, открыв прелестну грудь,
Перестает на время дуть,
Власы с досадой опускает,
И с ними спутавшись летит.
Другой, неведомым языком,{420}
Со вздохами и нежным криком
Любовь ей на ухо свистит.
Иной пытаясь без надежды
Сорвать покров других красот,
В сердцах вертит ея одежды,
И падает без сил средь вод.
Другой в уста и в очи дует,
И их украдкою целует.
Гонясь за нею волны там,
Толкают в ревности друг друга,
Чтоб, вырвавшись скорей из круга,
Смиренно пасть к ея ногам.[43]
[340]Имея у себя весьма недостаточную библиотеку Русских книг, а притом и опасаясь сие мое письмо чрезмерно увеличить, прерываю я здесь выписки {421}мои из таких писателей и переводчиков, которые хорошим слогом своим обогащают нашу словесность. Мы найдем их довольно, когда станем их искать. Впрочем хотя бы число превосходных сочинений на языке нашем и не было так велико, как на других языках; то конечно сие не оттого происходит, что язык наш не вычищен, или неоткуда нам почерпать; но оттого, что мы в чужом языке свой язык узнать хотим. Я видал называющих себя любителями Российской словесности таких писателей, которые, зная почти всего Расина и Вольтера наизусть, едва ли удостоили когда прочитать некоторые оды Ломоносова, и то без всякого внимания. Мудрено ли, что с таковым расположением, принимаясь писать по-Русски, находим мы язык свой бедным и недостаточным к выра[341]жению наших мыслей? Мудрено ли, будучи больше Французами, нежели Русскими, не уметь нам писать по-Русски? Однако ж невзирая на сие важное обстоятельство, {422}препятствующее прозябать талантам, имеем мы довольное число хороших стихотворцев и писателей, которым последовать можем. Итак, кто любит петь с приятностию, тот будет слушать и применяться к голосу настоящих соловьев, а не тех чижиков, которые, примешивая к песнопению своему какое-то странное чирканье, уверяют нас, что так поют соловьи в чужих краях. Я верю этому, но в своем лесу приятны мне свои соловьи, к голосу которых и слух и разум мой привык.
Я предоставляю сие мое письмо в полную вашу волю; вы можете сделать из него такое употребление, какое вам угодно. Пребываю с истинным почитанием ваш, государя моего, покорный слуга Безымянов.
— — —
{423} [342]Письмо II.
Государь мой!
Я читал рассуждение ваше о старом и новом слоге. Какую странность взяли вы себе за предмет? Видно, что вы человек без всякого вкусу. Как можно хвалить грубое и порочить тонкое? Заставлять нас идти по следам предков наших с бородами, и хотеть, чтоб просвещенные нации не имели никакого над нами влияния? Знаете ли вы, что вы вздор говорите, и что на сцене прекрасных букв (belles lettres) никто не сочтет вас прекрасным духом (belle ésprit)? Вы этак захотите нас обуть в онучи и одеть в зипуны! Вы смешны! Вы без всякой модификации глупый господин! Вы не имеете никакой моральности; мысли ваши, как у молодого ребенка, совсем не развиты; вас надобно снова воспитать. Какая идея защищать аще и бяше! Ха, ха, ха! Вы бы еще побольше привели примеров из Прологов и часовников! Ха, ха, ха! Это право хороший {424}образчик вашего ума! Ха, ха, ха! Я сроду моего не видывал этак рассуждать! Ха, ха, ха! Впрочем вы напрасно говорите, что нынешние писатели, в числе которых и я имею честь вам кланяться, [343]не читают никогда Русских книг: я сам перелистывал, то есть фельиотировал Ломоноса и перебегал или паркурировал Сумарока[44], чтоб иметь об них идею. Оба {425}они весьма посредственные писатели. Я еще меньше авантажного был об них мнения, когда их читал; но после, читая Левека, узнал, что один из них хорошо писал оды, а другой басни; да и то я думаю, что Левек им пофлатировал, или сказал это об них в таком смысле, что они на нашем только языке изрядно писали, а на Французском ничего бы не значили. В самом деле, мне случилось на Французском языке читать письмо Ломоноса к Шувалу, о пользе стекла; оно изрядно, только в нем никакого отменного элегансу нет. Этаких писателей у них тысячи. Недавно случилось мне быть в Сосиете с нашими нынешними утонченного [344]вкуса авторами; они резонировали о Ломоносе, что он в стихах совсем не Гений, и что в прозе его нет ни элегансу, ни гармонии, для того, что он писал все длинными периодами. Эта критика очень справедливая и тонкая. В самом деле, когда все носят короткие кафтаны, то не смешон ли будет тот, {426}кто выйдет на сцену в длинном кафтане? Также случилось мне от подобного вам вкусу людей слышать, что они, потерявши на этом предмете ум, будто Русский язык богат и ко всякому сорту писаний удобен, приводили в пример какое-то описание соловья из Ломоноса. – Постойте! у меня из большой доставшейся мне по наследству Русской библиотеки, осталась одна только завалившаяся где-то его Риторика: я это место выпишу вам из ней, коли оно не выдрано. Вот оно: Коль великого удивления сие достойно! В толь маленьком горлышке нежной птички толикое напряжение и сила голоса! Ибо когда вызван теплотою вешнего дня взлетает на ветвь высокого дерева, внезапно то голос без отдыху напрягает, то различно перебирает, то ударяет с отрывом, то крутит кверху и книзу, то вдруг приятную песнь произносит, и между сильным возвышением урчит нежно, свистит, щелкает, поводит, храпит, [345]дробит, стонет, утомленно, стремительно, густо, тонко, резко, тупо, глад{427}ко, кудряво, жалко, порывно. Как можно эту галиматью хвалить? К чему весь этот вербияж? Переведите его из слова в слово на Французский язык, вы увидите, какой вздор выйдет, и тогда вы узнаете, что ваш господин Ломоносо никуда не годится. Правда, нынешние писатели начинают вводить вкус в Русский язык, но все далеко еще от Французского. Например: весь этот кортеж слов, над которым бедный Ломоносо столько потел, не пришел бы никому из них в голову; они ту ж самую идею изъяснили бы двумя или тремя словами: как занимательно поет Филомела: сколько в голосе ее трогательных оттенок и вариаций! Ну не лучше ли это всего сборища глупых вербов его: урчит, свистит, щелкает, поводит, хрипит, дробит, стонет, и прочее? Одно слово оттенки всех их заменяет. Драгоценное слово, изобретенное самим Гением, ты ко всему пригодно! Оттенки моего сердца, оттенки моего ума, оттенки моей памяти, и даже можно сказать: оттен{428}ки моей жены, оттенки моего табаку! Оно так замысловато, что кажется ничего не значит; однако сколько под ним предметов вообразить себе можно! Также на этих днях попа[346]лась мне каким-то образом в руки Русская книга. Я развернул ее и прочитал в заглавии: Трудолюбивая Пчела, печатана в 1759 году. Я захотел было ее бросить, зная, что в это время писали без вкусу и набивали слог свой Славенщизною. Однако я был в хорошем нраве, и захотелося мне посмеяться над писателями того периода. Итак я начал эту книгу перелистывать. Во-первых заглавие ее мне не полюбилось: я никогда не слыхивал, чтоб на Французском языке была какая-нибудь книга, которая бы называлась: abeille laborieuse. Во-вторых попалась мне басня господина Сумарока, названная Старик, сын его и осел. Тут нашел я:
Прохожий встретившись смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: конечно брат ты шумен,
Или безумен;{429}
Сам едешь ты верьхом,
А мальчика с собой волочишь ты пешком.
Мужик с осла спустился,
А мальчик на осла и так, и сяк,
Не знаю как,
Вскарабкался, взмостился.
Прохожий встретившись смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: на глупость это схоже,
Мальчишка помоложе;
Так лучше он бы шел, когда б ты был умен,[347]
А ты бы ехал старой хрен!
Мужик осла еще навьютил,
И на него себя и с бородою взрютил,
А парень таки там (и проч.).
Как можно это терпеть? Шумен, вскарабкался, взмостился, навьютил, взрютил, парень, старой хрен: все это такие экспрессии, которые только что грубым ушам сносны; но в таком человеке, которого уши привыкли к утонченному вкусу, производят они такое в мозговых фибрах содрогание, которое, сообщаясь чертам лица, физическим образом разрушает природную его Гармонию, и коснувшись областей чувствительного, рисует на нем гри{430}мас презрения. В другой книге, сочинения того ж Автора, случилось мне видеть, что он так же, как Буало, вздумал учить людей науке стихотворства. Там между прочими наставлениями, как сочинять песни, есть у него стихи:
Не делай из богинь красавице примера,
И в страсти не вспевай: прости моя Венера!
Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет;
Скажи прощаяся: прости теперь мой свет!
Вот какие назидательные у нас в предмете поэзии наставники! Это называется рассуждать по-Русски? Будто моя Венера хуже, нежели мой свет? Французы прощаясь с красавицами весьма часто гово[348]рят: adieu ma belle Venus! Это очень элеган. Напротив того они бы хохотать начали, ежели бы у них кто сказал: adieu ma lumiere! Французы побольше нас имеют в этом вкусу, так им и подражать должно. После того перелистывал я еще ту книгу, о которой прежде говорил, и нашел в ней того ж Автора эклоги: мне хо{431}телось посмотреть, имел ли он в любовной нежности какую-нибудь тонкость; однако нет, и этого я в нем не вижу. Например, как бы вы подумали? Он описывает сходбище пастухов точно с такою же важностию, как будто бы он описывал la societé du beau monde, и думает этим интересовать. Вот его стихи:
И некогда как день уже склонялся к нощи,
Гуляли пастухи в средине красной рощи,
Котору с трех сторон луг чистый украшал,
С четвертой хладный ток лияся орошал.
Пастушки сладкия тут песни воспевали,
Тут нимфы, крояся в водах, их глас внимали,
Сатиры из лесов с верхов высоких гор,
Прельщаяся на них метали в рощу взор,
Приятный песен глас по рощам раздавался,
И эхом разносим в долинах повторялся.
Всех лучше голосов Филисин голос был,
Или влюбившийся в нее пастух так мнил.
По многих их играх сокрылось солнце в воды,
И темность принесла с собой покой природы.
Отходят к шалашам оттоле пастухи,[349]
Препровождают их в лугах цветов духи,{432}
С благоуханием их липы сок мешали,
И сладостью весны весь воздух наполняли.
Один пастух идет влюбившись с мыслью сей,
Что близко виделся с возлюбленной своей,
И от нее имел в тот день приятство ново;
Другой любовное к себе услышал слово.
Тот полон радости цветок с собой несет,
Прияв из рук тоя, в ком дух его живет,
И порученный сей подарок с нежным взглядом,
Начавшейся любви хранит себе закладом.
Иной размолвившись с любезной перед сим,
Что отреклась она поцеловаться с ним,
Гуляя в вечеру с любезной помирился,
И удоволясь тем, за что он осердился,
Ликует, что опять приязнь возобновил.
Итак из рощи всяк с покоем отходил (и проч.).
Можно ли все это насказать о пастухах и пастушках? Разве это des géns comme il faut? – В другом месте пастушка его, изъявляя любовнику своему тоску, которую она без него ощущала, говорит:
Источники сии томясь тогда плескали,
И на брегах своих тебя не обретали.
По рощам, по лугам бродила я стеня,{433}
Ничто уж не могло увеселять меня.
Я часто муравы журчащей этой речки
Кропила током слез. А вас, мои овечки,
Когда вы бегали вокруг меня блея,
Трепещущей рукой не гладила уж я.
Какие простые идеи! По лугам бродить, овечку гладить! Если тут что-нибудь [350]такое, которое бы было ingenieux, élegant, sublime? Так ли нынешние наши писатели, которые формировали вкус свой по Французскому образу мыслей, пишут и объясняются? Прочитайте: из жалости к грубому вашему понятию, и в надежде, что вы еще можете исправиться, посылаю я к вам элегию, которую сочинил один из моих приятелей. Вы увидите какой штиль, какая гармония, какой выбор слов, и какая тонкость мыслей и выражений в ней господствует! Если же вы сего не почувствуете, если эфирное это пламя не сделает никакого впечатления на симпатию души вашей; то надобно вас оставить без внимания, как такого человека, которого грубоотверделые понятия неизлечимы.
— — —
{434}Элегия.
(Читатель предуведомляется, что сочинение сие писано нынешним просвещенным слогом, в котором сохранен весь Французский элеганс; а напротив того вся варварская Славянщизна и весь старинный предков наших слог ногами попран.)
Потребностей моих единственный предмет!
Красот твоей души моральной, милой свет,
Всю физику мою приводит в содроганье:
Какое на меня ты делаешь влиянье!
Утонченный твой вкус с любезностью смесясь,[351]
Меж мною и тобой улучшивают связь.
Когда б ты в Лондоне, в Париже, или в Вене,
С твоими грасами явилася на сцене,
Сосредоточила б ты мысли всех умов,
Возобладала бы гармонией духов,
И в отношении всех чувств и осязаний,
Была бы целию всех тайных воздыханий.
Кого я приведу с тобою в параллель:
Венеру? Юлию? Ах нет! Vous etes plus belle![45]
Ты занимательна, как милая богиня,
И ароматна так, как ананас, иль дыня.{435}
Сколь разум твой развит, сколь трогательна ты,
О том я ни одной не проведу черты.
Своею магией, своими ты словами,
Как будто щепками, всех двигаешь душами,
И к разговорам ты когда откроешь рот,
В сердцах бесчувственных творишь переворот;
Холодной человек тебе даст тотчас цену,
Деятельность его получит перемену;
Он меланхолией своей явит пример,
Какой ему дала ты нежной характер.
Хотя б он грубостью похож был на медведя,
Тобою размягчен, страсть пламенну уведя,
Усовершенствовал своих всех мыслей строй,
Со вкусом, с тонкою хороших слов игрой,
Любовные тебе начнет он строить куры;
Чего не мог над ним эфор самой натуры,
Чтоб посмотрелся он куда-нибудь в трюмо,
Чтоб вырвалось когда из уст его бонмо,
Чтоб у него когда идеи были гибки,[352]
То сделаешь ты все a force твоей улыбки.
Кто может все твои таланты очертить,
И все оттенки их пером изобразить?
Как волосы твои волнистыя сияют,
Между ресницами амуры как играют,
Как извивается дуга твоих бровей,
Как в горлышко твое закрался соловей,
Как живо на губах алеют роз листочки,{436}
Как пухло дуются пурпуровыя щечки!
Взглянувши на тебя, или на твой портрет,
Кто мненья моего своим не подопрет?
Кого магнитное словцо твое коснется,
Тот от движения как может уцелеться?[46]
Чью грудь не соблазнит Эмаль прекрасна лба?
Сам камень, на тебя взглянув, сказал бы: ба!
Кто не найдет в тебе той хитронежной минки,
К которой льнут сердца, как к патоке пылинки?
На дышущих твоих Амброзией устах,
Кто б свой не захотел последний сделать ах!
Прощайте, государь мой, остаюсь ваш покорный слуга – я не подписываю никогда своего имени. Впрочем вы можете письмо сие напечатать, если не постыдитесь того, что я демонстрациями моими так вас террасировал.
— — —
Конец.
— — —
— — —
{437}{...Вожделенная народа Славенского Матерь, веселящаяся быти таковою! Како любиши древности Славенские, деяния, повествования? Все, все принадлежащее Славянам? В сих упражняешися, любомудрствуеши, и простираеши неведомый луч светлости будущим писателям нашим. Коль сладостно нам сие, что тако чествуеши и возносиши язык Славенский! Коликий Твой подвиг сей, почерпнути оный из источников истинных и единых, но источников отдаленных и мало посещаемых?
(Суворов в похвальном слове Екатерине Второй.)}
— — —
[353]ПРИБАВЛЕНИЕ
к сочинению, называемому