Великий парламент инстинктов

Как все в единство сплетено,

Одно в другом воплощено!

Гёте

Как мы видели в предыдущей главе, эволюционный про­цесс ритуализации всегда создает новый, автономный инстинкт, который вторгается в общую систему всех остальных инстинк­тивных побуждений в качестве независимой силы. Его дей­ствие, которое, как мы знаем, первоначально всегда состоит в передаче сообщения — в «коммуникации», — может блокиро­вать пагубные последствия агрессии уже тем, что делает воз­можным взаимопонимание сородичей. Не только у людей ссо­ры часто возникают из-за того, что один ошибочно полагает, будто другой хочет причинить ему зло. Уже в этом состоит чрез­вычайная важность ритуала для нашей темы. Но, кроме того — как это станет еще яснее на примере триумфального крика гу­сей, — новый инстинкт в качестве самостоятельного побуждения может приобрести такую мощь, что оказывается в состоянии успешно выступать против агрессии в Великом Парламенте Инстинктов. Чтобы объяснить, как действует ритуал, блоки­руя агрессию, но, не ослабляя ее по существу и не мешая ей спо­собствовать сохранению вида — о чем мы говорили в третьей главе, — необходимо сказать кое-что о системе взаимодействий инстинктов вообще. Эта система напоминает парламент тем, что представляет собой более или менее целостную систему взаимодействий между множеством независимых переменных, а также и тем, что ее истинно демократическая процедура про­изошла из исторического опыта — и хотя не всегда приводит к полной гармонии, но создает, по крайней мере, терпимые ком­промиссы между различными интересами.

Что же такое «отдельный» инстинкт? К названиям, кото­рые часто употребляются и в обыденной речи для обозначения Различных инстинктивных побуждений, прилипло вредное на­следие «финалистического» мышления. Финалист — в худом , значении этого слова — это человек, который путает вопрос «почему?» с вопросом «зачем?» и в результате полагает, будто, указав значение какой-либо функции для сохранения вида, он уже решил проблему ее причинного возникновения. Легко и заманчиво постулировать наличие особого побуждения, или инстинкта, для любой функции, которую легко определить и важность которой для сохранения вида совершенно ясна, как, скажем, питание, размножение или бегство. Как привычен обо­рот «инстинкт размножения»! Только не надо себя уговари­вать — как, к сожалению, делают многие исследователи, — буд­то эти слова объясняют соответствующее явление. Понятия, соответствующие таким определениям, ничуть не лучше поня­тий «флогистона» или «боязни пустоты» («honor vacui»), ко­торые лишь называют явления, но «лживо притворяются, буд­то содержат их объяснение», как сурово сказал Джон Дьюи. Поскольку мы в этой книге стремимся найти причинные объяс­нения нарушениям функции одного из инстинктов — инстинк­та агрессии, — мы не можем ограничиться желанием выяснить лишь «зачем» нужен этот инстинкт, как это было в третьей гла­ве. Нам необходимо понять его нормальные причины, чтобы разобраться в причинах его нарушений и, по возможности, на­учиться устранять эти нарушения.

Активность организма, которую можно назвать по ее функ­ции — питание, размножение или даже самосохранение, — ко­нечно же, никогда не бывает результатом лишь одной-единственной причины или одного-единственного побуждения. По­этому ценность таких понятий, как «инстинкт размножения» или «инстинкт самосохранения», столь же ничтожна, сколько ничтожна была бы ценность понятия некоей особой «автомо­бильной силы», которое я мог бы с таким же правом ввести для объяснения того факта, что моя старая добрая машина все еще ездит. Но кто платит за ремонты, в результате которых это, воз­можно, тому и в голову не придет поверить в эту мистическую силу: тут дело в ремонтах! Кто знаком с патологическими на­рушениями врожденных механизмов поведения — эти меха­низмы мы и называем инстинктами, — тот никогда не подума­ет, будто животными, и даже людьми, руководят какие-то на­правляющие факторы, которые постижимы лишь с точки зрения конечного результата, а причинному объяснению не поддаются и не нуждаются в нем.

Поведение, единое с точки зрения функции — например, пи­тание или размножение, — всегда бывает обусловлено очень сложным взаимодействием очень многих физиологических при­чин. Изменчивость и Отбор, конструкторы эволюции, это взаи­модействие «изобрели» и основательно испытали его. Иногда все физиологические причины в нем способны взаимно уравно­вешиваться; иногда одна из них влияет на другую в большей ме­ре, нежели подвержена обратному влиянию с ее стороны; неко­торые из них сравнительно независимы от общей системы вза­имодействий и влияют на нее сильнее, нежели она на них. Хо­рошим примером таких элементов, относительно независимых от целого, являются кости скелета.

В сфере поведения наследственные координации, или ин­стинктивные действия, являются элементами, явно независи­мыми от целого. Будучи столь же неизменными по форме, как крепчайшие кости скелета, каждое из них имеет свою особен­ную власть над всем организмом. Каждое — как мы уже зна­ем — энергично требует слова, если ему пришлось долго мол­чать, и вынуждает животное или человека активно искать та­кую ситуацию, которая стимулирует и заставляет произвести именно это инстинктивное действие, а не какое-либо иное. Поэтому было бы большой ошибкой полагать, будто всякое ин­стинктивное действие, видосохраняющая функция которого служит, например, добыванию пиши, непременно должно быть обусловлено голодом. Мы знаем по своим собакам, что они с величайшим азартом вынюхивают, рыщут, гоняют, хватают и рвут, когда вовсе не голодны; каждому любителю собак извест­но, что азартного пса-охотника нельзя, к сожалению, отучить от его страсти никакой кормежкой. То же справедливо в от­ношении инстинктивных действий захвата добычи у кошек, в отношении известных «промеров» у скворцов, которые выпол­няются почти беспрерывно и совершенно независимо от того, насколько скворец голоден, — короче, в отношении всех малых служителей сохранения вида, будь то бег, полет, укус, удар, умы­вание, рытье и т. п. Каждая наследственная координация об­ладает своей собственной спонтанностью и вызывает свое соб­ственное поисковое поведение. Значит, эти малые частные по­буждения совершенно независимы друг от друга? И составляют мозаику, функциональная целостность которой возникает лишь в ходе эволюции? В некоторых крайних случаях это мо­жет быть действительно так; еще недавно такие особые случаи считались общим правилом. В героические времена сравни­тельной этологии так и считалось, что лишь одно побуждение всегда овладевает животным полностью и безраздельно. Джу­лиан Хаксли использовал красивое и меткое сравнение, кото­рое я уже много лет цитирую в своих лекциях: он сказал, что человек или животное — это корабль, которым командует мно­жество капитанов. У человека все эти командиры могут на­ходиться на капитанском мостике одновременно, и каждый волен, высказывать свое мнение; иногда они приходят к разум­ному компромиссу, который предлагает лучшее решение про­блемы, нежели единичное мнение умнейшего из них; но иногда им не удается прийти к соглашению, и тогда корабль остается без всякого разумного руководства. У животных, напротив, капи­таны придерживаются уговора, что в любой момент лишь один из них имеет право быть на мостике, так что каждый должен уходить, как только наверх поднялся другой. Последнее срав­нение подкупающе точно описывает некоторые случаи поведе­ния животных в конфликтных ситуациях, и потому мы тогда проглядели тот факт, что это лишь достаточно редкие особые случаи. Кроме того, простейшая форма взаимодействия между двумя соперничающими побуждениями проявляется именно в том, что одно из них попросту подавляется или выключается другим; так что было вполне закономерно и правильно для на­чала придерживаться простейших явлений, легче всего подда­ющихся анализу, хотя и не самых распространенных.

В действительности между двумя побуждениями, способны­ми меняться независимо друг от друга, могут возникать любые мыслимые взаимодействия. Одно из них может односторонне поддерживать и усиливать другое; оба могут взаимно поддержи­вать друг друга; могут, не вступая в какое-либо взаимодействие, суммироваться в одном и том же поведенческом акте и, наконец, могут взаимно затормаживать друг друга. Кроме множества дру­гих взаимодействий, одно перечисление которых увело бы нас слишком далеко, существует, наконец, и тот редкий особый слу­чай, когда слабейшее на данный момент из двух побуждений выключается более сильным, как в триггере, работающем по принципу Все-или-Ничего. Лишь один этот случай соответству­ет сравнению Хаксли, и лишь об одном-единственном побуж­дении можно сказать, что оно, как правило, подавляет все ос­тальные, — о побуждении к бегству. Но даже и этот инстинкт достаточно часто находит себе хозяина.

Обычные, частые, многократно используемые «дешевые» инстинктивные действия, которые я выше назвал «малыми слу­жителями сохранения вида», часто находятся в распоряжении нескольких «больших» инстинктов. Прежде всего действия пе­ремещения — бег, полет, плавание и т. д., — но также и другие действия, когда животное клюет, грызет, хватает и т. п., — мо­гут служить и питанию, и размножению, и бегству, и агрессии, которые мы здесь назовем «большими» инстинктами. Посколь­ку они, таким образом, служат как бы инструментами различ­ных систем высшего порядка и подчиняются им — прежде все­го вышеупомянутой «большой четверке» — как источникам мотивации, я назвал их в другой работе инструментальными действиями. Однако это вовсе не означает, что такие действия лишены собственной спонтанности. Как раз, наоборот, в соот­ветствии с широко распространенным принципом естествен­ной экономии необходимо, чтобы, скажем, у волка или у соба­ки спонтанное возникновение элементарных побуждений — вынюхивать, рыскать, гнать, хватать, рвать — было настроено приблизительно на те требования, какие предъявляет к ним го-од (в естественных условиях). Если исключить голод в качестве побуждения — с помощью очень простой меры, постоянно наполняя кормушку самой лакомой едой, — то сразу выясняется, что животное нюхает, ищет след, бегает и гоняет почти так же, как и в том случае, когда вся эта деятельность необходима я удовлетворения потребности в пище. Но если собака очень голодна — она делает все это измеримо активнее. Таким образом, хотя вышеназванные инструментальные инстинкты имеют свою собственную спонтанность, но голод побуждает их к еще большей активности, чем они проявили бы сами по себе. Именно так: побуждение может быть побуждаемо!

Такая подверженность спонтанных функций стимулам, идущим откуда-то со стороны, — это в физиологии вовсе не исключение и не новость. Инстинктивное действие является реакци­ей—в тех случаях, когда оно следует в ответ на стимул како­го-то внешнего раздражения или какого-то другого побужде­ния. Лишь при отсутствии таких стимулов оно проявляет соб­ственную спонтанность.

Аналогичное явление уже давно известно для возбуждаю­щих центров сердца. Сердечное сокращение в норме вызыва­ется ритмичными автоматическими импульсами, которые вы­рабатывает так называемый синусно-предсердный узел — орган, состоящий из высокоспециализированной мышечной ткани и расположенный у входа кровотока в предсердие. Чуть дальше по ходу кровотока, у перехода в желудочек, находится второй подобный орган — предсердие-желудочковый узел, к которо­му от первого ведет пучок мышечных волокон, передающих возбуждение. Оба узла производят импульсы, способные по­буждать желудочек к сокращениям. Синусный узел работает быстрее, чем предсердно-желудочковый, поэтому последний, при нормальных условиях, никогда не оказывается в состоя­нии вести себя спонтанно: каждый раз, когда он медленно со­бирается выстрелить свой возбуждающий импульс, он полу­чает толчок от своего «начальника» и стреляет чуть раньше, чем сделал бы это, будучи предоставлен сам себе. Таким обра­зом «начальник» навязывает «подчиненному» свой собствен­ный рабочий ритм.

Теперь проделаем классический эксперимент Станниуса и прервем связь между узлами, перерезав пучок, проводящий воз­буждение; таким образом, мы освобождаем предсердно-желудочковый узел от тирании синусного, и при этом первый из них делает то, что часто делают в таких случаях подчиненные, — перестает работать, и ждет команды. Иными словами, серд­це на какой-то момент замирает; это издавна называют «предавтоматической паузой». После короткого отдыха предсердно-желудочковый узел вдруг «замечает», что он, собственно говоря, и сам прекрасно может выработать нужный стимул и через некоторое время послать его в сердечную мышцу. Рань­ше до этого никогда не доходило, потому что он всегда полу­чал сзади толчок на какую-то долю секунды раньше.

В таких же отношениях, как предсердно-желудочковый узел с синусным, находится большинство инстинктивных действий с различными источниками мотиваций высших порядков. Здесь ситуация осложняется тем, что, во-первых, очень часто, как в слу­чае с инструментальными реакциями, один слуга может иметь множество хозяев, а во-вторых — эти хозяева могут быть самой разной природы. Это могут быть органы, автоматически и рит­мично производящие возбуждение, как синусный узел; могут быть рецепторы, внутренние и внешние, принимающие и пе­редающие дальше — в форме импульсов — внешние и внутрен­ние раздражения, к которым относятся и потребности тканей, как голод, жажда или недостаток кислорода. Это, наконец, мо­гут быть и железы внутренней секреции, гормоны которых сти­мулируют совершенно определенные нервные процессы. (Сло­во «гормон» происходит от греческого «побуждаю».) Од­нако такая деятельность, руководимая некоей высшей инстан­цией, никогда не носит характер чистого «рефлекса», т. е. вся система инстинктивных действий ведет себя не как машина, которая — если не нужна — сколь угодно долго стоит без дела и «ждет», когда кто-нибудь нажмет на кнопку. Она, скорее, по­хожа на лошадь: ей нужны поводья и шпоры, чтобы подчинять­ся хозяину, но ее необходимо погонять ежедневно, чтобы из­бежать проявлений избыточной энергии, которые при опреде­ленных обстоятельствах могут стать поистине опасными, как, например, в случае инстинкта внутривидовой агрессии, инте­ресующем нас, прежде всего.

Как уже упоминалось, количество спонтанно возникающих инстинктивных действий всегда приблизительно соответству­ет ожидаемой потребности. Иногда было бы целесообразно рас­считать его более экономным образом, как, например, в случае с предсердно-желудочковым узлом, если он производит боль­ше импульсов, чем «закупает» у него синусный узел; при этом у людей с неврозами возникает печально известная экстраси­стола, т. е. излишнее сокращение желудочка, резко нарушаю­щее нормальный сердечный ритм. В других случаях постоян­ное перепроизводство может быть безвредно и даже полезно. Если, скажем, собака бегает больше, чем ей необходимо для поиска пищи, или лошадь безо всяких внешних причин встает на дыбы, скачет и лягается (движения бегства и защиты от хищ­ников) — это лишь здоровая тренировка и, следовательно, под­готовка «на крайний случай».

Самое обильное «перепроизводство» инструментальных дей­ствий должно проявляться там, где наименее предсказуемо, какое их количество потребуется в каждом отдельном случае для выполнения видосохраняющей функции всей совокупно­сти этих действий. Иногда охотящаяся кошка может быть вы­нуждена прождать у мышиной норки несколько часов, а в дру­гой раз ей не придется ни ждать, ни подкрадываться — удастся в резком прыжке схватить мышь, случайно пробегающую мимо. Однако — как нетрудно себе представить и как можно убедить­ся, наблюдая кошек в естественной обстановке, — в среднем кошке приходится очень долго и терпеливо ждать и подкрады­ваться, прежде чем она получит возможность выполнить за­ключительное действие: убить и съесть свою добычу. При наблю­дении такой последовательности действий легко напрашивается неверная аналогия с целенаправленным поведением человека, и мы невольно склоняемся к предположению, что кошка выполня­ет свои охотничьи действия только «насыщения ради». Можно экспериментально доказать, что это не так. Лейхаузен давал кошке-охотнице одну мышь за другой и наблюдал, в какой по­следовательности выпадали отдельные действия поимки и по­едания добычи. Прежде всего, кошка перестала, есть, но убила еще несколько мышей и бросила их. Затем ей расхотелось уби­вать, но она продолжала скрадывать мышей и ловить их. Еще позже, когда истощились и действия ловли, подопытная кошка еще не перестала выслеживать мышей и подкрадываться к ним причем интересно, что она всегда выбирала тех, которые бега­ли на возможно большем удалении от нее, в противоположное углу комнаты, и не обращала внимания на тех, что ползали у нее под самым носом.

В этом исследовании легко подсчитать, сколько раз произ­водится каждое из упомянутых частичных действий, пока не исчерпается. Полученные числа находятся в очевидной связь со средней нормальной потребностью. Само собой разумеется, что кошке приходится очень часто ждать в засаде и подкрадываться, прежде чем она вообще сможет подобраться к своей добыче настолько, что попытка поймать ее будет иметь хоть какой-то шанс на успех. Лишь после многих таких попыток до­быча попадает в когти, и ее можно загрызть, но это тоже не всегда получается с первого раза, так что должно быть предусмот­рено несколько смертельных укусов на каждую мышь, которую предстоит съесть. Таким образом, производится ли какое-то из частичных действий только по его собственному побуждению или по какому-либо еще — и по какому именно, — в сложном поведении подобного рода зависит от внешних условий, опре­деляющих «спрос» на каждое отдельное действие. Насколько я знаю, впервые эту мысль четко высказал детский психиатр Рене Шпиц. Он наблюдал, что у грудных детей, получавших молоко в бутылочках, из которых оно слишком легко высасывалось, после полного насыщения и отказа от этих бутылочек оставал­ся нерастраченный запас сосательных движений; им приходи­лось отрабатывать его на каком-нибудь замещающем объекте. Очень, похоже, обстоит дело с едой и добыванием пищи у гу­сей, когда их держат в пруду, где нет такого корма, который можно было бы доставать со дна. Если кормить гусей только на берегу, то рано или поздно можно будет увидеть, что они ныряют «вхолостую». Если же кормить их на берегу каким-нибудь зерном до полного насыщения — пока не перестанут, есть, — а затем бросить то же зерно в воду, птицы тотчас же начнут нырять и поедать поднятую из воды пищу. Здесь мож­но сказать, что они «едят, чтобы нырять». Можно провести и обратный эксперимент: долгое время давать гусям корм толь­ко на предельной доступной им глубине, чтобы им приходи­лось доставать его, ныряя, с большим трудом. Если кормить их, таким образом, до тех пор, пока они не перестанут, есть, а затем дать им ту же пищу на берегу — они съедят еще порядочное количество и тем самым докажут, что и перед тем они «ныря­ли, чтобы есть».

В результате совершенно невозможно какое-либо обобщен­ное утверждение по поводу того, какая из двух спонтанных мо­тивирующих инстанций побуждает другую или доминирует над нею.

До сих пор мы говорили о взаимодействии лишь таких частич­ных побуждений, которые вместе выполняют какую-то общую Функцию, в нашем примере — питание организма. Несколько Иначе складываются отношения между источниками побужде­ний, которые выполняют разные функции и потому принадлежат к системам разных инстинктов. В этом случае правилом явля­ется не взаимное усиление или поддержка, а как бы соперни­чество: каждое из побуждений «хочет оказаться правым». Как впервые показал Эрих фон Хольст, уже на уровне мельчайших мышечных сокращений несколько стимулирующих элементов могут не только соперничать друг с другом, но — что важнее — за счет закономерного взаимного влияния могут создавать ра­зумный компромисс. Такое влияние состоит — в самых общих чертах — в том, что каждый из двух эндогенных ритмов стре­мится навязать другому свою собственную частоту и удержи­вать его в постоянном фазовом сдвиге. То, что все нервные клетки, иннервирующие волокна какой-либо мышцы, всегда рациональным образом выстреливают свои импульсы в один и тот же момент, — это результат такого взаимного влияния. Если оно нарушается, то начинаются фибриллярные мышеч­ные спазмы, какие часто можно наблюдать при крайнем не­рвном утомлении. На более высоком уровне интеграции при движении конечности — например, рыбьего плавника — те же процессы приводят к рациональному взаимодействию мышц-«антагонистов», которые попеременно двигают соответствую­щие части тела в противоположных направлениях. Каждое рит­мичное циклическое движение плавника, ноги или крыла, ка­кие мы встречаем при любом движении животных, — это работа «антагонистов»; не только мышц, но и возбуждающих нервных центров. Эти движения всегда являются следствиями «конф­ликтов» между независимыми и соперничающими источниками импульсов, энергии которых упорядочиваются и направляют­ся к общему благу закономерностями «относительной координации», как назвал фон Хольст процесс взаимного влияния, о котором идет речь.

Итак, не «война — всему начало», а скорее, такой конфликт между независимыми друг от друга источниками импульсов, который создает внутри целостной структуры напряжения, ра­ботающие буквально как напряженная арматура, придавая це­лому прочность и устойчивость. Это относится не только к та­кой простой функции, как движение плавника, на которой фон Хольст открыл закономерности относительной координации испытанные парламентские правила вынуждают великое множество источников всевозможных побуждений присоединять свои голоса к гармонии, служащей общему благу.

В качестве простого примера нам могут здесь послужить движения лицевой мускулатуры, которые можно наблюдать у собаки в конфликте между побуждениями нападения и бегства. Эта мимика, которую принято называть угрожающей, вообще появляется лишь в том случае, если тенденция к нападению тормозится страхом, хотя бы малейшим. Если страха нет, то со­бака кусает безо всякой угрозы, с такой же спокойной физио­номией, какая изображена в левом верхнем углу иллюстрации; она выдает лишь небольшое напряжение, примерно такое же, с каким собака смотрит на только что принесенную миску с едой. Если читатель хорошо знает собак, он может попытаться само­стоятельно проинтерпретировать выражения собачьей морды, изображенные на иллюстрации, прежде чем читать дальше. Попробуйте представить себе ситуацию, в которой ваша собака состроит такую мину. А потом — второе упражнение — попы­тайтесь предсказать, что она станет делать дальше.

Рис. 3.

Для некоторых картинок я приведу решение сам. Я пред­положил бы, что пес в середине верхнего ряда противостоит примерно равному сопернику, которого всерьез уважает, но не слишком боится; тот, как и он, сам, вряд ли отважится напасть. В отношении их последующего поведения я бы сказал, что они оба с минуту останутся в той же позе, затем медленно разой­дутся, «сохраняя лицо», и наконец, на некотором расстоянии друг от друга, одновременно задерут заднюю лапу. Пес вверху справа тоже не боится, но злее; встреча может протекать, как описано выше, но может внезапно и шумно перейти в серьез­ную драку, особенно если второй проявит хоть какую-то неуве­ренность. Вдумчивый читатель — а таков, вероятно, каждый, кто дочитал книгу до этого места, — давно уже заметил, что собачьи портреты размещены на иллюстрации в определенном порядке: агрессия растет слева направо, а страх — сверху вниз.

Истолкование поведения и его предсказание легче всего в крайних случаях; и, конечно же, выражение, изображенное в пра­вом нижнем углу, совершенно однозначно. Такая ярость и такой страх могут одновременно возникнуть в одном-единственном случае: собака противостоит ненавистному врагу, вызывающему у нее панический страх и находящемуся совсем рядом, — но по какой-то причине не может бежать. Я могу себе представить лишь две ситуации, в которых это возможно: либо собака меха­нически привязана к определенному месту — скажем, загнана в угол, попала в западню и т. п., — либо это сука, которая защищает свой выводок от приближающегося врага. Пожалуй, возможен еще такой романтический случай, что, особенно верный пес, защи­щает своего лежащего, тяжелобольного или раненого хозяина.

Столь же ясно, что произойдет дальше: если враг, как бы он ни был подавляюще силен, приблизится еще хоть на шаг — по­следует отчаянное нападение, «критическая реакция» (Хедигер).

Мой понимающий собак читатель сейчас проделал в точно­сти то, что этологи — вслед за Н. Тинбергеном и Я. Ван Йерселем — называют мотивационным анализом. Этот процесс в прин­ципе состоит из трех этапов, где информация получается из трех источников. Во-первых, стараются по возможности об­наружить всевозможные стимулы, заключенные в некоторой ситуации. Боится ли мой пес другого, а если да — как сильно? Ненавидит он его или почитает как старого друга и «вожака стаи»?.. И так далее, и так далее. Во-вторых, стремятся разло­жить движение на составные части. На нашей иллюстрации с собаками видно, как тенденция бегства оттягивает назад и кни­зу уши и углы рта, в то время как при агрессии приподнимает­ся верхняя губа и приоткрывается пасть — оба эти «движения замысла» являются подготовкой к укусу. Такие движения — и соответственно позы — хорошо поддаются количественному анализу. Можно измерить их амплитуду и утверждать, что та­кая-то собака на столько-то миллиметров напугана и на столько-то рассержена. После этого анализа движений следует третий этап: подсчитываются те действия, которые следуют за выяв­ленными движениями. Если верно наше заключение, выведен­ное из анализа ситуаций и движений, что, скажем, верхний пра­вый пес только разъярен и вряд ли напуган, — за этим вырази­тельным движением почти всегда должно следовать нападение, а бегство почти никогда. Если верно, что у собаки, помещенной в центре (рис. 3), ярость и страх смешаны примерно поровну, то за такой мимикой примерно в половине случаев должно сле­довать нападение, а в половине — бегство. Тинберген и его со­трудники провели огромное количество таких мотивационных анализов на подходящих объектах, прежде всего на угрожающих движениях чаек; соответствие утверждений, полученных из трех названных выше источников, доказало правильность выводов на обширнейшем статистическом материале.

Когда молодым студентам, хорошо знающим животных, начинают преподавать технику мотивационного анализа, они часто бывают разочарованы; трудоемкая работа, долгие ста­тистические расчеты в итоге приводят лишь к тому, что и так Давно уже знает каждый разумный человек, умеющий видеть и знающий своих животных. Однако видение и доказанное зна­ние — это разные вещи; именно здесь проходит граница между Искусством и наукой. Ученого, ищущего доказательств, великий ясновидец слишком легко считает «несчастнейшим из смертных» — и наоборот, использование непосредственного воспри­ятия в качестве источника познания кажется ученому-аналитику в высшей степени подозрительным. В исследовании поведе­ния существует даже школа — ортодоксальный американский бихевиоризм, — которая всерьез пытается исключить из своей методики непосредственное наблюдение животных. Право же, стоит потрудиться ради того, чтобы доказать «незрячим», но разумным людям все то, что мы увидели; доказать так, чтобы им пришлось поверить, чтобы каждый поверил!

С другой стороны, статистический анализ может обратить наше внимание на несоответствия, до сих пор ускользавшие от нашего образного восприятия. Оно устроено так, что раскры­вает закономерности и потому всегда все видит более краси­вым и правильным, чем на самом деле. Решение проблемы, пред­лагаемое нам восприятием, часто носит характер хотя и очень «элегантной», но слишком уж упрощенной рабочей гипотезы. Как раз в случае исследования мотиваций рациональному ана­лизу нередко удается придраться к образному восприятию и уличить его в ошибках.

В большей части всех проведенных до сих пор мотивационных анализов исследовались поведенческие акты, в которых принимают участие лишь два взаимно соперничающих инстинк­та, причем, как правило, два из «большой четверки» (голод любовь, бегство и агрессия). При изучении конфликтов меж­ду побуждениями сознательный выбор простейших по воз­можности случаев вполне оправдывается нынешним скромным уровнем наших знаний. Точно так же правы были классики это логии, когда ограничивались лишь теми случаями, в которых животное находится под влиянием одного-единственного по­буждения. Но мы должны ясно понимать, что поведение, опре­деляемое только двумя компонентами побуждений, — это поис­тине редкость; оно встречается лишь немногим чаще, чем такое которое вызывается только одним инстинктом, действующие без всяких помех.

Поэтому при поисках подходящего объекта для образцов точного мотивационного анализа правильно поступает тот, кто выбирает поведение, о котором с некоторой достоверностью известно, что в нем принимают участие только два инстинкта одинакового веса. Иногда для этого можно использовать тех­нический трюк, как это сделала моя сотрудница Хельга Фи­шер, проводя мотивационный анализ угрозы у серых гусей оказалось, что на родном озере наших гусей, Эсс-зее, взаимодействие агрессии и бегства в чистом виде изучать невозмож­но, так как в выразительных движениях птиц там «высказыва­ется» слишком много других мотиваций, прежде всего сексу­альных. Но несколько случайных наблюдений показали, что голос сексуальности почти совсем замолкает, если гуси нахо­дятся в незнакомом месте. Тогда они ведут себя примерно так же, как перелетная стая в пути: держатся гораздо теснее, ста­новятся гораздо пугливее и в своих социальных конфликтах позволяют наблюдать проявления обоих исследуемых инстинк­тов в более чистых формах. Учитывая все это, Фишер с помо­щью дрессировки кормом сумела научить наших гусей «по приказу» выходить на чужую для них местность, которую она выбирала за оградой Института, и пастись там. Затем из гусей, каждый из которых, разумеется, известен по сочетанию разно­цветных колец, выбирался какой-то один — как правило, гу­сак, — и в течение долгого времени наблюдались его агрессивные столкновения с товарищами по стаду, причем регистрировались все замеченные выразительные движения угрозы. А поскольку из предыдущих многолетних наблюдений за этим стадом были во всех подробностях известны отношения между отдельны­ми птицами в смысле иерархии и силы — особенно среди ста­рых гусаков высоких рангов, — здесь представлялась особен­но хорошая возможность точного анализа ситуаций. Анализ движений и регистрация последующего поведения происходи­ли следующим образом. Хельга Фишер постоянно имела при себе приведенную здесь «таблицу образцов», которую соста­вил художник нашего Института Герман Кахер на основании точно запротоколированных случаев угрозы, так что в каждом конкретном случае ей приходилось лишь продиктовать: «Макс сделал D Гермесу, который пасся и медленно приближался к нему; Гермес ответил Е, на что Макс ответил F». Серия иллюс­траций приводит настолько тонкие различия угрожающих же­стов, что лишь в исключительных случаях приходилось обо­значать замеченную позу как D-E или K-L, если нужно было описать промежуточную форму.

Даже при этих условиях, почти идеальных для «чистой куль­туры» двух мотиваций, иногда появлялись движения, которые нельзя было объяснить только взаимодействием этих двух побуждений. Про угрожающие движения А и В, когда шея вы­тянута вперед и вверх, мы знаем, что на оба побуждения накла­дывается независимое третье — стремление к охранному на­блюдению с поднятой головой. Различия между рядами А-С u D-F, в каждом из которых представлено возрастание слева направо социального страха на фоне примерно равной агрес­сивности, состоит, по-видимому, лишь в разной интенсивнос­ти обоих побуждений. Напротив, в отношении форм М-О со­вершенно ясно, что в них принимает участие еще какая-то мо­тивация, природа которой пока не выяснена.

Рис. 4

Как уже сказано, отыскивать в качестве объектов мотивационного анализа такие случаи, где принимают участие толь­ко два источника побуждений, — это, безусловно, правильная стратегия исследований. Однако даже при таких благоприят­ных условиях необходимо внимательно и постоянно высмат­ривать элементы движений, которые нельзя объяснить лишь соперничеством этих двух побуждений. Перед началом любо­го такого анализа нужно ответить на первый и основной во­прос: сколько мотиваций принимают участие в данном дей­ствии и какие именно. Для решения этой задачи многие уче­ные, как, например, П. Випкема, в последнее время с успехом применяли точные методы факторного анализа.

Изящный пример мотивационного анализа, в котором с само­го начала нужно было принимать в расчет три главных компо­нента, представила в своей докторской диссертации моя учени­ца Беатриса Элерт. Предметом исследования было поведение некоторых цихлид при встрече двух незнакомых особей. Выби­рались такие виды, у которых самцы и самки почти не отличают­ся внешне, и именно поэтому два незнакомца всегда реагируют друг на друга действиями, которые мотивируются одновремен­но бегством, агрессией и сексуальностью. У этих рыб движения, обусловленные каждым отдельным источником мотивации, раз­личаются особенно легко, потому что даже при самой малой ин­тенсивности их характеризует разная ориентация в пространстве. Все сексуально мотивированные действия — копание ямки под гнездо, очистка гнезда, само выметывание икры и ее осемене­ние — направлены в сторону дна; все движения бегства, даже ма­лейшие намеки на них, направлены прочь от противника и, большей частью, одновременно к поверхности воды, а все движения агрессии — за исключением некоторых угрожающих движений, в какой-то степени «отягощенных бегством», — ориентированы в обратном направлении. Если знать эти общие правила и вдоба­вок специальную мотивацию некоторых ритуализованных выра­зительных движений, то у этих рыб можно очень точно устано­вить соотношение, в котором находятся названные инстинкты, определяя их поведение в данный момент. Здесь помогает еще и то, что многие из них в сексуальном, агрессивном или боязливом настроении наряжаются в разные характерные цвета.

Этот мотивационный анализ дал неожиданный побочный результат — Беатриса Элерт открыла механизм взаимного рас­познавания полов, который имеется, конечно, не только у этих рыб, но и у очень многих других позвоночных. У исследован­ных рыб самка и самец не только внешне похожи друг на дру­га; их движения, даже при половом акте — при выметывании икры и ее осеменении, — совпадают до мельчайших деталей, поэтому до сих пор было совершенно загадочно, что же в по ведении этих животных препятствует у них возникновении однополых пар. К важнейшим требованиям, какие предъявляются наблюдательности этолога, относится и то, что он должен заметить, если какое-либо широко распространенное действий у определенного животного или группы животных не встречается. Например, у птиц и у рептилий отсутствует координации широкого открывания пасти с одновременным глубоким вдохом — то, что мы называем зевотой, — и это таксономически важный факт, которого никто до Хейнрота не заметил. Можно привести и другие подобные примеры.

Поэтому открытие, что разнополые пары у цихлид возникают благодаря отсутствию одних элементов поведения у самцов и других у самок — это поистине шедевр точного наблюдения. У рыб, о которых идет речь, сочетаемость трех главных инстинктов — агрессии, бегства и сексуальности — у самцов и у самок различна: у самцов не бывает смеси мотиваций бегств; и сексуальности. Если самец хоть чуточку боится своего парт<