Поведенческие аналогии морали

Не убий.

Пятая заповедь

В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, я старал­ся показать, как этот процесс, причины которого все еще весьма загадочны, создает совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные «Ты должен...» так же категорич­но, как и любой из, казалось бы, единовластных «больших» ин­стинктов голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе я пытался решить еще более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам подчиня­ются эти взаимодействия и какими способами можно — несмот­ря на все сложности — получить некоторое представление о структуре взаимодействий в таком поведении, которое опреде­ляется несколькими соперничающими побуждениями.

Я тешу себя надеждой, быть может, обманчивой, что решить предыдущие задачи мне удалось и что я могу не только обоб­щить сказанное в двух последних главах, но и применить по­лученные в них результаты к вопросу, которым мы займемся теперь: каким образом ритуал выполняет поистине невыпол­нимую задачу — удерживает внутривидовую агрессию от всех проявлений, которые могли бы серьезно повредить сохране­нию вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для сохранения вида? Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на вопрос, — он кажется очевидным, но вытекает из совершеннейшего непонимания сущности агрес­сии, — почему у тех животных, для которых тесная совместная Жизнь является преимуществом, агрессия попросту не запреще­на? Именно потому, что ее функции, рассмотренные нами в 3-й главе, необходимы!

Решение проблем, возникающих таким образом перед обоими конструкторами эволюции, достигается всегда одним и тем же способом. Полезный, необходимый инстинкт — вообще остается неизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. И здесь снова культурно-историческое развитие народов проис­ходит аналогичным образом; именно потому важнейшие требо­вания Моисеевых и всех прочих скрижалей — это не предписа­ния, а запреты. Нам еще придется подробнее говорить о том, о чем здесь лишь предварительно упомянем: передаваемые тради­цией и привычно выполняемые табу имеют какое-то отношение к разумной морали — в понимании Иммануила Канта — раз­ве что у вдохновенного законодателя, но никак не у его веру­ющих последователей. Как врожденные механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению животных, так и че­ловеческие табу определяют поведение, аналогичное истинно мо­ральному лишь с функциональной точки зрения; во всем осталь­ном оно так же далеко от морали, как животное от человека! Но, даже постигая сущность этих движущих мотивов, нельзя не вос­хищаться снова и снова при виде работы физиологических меха­низмов, которые побуждают животных к самоотверженному по­ведению, направленному на благо сообщества, как это предписы­вают нам, людям, законы морали.

Впечатляющий пример такого поведения, аналогичного че­ловеческой морали, являют так называемые турнирные бои. Вся их организация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачу поединка — определить, кто сильнее, — не причинив се­рьезного вреда более слабому. Поскольку рыцарский турнир или спортивное состязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежно производят даже на знающих людей впечатле­ние «рыцарственности», или «спортивного благородства». Сре­ди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-за этого приобрел свое название, широко распространенное у американских любителей: у них эта рыбка называется «Джек Дэмпси» по имени боксера, чемпиона мира, который просла­вился своим безупречным поведением на ринге.

О турнирных боях рыб и, в частности, о процессах ритуализации, которые привели к ним от первоначальных подлинных боев, мы знаем довольно много. Почти у всех костистых рыб на­стоящей схватке предшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось, всегда вытекают из конфликта между стрем­лениями напасть и бежать. Среди этих поз особенно заметна как специальный ритуал так называемая демонстрация раз­вернутого бока, которая первоначально наверняка возникла за счет того, что рыба под влиянием испуга отворачивается от про­тивника и одновременно, готовясь к бегству, разворачивает вер­тикальные плавники. Но поскольку при этих движениях про­тивнику предъявляется контур тела максимально возможных размеров, то из них — путем мимического утрирования при до­бавочных изменениях морфологии плавников — смогла развить­ся та впечатляющая демонстрация развернутого бока, которую знают все аквариумисты, да и не только они, по сиамским бой­цовым рыбкам и по другим популярным породам рыб.

В тесной связи с угрозой развернутым боком у костистых рыб возник очень широко распространенный запугивающий жест — так называемый удар хвостом. Из позиции разверну­того бока рыба, напрягая все тело и далеко оттопыривая хвос­товой плавник, производит сильный удар хвостом в сторону противника. Хотя сам удар до противника не доходит, но ре­цепторы давления на его боковой линии воспринимают вол­ну, сила которой, очевидно, сообщает ему о величине и бое­способности его соперника, так же как и размеры контура, ви­димого при демонстраций развернутого бока.

Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и у дру­гих костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед оба противника изгибают свои тела, словно напряженные S-образные пружи­ны, и медленно плывут друг другу навстречу, как можно силь­нее топорща жаберные крышки. Это соответствует разворачи­ванию плавников при угрозе боком, поскольку увеличивает контур тела, видимый противником. Из фронтальной угрозы у очень многих рыб иногда получается, что оба противника од­новременно хватают друг друга за пасть, но — в соответствии с конфликтной ситуацией, из которой возникла сама фронталь­ная угроза, — они всегда делают это не резко, не ударом, а слов­но колеблясь, заторможено. Из этой формы борьбы у некоторых— и у лабиринтовых рыб, лишь отдаленно примыкающих к большой группе окуневых, и у цихлид, типичных представи­телей окуневых, — возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самом буквальном смыс­ле слова «меряются силами», не причиняя друг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсть — а у всех видов, для кото­рых характерен этот способ турнирного боя, челюсть покрыта толстым, трудно-уязвимым слоем кожи — и тянут изо всех сил. Так возникает состязание, очень похожее на старую борьбу на поясах у швейцарских крестьян, которое может продолжаться по нескольку часов, если встречаются равные противники. У двух в точности равных по силе самцов красивого синего вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.

За этим «перетягиванием пасти» — у некоторых видов это, скорее, «переталкивание», потому что рыбы не тянут, а толка­ют друг друга, — через какое-то время, очень разное для раз­ных видов, следует настоящая схватка, при которой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг друга по неза­щищенным бокам, чтобы нанести противнику по возможности серьезный урон. Таким образом, препятствующий кровопро­литию «турнир» угроз и следующая непосредственно за ним прикидка сил первоначально наверняка были лишь прелюди­ей к настоящей «мужей истребляющей битве». Однако такой обстоятельный пролог уже выполняет крайне важную задачу, поскольку дает возможность более слабому сопернику свое­временно отказаться от безнадежной борьбы. Именно так и вы­полняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка — выбор сильнейшего, без того чтобы один из соперников был принесен в жертву или даже хотя бы поранен. Лишь в тех редких случаях, когда бойцы совершенно равны по силе, к решению приходится идти кровавым путем.

Сравнение разных видов, обладающих менее и более специ­ализированным турнирным боем, а также изучение этапов раз­вития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного «Джека Дэмпси» дают нам надежную основу для понимания того, как развивались турнирные бои в процес­се эволюции. Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокой борьбы без правил, прежде всего, за счет трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы познакомились в прежних главах, — лишь один из них, хотя и важнейший.

Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени меж­ду началом постепенно усиливающихся угрожающих жестов и заключительным нападением. У видов, сражающихся по-насто­ящему (например, у многоцветного хаплохромиса), отдельные фазы угроз — распускание плавников, демонстрация разверну­того бока, раздувание жаберных крышек, борьба пастью — длят­ся лишь секунды, а затем тотчас же следуют первые таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжелые ранения. При быстрых приливах и отливах возбуждения, которые так ха­рактерны для этих злобных рыбок, некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно «вспыльчивый» са­мец может войти в раж настолько быстро, что начинает враж­дебные действия сразу же с серьезного таранного удара. У близкородственного, тоже африканского вида хемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго придерживается последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто помногу минут, преж­де чем переходят к следующему.

Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Или дальше друг от друга расположены пороги возбуждения, при которых отдельные действия включатся по очереди — по мере возрастания готовности к борьбе, — так что их последовательность сохраняется и при неко­тором ослаблении или усилении ярости; или же нарастание Возбужденности «дросселировано», что приводит к более no-тогой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, го­ворящие в пользу первого из этих предположений, но, обсуж­дая их здесь, мы уклонились бы слишком далеко.

Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идет их ритуализация, которая — как уже описано ранее — приводит к мимическому утрированию, ритми­ческому повторению и к появлению структур и красок, опти­чески подчеркивающих эти действия. Увеличенные плавники с ярким рисунком, который становится, виден лишь в разверну­том состоянии, броские пятна на жаберных крышках, которые становятся видны лишь при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнир­ный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие только можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестро­та горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угро­жающих движений, выпирающая мощь соперников — все это почти заставляет забыть, что здесь происходит настоящая борь­ба, а не специально поставленный спектакль.

И, наконец, третий процесс, весьма способствующий пре­вращению кровавой борьбы в благородное состязание турнир­ного боя и не менее ритуализации важный для нашей темы: возникают специальные физиологические механизмы поведе­ния, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот не­сколько примеров.

Если два «Джек Дэмпси» достаточно долго простоят друг против друга с угрозой развернутым боком и хвостовыми уда­рами, то вполне может случиться, что один из них соберется перейти к «перетягиванию пасти» на секунду раньше другого. Он выходит из «боковой стойки» и с раскрытыми челюстями бросается на соперника, который еще продолжает угрожать бо­ком и потому подставляет зубам нападающего незащищенный фланг. Но тот никогда не использует эту слабость позиции, он непременно останавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожи противника.

Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял на плен­ку аналогичное до мельчайших подробностей явление у ланей. У них высокоритуализованному бою на рогах — когда кроны дугообразными движениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определенным образом раскачиваются взад и впе­ред — предшествует угроза развернутым боком, во время ко­торой каждый из самцов проходит мимо соперника молодце­ватым четким шагом, покачивая при этом рогами вверх и вниз. Затем оба вдруг, как по команде, останавливаются, поворачи­ваются друг другу навстречу и опускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, сплетаясь между собой. По­сле этого следует совершенно безопасная борьба, при которой — в точности как при перетягивании пасти у «Джеков Дэмпси» — побеждает тот, кто продержится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцов переходит ко второй фазе борь­бы раньше другого и при этом нацеливает свое оружие в неза­щищенный бок соперника, что при могучем размахе тяжелых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше, чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову — и ви­дит, что ничего не подозревающий противник продолжает гарце­вать и уже отошел от него на несколько метров. Тогда он рысью подбегает к тому вплотную и, успокоившись, снова начинает гар­цевать боком к нему, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более согласованным взмахом рогов.

В царстве высших позвоночных существует неисчислимое множество подобных запретов причинять вред сородичу. Они часто играют существенную роль и там, где наблюдатель, оче­ловечивающий поведение животных, вообще не заметил бы ни наличия агрессии, ни необходимости специальных механиз­мов для ее подавления. Если верить во «всемогущество» «без­ошибочных» инстинктов — кажется просто парадоксальным, что самке, например, необходимы специальные механизмы тор­можения, чтобы блокировать ее агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности эти специальные механизмы, тормозя­щие агрессию, чрезвычайно нужны, потому что животные, за­ботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малы­шей должны быть особенно агрессивны по отношению ко всем прочим существам. Птица, защищая свое потомство, должна нападать на любое приближающееся к гнезду животное, с ко­торым она хоть сколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должна быть постоянно готова с макси­мальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорь­ков, ворон, сорок, и т. д. и т. д., но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущую гнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как и хищ­ники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру ее мира, к ее гнезду. Только собственному птенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда! Как обнаружили мои со­трудники Вольфганг и Маргрет Шляйдты, это торможение у индюшки включается только акустически. Для изучения не­которых реакций самцов-индюков на акустические стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредством операции на внутреннем ухе. Эту операцию можно проделать только на но­ворожденном цыпленке, а в тот момент различить пол еще труд­но, поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколь­ко самок. Ни на что другое они не годились, зато послужили замечательным материалом для изучения функции ответно­го поведения, которое играет столь существенную роль в свя­зях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на свет принимают за свою мать любой объект, который ответит звуком на их «писк одиночества». Шляйдты хотели предложить только что вылу­пившимся индюшатам выбор между индюшкой, которая слы­шит и правильно отвечает на их писк, и глухой, от которой ожи­далось, что она — не слыша писка птенцов — будет издавать свои призывы случайным образом.

Как это часто случается при исследовании поведения, экспе­римент дал результаты, которых никто не ожидал, но которые оказались гораздо интереснее, чем ожидалось. Глухие индюш­ки совершенно нормально высиживали птенцов, как и до того, их социальное и половое поведение вполне отвечали норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата — оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушено са­мым драматичным образом: все глухие индюшки тотчас забива­ли насмерть всех своих цыплят, как только те появлялись из яиц! Если глухой индюшке, которая отсидела на искусственных яйцах положенный срок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка — она реагирует на него вовсе не материнским поведением: она не издает призыв­ных звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит, а как только он оказывается в пределах досягаемости ее клюва — клюет его изо всех сил. Если не предполагать, что у индюшки повреждено что-то еще, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, как должны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около ее гнезда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у нее пересилила агрессию. Только писк индюшонка — и ничто больше — посредством врожденного механизма включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индюшками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюет его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу маленький динамик, из которого раздается магнитофонная запись «плача» индюшонка, — нападение резко обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного, так же внезапно, как это описано выше на примере цихлид и ланей. Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.

Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, нападает на все предметы, которые движутся воз-ре ее гнезда, размерами, грубо говоря, от землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врожденного «знания», как имен­но выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не бо­рее яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят «удостоверение индюшонка» — ту же запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Испытываешь ужасное чувство, когда такая индюшка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося цыпленка, с материнским призывом распускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ре­бенка в самом отчаянном смысле этого слова.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усиливает реакцию на врага, — это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По крайней мере, из наших пер­вых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы раз­дражают индюшек сильнее, чем гладкие. В таком случае индю­шонок — он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом — просто не может не вы­зывать у матери постоянного оборонительного поведения, кото­рое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и еще не знаю­щим по опыту, как выглядят их собственные дети. Их поведение быстро меняется при индивидуальном обучении.

Только что описанный, примечательно противоречивый со­став «материнского» поведения индюшки заставляет нас заду­маться. Совершенно очевидно — не существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать «материнским инстинк­том» или «инстинктом заботы о потомстве», раз нет даже врож­денной «схемы» врожденного узнавания собственных детей. Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, «как будто» данное животное знает, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы назвать «инстинктом»; в случае нашей индюшки — инстинктом заботы о потомстве. Но даже если рассматривать это понятие таким образом — все равно оно вводит в заблужде­ние, потому что не существует строго ограниченной системы, которая выполняла бы функции, соответствующие только это­му определению. Напротив, в ее общую структуру встроены и такие побуждения, которые имеют совершенно другие функ­ции, как агрессия и включающие ее рецепторные механизмы в нашем примере. Кстати, тот факт, что индюшка разъяряется при виде пушистых цыплят, бегающих вокруг гнезда, — это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята — особен­но их красивые пушистые шубки — с самого начала приводили мать в раздраженное состояние готовности к атаке. На детей она напасть не может — этому надежно препятствует торможение, вызванное их писком, — тем легче она разряжает свою ярость на другие объекты, оказавшиеся вблизи. Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой сис­теме поведения, — это избирательный ответ на писк птенцов, торможение удара.

Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не оби­жает своих малышей — это вовсе не само собой разумеющий­ся закон природы; в каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из ко­торых мы только что узнали на примере индюшки. Каждый, кто работал в зоопарке, разводил кроликов или пушного зве­ря, может рассказать свою историю о том, как мало нужно, что­бы поломать аналогичные механизмы торможения. Я знаю один случай, когда самолет Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой черно-бурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, возбудившись, сожрали своих щенков.

У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потом­стве или заботятся лишь ограниченное время, малыши рано — часто задолго до достижения окончательных размеров — бы­вают такими же ловкими, пропорционально такими же силь­ными и почти такими же умными, как взрослые (впрочем, эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому). Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие ро­дичи обходятся с ними безо всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых обучение и индивидуальный опыт играют большую роль и у которых родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что «жизненная школа» детей требует много времени. На тесную связь между способностью к обучению и продолжи­тельностью заботы о потомстве уже указывали многие биоло­ги и социологи.

Молодой пес, волк или ворон уже по достижении оконча­тельных взрослых размеров — хотя еще не окончательного веса — бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьезного нападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, что­бы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, мо­лодым животным названных видов — и многих подобных — и то и другое крайне необходимо: ведь они безоружны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих при­емов своих сородичей, если речь идет о крупных хищниках. Однако каннибализм у теплокровных позвоночных встречает­ся очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что сородичи «невкусны», что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скор­мить живым собакам мясо умерших или забитых по необходи­мости. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюда­ли в охотничьих угодьях. Какие сдерживающие факторы пре­пятствуют этому — пока неизвестно.

Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых живот­ных и птиц, о которых идет речь, простое агрессивное пове­дение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых канни­бальских прихотей. Эта опасность устраняется целым рядом очень четко организованных механизмов торможения, тоже почти неисследованных. Исключение составляет механизм поведения в бездушном сообществе кваквы, которому мы еще посвятим специальную небольшую главу, — его легко понять. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оста­ваться в колонии, хотя в ее тесных границах буквально каж­дая ветка на дереве является предметом яростного соперни­чества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, еще по­прошайничает — это уже само по себе создает ей абсолютную защиту от любого нападения местной взрослой птицы. Преж­де чем старшая птица вообще соберется клюнуть птенца, тот, квакая и хлопая крыльями, стремительно бросается к ней, старается схватить ее за клюв и «подоить» — потянуть клюв книзу, — как это всегда делают дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу. Молодая кваква не знает в лицо своих родителей, и я не уверен, что эти после­дние узнают индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из одного гнезда. Как ста­рая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо уле­тает, спасаясь от нападения собственного дитяти, — точно так же она улетает и от любого чужого; у нее и в мыслях нет уда­рить его. Аналогичные случаи мы знаем у многих животных, у которых от внутривидовой агрессии защищает инфантиль­ное поведение.

Еще более простой механизм позволяет молодой птице — уже взрослой, уже независимой, но еще далеко не равной в борьбе — приобрести небольшой собственный участок в пре­делах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик в полоску, возбуждает у взрослых гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом опе­рении. Это приводит к интересному явлению, которое я не­однократно наблюдал в Альтенберге, в колонии свободно гнез­дившейся кваквы. Молодая кваква совершенно безо всякого умысла приземляется где-нибудь в пределах семейного участ­ка насиживающей пары — и ей везет: она попала не в центр его, около гнезда, который свирепо охраняется, а села подальше. Но при этом она разозлила соседа, который начинает насту­пать на пришельца в угрожающей позе — ползком, как это все­гда бывает у кваквы. Однако при этом движении он прибли­жается и к расположенному в том же направлении гнезду со­седей, сидящей на яйцах пары, а поскольку он своей раскраской и угрожающей позой вызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и испуганно сидящая молодая птица, — именно его и берут на мушку соседи, поднимаясь в контратаку. Часто эта контратака проходит на волосок от молодой птицы и тем самым защищает ее. Поэтому кваквы «в полоску» всегда устраивают­ся между территориями постоянных жителей, выращивающих потомство, в строго определенных пределах, где появление взрослой птицы провоцирует нападение хозяина, а появление молодой — еще нет.

Не так легко разобраться в механизме торможения, кото­рый надежно запрещает взрослым собакам всех европейских пород серьезно укусить молодую, в возрасте до 7-8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских со­бак этот запрет ограничивается молодежью собственной стаи; запрета кусать чужих щенков у них не существует. Быть мо­жет, так же обстоит дело и у волков. Каким образом узнается молодость собрата по виду — это еще не совсем ясно. Во вся­ком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, уже смертельно надоевшему своими неуклюжими приглашениями поиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку такого же возраста собственной породы. Вероятно, су­щественные признаки, вызывающие это торможение, содержат­ся в поведении молодой собаки, а возможно, и в запахе. После­днее проявляется в том, каким образом молодая собака прямо-таки напрашивается на нюх-контроль: если только приближение взрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным — он тотчас бросается на спину и тем самым предъявляет свой еще голенький щенячий животик и к тому же выпускает несколько капель, которые взрослый тотчас же нюхает.

Пожалуй, еще интереснее и загадочнее, чем торможение, охраняющее уже подросшую, но еще беспомощную молодежь, — тот тормозящий агрессию механизм поведения, который за­прещает «нерыцарское» поведение по отношению к «слабому полу». У толкунчиков, поведение которых уже описывалось, у богомолов и у многих других насекомых — как и у многих пауков — самки, как известно, являются сильным полом, и не­обходимы специальные механизмы поведения, препятствую­щие тому, что счастливый жених будет съеден раньше време­ни. У мантид — богомолов, — как известно, самка зачастую с аппетитом доедает переднюю половину самца, в то время как его задняя половина безмятежно выполняет великую миссию оплодотворения.

Однако здесь нас должны занимать не эти капризы приро­ды, а те механизмы, которые у очень многих птиц и млекопита­ющих — вплоть до человека — очень затрудняют избиение пред­ставительниц слабого пола, если не полностью препятствуют ему. Что касается человека — максима «Женщина неприкосно­венна» справедлива лишь отчасти. В берлинском юморе, кото­рый часто смягчает добросердечием вообще-то мрачноватые крас­ки, побитая мужем женщина говорит рыцарски вмешавшемуся прохожему: «Ну а вам-то что за дело, коль меня мой милый бьет?!» Но среди животных есть целый ряд видов, у которых при нор­мальных, т. е. не патологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьез напал на самку.

Это относится, например, к собакам и, без сомнения, к вол­кам. Я бы совершенно не доверял кобелю, укусившему суку, и посоветовал бы его хозяину повышенную осторожность — особенно если в доме есть дети, — потому что в социальном торможении этого пса явно что-то нарушено. Однажды я пробо­вал выдать замуж свою суку Стази за огромного сибирского волка; когда я начал играть с ним — она пришла в ярость от ревности и совсем всерьез набросилась на него. Единственное, что он сделал, — подставил озверевшей рыжей фурии свое огром­ное светло-серое плечо, чтобы принять ее укусы на менее ра­нимое место. Совершенно такой же абсолютный запрет оби­деть самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем, у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, у зе­леной ящерицы.

У самцов этого вида агрессивное поведение вызывается на­рядом соперника, прежде всего ультрамариново-синим горлом и зеленой окраской остального тела, от которой и пошло назва­ние ящериц. Торможение, запрещающее кусать самку, явно ос­новано на обонятельных признаках. Это мы с Г. Китцлером од­нажды узнали, когда самую крупную самку из наших зеленых ящериц коварно раскрасили под самца с помощью жирных цвет­ных мелков. Когда мы выпустили прекрасную даму обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешнос­ти, — кратчайшим путем побежала на территорию своего суп­руга. Увидев ее, он яростно бросился на предполагаемого сам­ца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уло­вил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло и перевернуло. Затем он обстоятельно обследовал ее языком — и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе примечательно для реп­тилии. Но самое интересное — это происшествие настолько по­трясло нашего изумрудного рыцаря, что еще долго после того он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т. е. прове­рял их запах, и лишь потом переходил к нападению. Так его за­дело за живое то, что едва не укусил даму!

Можно было бы подумать, что у тех видов, где кавалерам абсолютно запрещено кусать самок, дамы обходятся со всем мужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадоч­но — все обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные сам­ки зеленой ящерицы, затевающие яростные баталии со своими сестрами, в буквальном смысле ползают на брюхе и перед са­мым юным, самым хилым самцом, даже если он втрое меньше ее весом, а его мужественность едва проявляется синим оттен­ком на горле, который можно сравнить с первым пухом на под­бородке гимназиста. Самка поднимает от земли передние лап­ки и своеобразно встряхивает ими, словно хочет заиграть на рояле. Так же и суки — особенно тех пород, которые близки к северному волку, — относятся к избранному кобелю прямо-таки со смиренным почтением, хотя он никогда не кусал и во­обще не доказывал свое превосходство каким-либо проявлени­ем силы; они проявляют здесь почти такое же чувство, какое испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное — это иерархические отношения между самцами и самками у некоторых вьюрковых птиц из хорошо известного семейства кардуелид, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки и многие другие, в том числе ка­нарейки.

У зеленушек, например, согласно наблюдениям Р. Хинде, непосредственно в период размножения самка стоит выше сам­ца, а в остальное время года — наоборот. К этому выводу при­водит простое наблюдение, кто кого клюет, и кто кому уступа­ет. У снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаря исследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений и умозаключений можно прийти к выводу, что у этого вида, где пары остаются, нерушимы из года в год, самка всегда иерар­хически выше самца. Снегирь-дама всегда слегка агрессивна, кусает супруга, и даже в церемонии ее приветствия, в так на­зываемом «поцелуе», содержится изрядная толика агрессии, хотя и в строго ритуализованной форме. Снегирь, напротив, никогда не кусает и не клюет свою даму, и если судить об их иерархических отношениях упрощенно — только на основа­нии того, кто кого клюет, — можно сказать, что она, несомнен­но, доминирует над ним. Но если присмотреться вниматель­нее, то приходишь к противоположному мнению. Когда супру­га кусает снегиря, то он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а наоборот — сексуальной готовности, даже нежности. Таким образом, укусы самки не приводят самца в иерархически низшую позицию. Напротив, его пассивное поведение, манера, с какой он принимает наскоки самки, не впа­дая в ответную агрессию и, главное, не утрачивая своего сек­суального настроя, — явно «производит впечатление», и не толь­ко на человека-наблюдателя.

Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки и волка по отношению к любым нападениям слабого пола. Даже если такие нападения вполне серьезны, как в случае с моей Стази, — ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызался, но и неуклонно сохранял бы «приветливое лицо» — держал бы уши вверх-назад и не топорщил шерсть на загрив­ке. Keep smiling! Единственная защита, какую мне приходилось наблюдать в подобных случаях, — интересно, что ее описал и Джек Лондон в «Белом клыке», — состоит в резком повороте задней части туловища, который действует в высшей степени «броско», особенно когда массивный кобель, сохраняя свою дружелюбную улыбку, отшвыривает крикливо нападающую на него сучку на метр в сторону.

Мы вовсе не приписываем дамам птичьего или собачьего племени чрезмерно человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление. Невпечатляемость производит сильное впечат­ление — это очень распространенный принцип, как следует из многократных наблюдений за борьбой самцов прыткой ящери­цы. В поразительно ритуализованных турнирных боях этих яще­риц самцы, прежде всего в особой позе демонстрируют друг дру­гу свою тяжело бронированную голову, затем один из сопер­ников хватает противника, но после короткой борьбы отпускает и ждет, чтобы тот в свою очередь схватил его. При равносиль­ных противниках выполняется множество таких «ходов<