О свободном путешествии по царству этологии

Д. Майнарди

Собака и лисица

Правдивый рассказ

О свободном путешествии по царству этологии

Предисловие редактора перевода

Среди множества удивительных загадок, которые живая природа столь щедро расточает перед любознательным натуралистом, одна из самых поразительных – загадка гибридизации. Все знают, например, о верблюдах двугорбых (бактрианах) и одногорбых (дромадерах). Но слышал ли кто-нибудь о «полуторагорбом» верблюде? Оказывается, есть и такие. Когда я впервые попал на полуостров Мангышлак, меня поразило чрезвычайное разнообразие местных верблюдов. В стадах этих животных наравне со стройными, длинноногими и короткошерстными дромадерами и более мощными, приземистыми, мохнатыми бактрианами я увидел множество индивидов, соединявших в себе признаки обоих видов: особей с большим передним горбом и маленьким задним; верблюдов, у которых задний горб возвышался над передним; коротконогих и длинношерстных дромадеров и длинноногих бактрианов с необычно короткой шерстью.

«Так в чем же здесь биологическая загадка?» – спросит читатель. Дело в том, что и внешний облик, и внутреннее строение, и все физиологические функции каждого живого существа находятся под контролем десятков тысяч различных генов, причем эти гены «работают» не в изоляции друг от друга, а в необычайно тесном сотрудничестве. Генный механизм, во много раз более тонкий и сложный, чем любое творение человеческих рук, к тому же уникален для каждого вида. Но как же сохраняется поразительная точность работы такого генного механизма, если он составлен частично из генов одного вида, а частично – другого? Ручные часы, собранные наполовину из деталей марки «Омега», а наполовину – из шестеренок «Зари», едва ли будут ходить. А полуторагорбый верблюд не только с успехом справляется со всеми своими жизненными задачами, но даже способен подарить жизнь новому представителю плеяды полуторагорбых верблюдов.

Получение межвидовых гибридов у верблюдов – это, по существу, дело рук человека. Долгое время считалось, что в дикой природе животные разных видов не спариваются вообще или делают это крайне редко. Сейчас, когда интерес ученых к гибридизации очень возрос, зоологи ежегодно находят и описывают десятки гибридов среди диких животных. Однако межвидовые гибриды в природе довольно редки. Тот факт, что они все же встречаются, подсказывает нам следующую мысль: животные разных видов могут скрещиваться, но обычно избегают этого. Почему? Вероятно, потому, что каждое существо способно отличать себе подобных от представителей других видов и в период размножения ищет общества сородичей, избегая близости с чужаками.

Как же происходит выбор полового партнера? Какими признаками руководствуется животное, делающее «правильный» выбор? И в чем причина тех сравнительно редких ошибок, которые приводят к случаям межвидовой гибридизации? Все эти чрезвычайно увлекательные для биолога вопросы можно решать или непосредственно в природе, наблюдая за дикими животными, или же в условиях лаборатории, где исследователь теми или иными способами ограничивает свободу выбора своих испытуемых, сознательно толкая их на путь «мезальянса». Последний способ обладает рядом преимуществ перед прямыми наблюдениями в природе, поскольку в условиях эксперимента появляется возможность не только тщательно проследить за всеми тонкостями отношений между подопытными животными, но и искусственно создавать всевозможные острые и спорные ситуации.

Именно такой путь избрал известный итальянский этолог Данило Майнарди, задавшийся целью изучить вопрос о возможности гибридизации домашней собаки и лисицы. На фоне этого эксперимента автор ставит множество других интересных вопросов, в большей или меньшей степени связанных с проблемой выбора полового партнера у животных – независимо от того, естествен или противоестествен такой выбор. Поэтому при обсуждении столь, казалось бы, частного явления, как взаимоотношения фокстерьера и лисенка, автор нередко уходит в сторону – с тем чтобы разобраться в сущности детских игр у животных, в способах общения особей, ведущих групповой образ жизни, в проблеме одомашнивания. Особое внимание Майнарди уделил явлению запечатления, или импринтинга, в результате которого юное животное «может поверить», что оно принадлежит не к собственному виду, а к тому, среди представителей которого детеныш находился с первых дней жизни.

Итак, многоплановость – несомненное достоинство книги Майнарди. Автор постоянно наталкивает нас на неожиданные сопоставления, на поиски тесных биологических связей между явлениями, которые на первый взгляд кажутся вполне независимыми друг от друга. И перед читателем постепенно вырисовывается истинная картина всей сложности, а порой и противоречивости поведения живых существ.

Вместе с тем книга Майнарди не лишена и некоторых недостатков. Умело вводя читателя в запутанный лабиринт увлекательнейших проблем (тут и сущность «языка» животных, и связь иерархии и пола, и функции игрового поведения), автор порой не выдерживает заданного им общего тона и впадает в несколько упрощенные толкования того или иного явления, а иногда и просто в антропоморфизм.

Одна из устаревших идей, появившаяся в младенческий период этологии (40-е—50-е годы нашего века) как нечто само собой разумеющееся и как будто не требующее специальных доказательств, – это гипотеза об «умиротворяющей» роли инфантильных признаков. Майнарди часто прибегает к этой гипотезе, строя на ней свои рассуждения об эволюции языка животных, об одомашнивании собаки, о происхождении многих экстравагантных собачьих пород. Однако достоверность гипотезы об умиротворяющей функции инфантильных сигналов не только никогда не была подтверждена строгими научными методами, но и в принципе не может быть проверена таким образом.

К сожалению, объем предисловия не позволяет мне сколько-нибудь подробно остановиться на толковании Майнарди тех или иных сигналов «языка» животных и его эволюции. По логике текста книги значения многих таких сигналов столь же однозначно связаны с самими сигналами, как в словах или фразах нашего с вами языка. Отсюда и недоумение, почему, например, волк, подавший «правильный» сигнал подчинения, оказывается тем не менее растерзан своим собратом. А дело здесь, вероятно, в том, что у каждого вида животных один и тот же сигнал в разное время может иметь достаточно разные значения.

Можно было бы высказать еще несколько замечаний по содержанию книги. Трудно, например, согласиться с его утверждением о том, что приручение диких животных и импринтинг – это почти или совсем одно и то же, что мы являемся свидетелями первых этапов одомашнивания (!) шимпанзе и львов.

Но все сказанное отнюдь не умаляет достоинств книги, и я надеюсь, что историю занимательного эксперимента с лисенком Кочисом и фокстерьером Блюе многие читатели прочтут с неподдельным интересом. Наблюдая вместе с автором книги за развитием, играми и взаимоотношениями наших мохнатых питомцев, задавая природе вопросы и получая на них ответы, мы знакомимся со сложными биологическими загадками, немалое число которых еще ждет своего решения.

Е.Н. Панов

Предисловие к русскому изданию

Когда мне было лет тринадцать, я жил в деревне. Отец подарил мне тогда небольшое ружье, чтобы я приобщился к охоте на дичь. Охота – занятие особое, требующее большой собранности, предельного внимания и подлинной «фильтрации стимулов». Во время охоты, скажем, можно заметить, как вдруг задрожал листок на дереве, но охотничий азарт мешает по-настоящему оценить красоту окружающей природы. В этом я вскоре сам убедился, а потому забросил ружьишко и переключился на другое, не менее увлекательное занятие, несколько напоминающее охоту, но куда более расширяющее кругозор. Вооружившись биноклем, я стал бродить по полям и перелескам, наблюдая, а вернее, изучая жизнь и повадки пернатых. И хотя современному человеку нет особой нужды охотиться, чтобы раздобыть пропитание, он все же продолжает заниматься охотой, но в ином плане.

Вот и мне пришлось на днях потратить воскресный день на охоту внутри огромного пармского дворца Пилотта с его нескончаемой анфиладой парадных залов, комнат и переходов из одного крыла в другое, где уже несколько месяцев открыта богатейшая экспозиция, посвященная культуре и искусству XVIII века в области Эмилия. Предпринятая мной авантюра в дебрях дворцовых залов с бесчисленными экспонатами явилась последним звеном в цепи поисков, но домой я вернулся с пустым ягдташом.

Когда книга «Собака и лисица» вышла из печати, я полагал, что моя работа над ней завершена. Оказывается, я заблуждался, и мне вновь пришлось вернуться к ней благодаря одному курьезному случаю. В ходе подготовки этой книги к изданию на русском языке между мной и переводчиком завязалась деловая переписка. И вот однажды в одном из писем переводчик поставил передо мной вопрос-стимул, который и явился причиной моей необычной охоты.

В частности, в том письме говорилось: «В шестой главе «Собаки и лисицы» мне попался очень странный термин. Почему все-таки «личиски»? Это слово так напоминает русское лисички…». Действительно, в этой главе я даю краткую историю предпринятых попыток скрестить собак с лисицами, ссылаясь на высказывания натуралиста Антонио Валлизньери, жившего неподалеку от Пармы. Так, в своей книге, изданной в 1730 году, Валлизньери рассказывает, что в здешних местах нередко можно было встретить странных животных, которых местные жители приняли за гибридов собак и лисиц и окрестили их «личисками». Помню, что, когда я работал над книгой, это название воспринималось на слух как само собой разумеющееся, не вызывающее никаких сомнений. Но вопрос переводчика заставил меня призадуматься. Просматривая некоторые старые издания и беседуя с друзьями, я смог кое-что выяснить. На мой взгляд, сходство между двумя терминами – «личиски» и «лисички» – вызвано давней традицией, которая, видимо, была привита и в Италии. Мне удалось установить, что во второй половине XVI века во Франции был распространен обычай (заведенный Карлом IX) держать в домах вместо собак маленьких лисиц, которых завезли из России. Позднее, в XVIII веке, их даже стали разводить на месте. Но самое любопытное в том, что эти зверюшки, принадлежащие к виду песца (Alopexlagopus), были таковы, что их вполне можно было принять за нечто среднее между собакой и лисицей. Вот, например, что можно прочитать на сей счет в одном из последних справочников по зоологии: «Вид рода Alopex занимает промежуточное положение между псовыми и собственно лисицами (род Vulpes ), поскольку животные этого вида наделены некоторыми характерными особенностями, свойственными обеим группам. Так, структурой черепа и зубов они напоминают представителей рода Canis, хотя внешним видом похожи на обыкновенных лисиц…» Из того же справочника можно узнать, что своими повадками песцы напоминают поведение собак, поскольку вполне расположены к жизни в сообществах. Итак, песцы более податливы и общительны, нежели обычные лисицы.

Таким образом, мы располагаем двумя вполне достоверными данными для нашего исследования: фактом наличия во Франции песцов, завезенных из России, и странным сходством между наименованиями этих животных в русском языке и одном из итальянских диалектов, распространенном в пармской провинции. Несложно установить и другое, а именно: в XVIII веке Парма была вполне французским городом. И выставка, о которой я упомянул вначале, убедительно доказывает, насколько сильно было влияние французской культуры в быту и обычаях жителей Пармы.

Поэтому нетрудно представить, каким образом к нам в Италию попали само животное и его наименование. Легко также понять, что первое же знакомство с этим зверьком, напоминающим одновременно и собаку, и лисицу, вполне могло породить мнение, что речь идет о гибриде, полученном в результате скрещивания двух видов. И нет ничего удивительного, что столь необычное скрещивание могло породить не менее странное наименование. Кстати, вычурные имена давались и другим гибридам, например осла и лошади. Трудно, однако, установить, действительно ли «личиска», о которой говорит Валлизньери, является русским песцом или же это имя дано какому-нибудь странному бастарду, напоминающему лисенка (а в деревенской среде названия могут даваться самые невероятные).

Я бы воздержался от дальнейших рассуждений и не стал бы давать волю воображению. Ведь по существу речь идет о вопросе, основанном на чисто внешних признаках, а посему никто здесь не застрахован от случайностей. Читатель уже догадался, что я отыскивал среди экспонатов выставки в пармском дворце Пилотта. Как охваченный азартом охотник, я настойчиво разыскивал изображение лисицы среди множества картин, портретов знатных лиц и других экспонатов. Мне удалось обнаружить изображения многих домашних и диких животных, но ни одной лисицы. К сожалению, мои поиски не дали мне большего.

Заканчивая это предисловие, вижу, насколько оно получилось странным и непривычным. Ведь до сих пор я ничего не сказал о «Собаке и лисице», а лишь поделился своими соображениями по вопросу, который так меня заинтересовал. Нет, это не предисловие, а, скорее, небольшое добавление. Но мне хотелось бы, чтобы, прежде чем приступить к чтению семой книги, читатель ознакомился с этим добавлением. Мне кажется, что я даже нашел для него определение: пусть это будет знаком моего расположения к советскому читателю. Между нашими странами издавна существуют традиционные контакты и обмены (в том числе и лисицами). И такие связи продолжаются. Мне доставляет удовольствие сознавать, что мой Кочис (лисенок) прибыл теперь в вашу страну.

Д. Майнарди

Парма, декабрь 1979 года.

Глава первая

Глава вторая

Рождение и импринтинг

Эта история повторялась каждый год. В конце января Барилли не раз наблюдал по ночам, как его лисы начинали медленно сближаться, фырча, шипя и повизгивая. В неясном свете фонаря можно было разобрать какую-то возню, пока самка, проявляя расположенность к самцу, не начинала испускать равномерно повторяющийся клич «кьё-кьё-кьё-кьё». А затем – спаривание.

Ее назвали Кьё в честь издаваемого ею любовного призыва. Она мать Кочиса – лисенка в нашем эксперименте.

Обычно «кьёкают» лисята, но часто взрослые лисицы-самки издают такое щенячье попискивание во время брачных игр, чтобы сдерживать агрессивность самцов. Эти звуки помогают им вызвать к себе дружеское расположение и покровительственное отношение самца. Точно так же нередко можно видеть, как во время брачных игр воробьев самка вдруг начинает неистово бить крыльями, словно голодный птенец, выпрашивающий пищу у родителей.

Явление это довольно распространено и носит название внутривидового миметизма, когда одна особь подражает в своем поведении другой особи того же вида. Следует подчеркнуть, что имитация в данном случае – это не индивидуально приобретенный признак, а действие, совершаемое непроизвольно и возникшее в результате длительного эволюционного процесса. В ходе эволюции сфера использования сигнала значительно расширилась, а сам сигнал видоизменился и вошел в новый контекст. Бьющий крыльями воробьишка на первых порах выпрашивает таким образом корм у родителей, а позже начинает использовать этот сигнал для сдерживания агрессивности взрослых птиц. В череде поколений этот сигнал перешел к воробьихам, которые пользуются им для сдерживания нетерпеливого самца, а уже затем – в качестве знака расположения и согласия к спариванию; первоначальное его значение как просьба пищи здесь полностью утрачено. В других сходных случаях, когда, например, голуби трутся клювами (целуются) или самец крачки потчует рыбой свою избранницу, – все это уже не что иное, как обряд ухаживания.

Но эволюция языка животных пошла еще дальше. Порой трусливые самцы берут на вооружение сигнал, используемый самками для выражения полового влечения и служащий поощрением для ухажеров. Так, иногда вполне зрелый лев при встрече с матерым сородичем начинает игриво вилять хвостом, дабы сдержать его гнев – словно львица-соблазнительница, демонстрирующая свои «прелести»; в новом контексте этот сигнал заигрывания утратил всякую половую окраску.

Расшифровка значения собственных имен – это сейчас почти повальное увлечение. Старинный обычай давать животным клички по каким-либо характерным для них признакам (как в случае с лисицей Кьё) позволил и мне использовать этологию для упражнений в ономастике.[2]Но пора вернуться к нашей лисице, которая, как и предполагалось, разрешилась в своей конуре в самом начале апреля. На протяжении десяти дней никто не тревожил малышей, любовно выхаживаемых Кьё.

У лисиц, как и у собак, щенки одного помета появляются на свет через неодинаковые промежутки времени. Роженица принимает самое деятельное участие в родах, словно хорошо сознавая, что именно и в какой последовательности ей надлежит предпринять. Уверенно орудуя языком и зубами, она осторожно отделяет и разрывает околоплодный пузырь, перегрызает пуповину и поедает все остатки последа. Затем мать устраивается рядом с новорожденным и начинает облизывать его. Этот непрекращающийся массаж, стимулирующий деятельность органов детеныша, имеет решающее значение для постановки его дыхания, которое постепенно приобретает необходимый ритм. Едва появившись на свет, щенок сразу же начинает издавать нежное попискивание.

В течение первых двух недель жизни щенки совершенно беспомощны, их нервная система еще нуждается в дальнейшем развитии, они слепы и глухи. В этот период они не покидают конуру, и забота о них отнимает у матери много сил и времени. Самое развитое чувство у щенков – осязание, помогающее им отыскивать материнские соски. Чувствительны они также к температурным изменениям и, чтобы поддерживать постоянный тепловой режим, тесно прижимаются друг к другу и к животу матери. Если же вдруг кто-то из щенков заблудится, то сразу подает сигналы тревоги, и мать приходит на помощь, беря его в пасть или подталкивая мордой к конуре.

Итак, первые две недели жизни щенята целиком зависят от тепловых, обонятельных и осязательных ощущений, и это продолжается до тех пор, пока у детенышей не раскроются глаза, а уши не начнут воспринимать звуки внешнего мира. Поначалу – это полное безмятежности существование, материнское тепло, поиски вкусного молока. Но затем, благодаря быстрому развитию организма щенков, начинается уже подлинная жизнь в сообществе, и пружина любопытства дает о себе знать.

Необходимо было приступить к эксперименту до начала этой второй стадии развития. Лисенок Кочис был изъят из материнской конуры на десятый день после появления на свет и помещен в удобный утепленный ящик вместе с сукой по кличке Блюе пятнадцати дней от роду. Это была представительница хитрющих дворовых созданий неопределенной породы, белого окраса с черными отметинами, которую для пущей важности окрестили фокстерьером. Но для нас главным была не чистота кровей, а то, что Блюе родилась почти одновременно с Кочисом, была сукой и принадлежала к собачьей породе, схожей по размерам с лисицами.

Блюе и Кочис

Вновь образованное разношерстное семейство из двух сосунков было поручено любовным стараниям моего соискателя и его мамы. Синьора Барилли оказалась очень умелой, заботливой и знающей свое дело приемной матерью.

Выращивать щенков, добиваясь при этом хорошей прибавки в весе, – дело довольно хлопотное. Около десяти дней малышей кормили каждые три часа, используя толстый шприц без иглы, с помощью которого в их рты впрыскивали цельное коровье или порошковое молоко – примерно по пятнадцати миллилитров за прием. Первая кормежка начиналась в шесть тридцать утра, последняя заканчивалась в полночь.

Со временем дневной рацион уплотнялся добавлением в него мяса и овощей. Когда щенятам исполнился месяц, их стали кормить из общей миски, и они охотно поедали свою похлебку. Лисица и собака росли нормально, жили дружно, как брат и сестра, и были очень доверчивы к людям, которые за ними ухаживали.

Вот тут-то мы, наконец, и подошли к самому эксперименту. Чтобы сдержать свое обещание и дать каждому явлению соответствующее пояснение, мне необходимо теперь поподробнее остановиться на сути поставленного опыта. Одним словом, я должен коснуться хотя бы в общих чертах вопроса об импринтинге.

Критический период

Критический период, называемый также чувствительным, для цыплят и гусят длится всего один день, а порой даже несколько часов с момента их появления на свет. То же самое можно сказать и о тех животных, чьи детеныши появляются на свет уже почти самостоятельными. Среди млекопитающих такими рождаются ягнята, козлята и морские свинки. Что же касается тех видов, у которых новорожденные появляются на свет в беспомощном состоянии, как, например, воробьи и голуби, а среди млекопитающих – как раз собаки и лисицы, а также все приматы, то у них критический период растянут и сдвинут на более поздние сроки. Это объясняется прежде всего слабостью и беспомощностью новорожденных, которые нуждаются в более тесном и продолжительном контакте с матерью, без чего они не смогли бы выжить в естественных условиях.

Существуют и другие формы импринтинга с более четко выраженным критическим периодом, но относящимся к совершенно иным стадиям развития. Я имею в виду голосовое запечатление у крякв и запечатление матери на детеныша у коз. Утка кряква – водоплавающая птица с довольно пестрым оперением, гнездится она в глухих зарослях или в дуплах деревьев поблизости от водоемов. Отложив яйца, самка начинает их насиживать и в этот период то и дело издает характерное кряканье, которое утята, еще находящиеся в яйце, слышат и запоминают. Когда же они вылупятся, мать садится неподалеку от гнезда или, если водоем рядом, с кряканьем плавает у берега. Заслышав знакомый голос, утята покидают гнездо и смело спускаются на воду, направляясь к матери. Разумеется, чтобы установить существование такой формы голосового запечатления, пришлось проделать немало экспериментов. Определили, например, что утята кряквы, выведенные в инкубаторе, не узнают зова самки своего вида и не следуют за ней в воду.

Запечатление матери на детеныша у коз основано на том, что сразу же после рождения козленка мать должна научиться узнавать свое дитя, руководствуясь главным образом химическими сигналами, которые она получает, облизывая и обнюхивая новорожденного. Иначе самка может отказаться вскармливать его. В этом случае критический период очень ограничен во времени. Достаточно, скажем, отнять новорожденного козленка часа на два от матери, и она уже ни за что не захочет признать в нем свое дитя.

Среди других форм так называемого материнского запечатления наиболее любопытный случай наблюдается у малого лесного муравья (Formicapolyctena ). Правда, следует оговориться, что в данном случае использование термина «материнское запечатление» носит приблизительный характер, поскольку упомянутые насекомые не являются родителями, а всего лишь рабочими особями, на которых возложены заботы о потомстве. Во всяком случае, аналогия здесь допустима, так как речь идет о запечатлении у взрослых особей, как и в примере с козами.

Запечатление у муравьев происходит на завершающей стадии метаморфоза, когда из куколок выходят муравьи светлой окраски, позже начинающие постепенно темнеть. Именно на этот короткий период приходится основная работа муравьиных нянек. Очень простой эксперимент был поставлен французом Жессоном: на протяжении критического периода малые лесные муравьи содержались тремя различными группами. В первой группе муравьи находились вместе с куколками своего вида, во второй – с куколками чужого вида и, наконец, в третьей – вообще без куколок. Спустя несколько месяцев можно было наблюдать следующую картину: муравьи из первой группы, получая на выбор разные куколки, заботились о своих и поедали чужие; во второй группе произошла настоящая путаница, а насекомые из последней группы вели себя еще более беспорядочно, ухаживая то за своими, то за чужими куколками или поедая и те и другие.

Из сказанного можно было бы заключить, что запечатление – это весьма сборная категория. Действительно, нам известны и другие аналогичные случаи (например, выработка особых предпочтений в пище или становление избирательности в выборе объекта для паразитирования у некоторых видов насекомых). Ряд примеров можно наблюдать у высших животных – вплоть до приматов, включая, возможно, и человека. Столь широкое распространение импринтинга в самых различных группах животного мира наводит на мысль, что речь идет не о какой-то единой системе, а о многочисленных разновидностях быстрого обучения, возникающих независимо друг от друга, но в чем-то очень схожих, так как все они преследуют в некотором смысле одну и ту же цель. В двух словах – это необходимость приобретения определенных навыков, причем сам процесс имеет ряд ограничений (прежде всего во времени), поскольку здесь наилучшим образом удается обеспечить максимальную возможность обрести правильные навыки, сведя при этом до минимума неизбежные ошибки.

Самопознание

Тут мне хотелось бы подчеркнуть, каким серьезным недостатком и даже своего рода заболеванием является неспособность забывать. Ведь забывать – значит производить отбор, а умение выбрать наиболее ценное означает способность к абстрактному мышлению, то есть умение быстро оценить обстановку, отбрасывая массу ненужной информации, которая лишь засоряет нашу память. Но забыть – это отнюдь не означает окончательно вычеркнуть из памяти часть ранее полученных знаний, лишиться каких-либо приобретенных навыков. Недаром ведь специалисты по вопросам памяти говорят о «способности сокрытия». Во всяком случае, по-видимому, уже доказано, что в нашем сознании сохраняются все произведенные жизнью «записи». С помощью гипноза или другими средствами, а порой даже в результате случайного потрясения завеса забвения приподымается и на поверхность извлекается нечто, что нам казалось окончательно забытым. Стало быть, в структуре головного мозга функционирует естественный механизм отбора, устанавливающий равновесие между теми сведениями, что сохраняются в памяти, и теми, которые преданы забвению.

В связи с этим мне хотелось бы высказать довольно смелую мысль о том, что в период импринтинга все мы являемся мнемонистами – и люди, и муравьи, и утки, и собаки, и лисицы. Да простится мне некоторая образность в выражениях, если я скажу, что в завесе забвения есть окошко и что именно через него проникают те навыки и сведения, которые никогда не перечеркиваются памятью. Не исключено также, что таких окошек два, а возможно, и более. Ведь порой нам приходится встречаться не с одним, а с несколькими критическими периодами, которые играют подчас различную роль. Вначале Конрад Лоренц, изучавший поведение гусей и галок, а затем и его ученик Фриц Шутц, исследовавший повадки уток, доказали существование у некоторых видов животных двух критических периодов: одного для неполового запечатления, направленного на выработку навыков поведения в сообществе, и другого для полового запечатления.

Функции импринтинга

Естественные функции импринтинга могут быть весьма различны. Первая и самая прямая – это формирование привязанности между потомством и родителями. На основе этого развиваются затем различные особенности поведения в сообществе и полового влечения. Но существует также и другая форма запечатления, не связанная с жизнью в сообществе, когда некоторые виды животных обретают необратимые сведения о том, чем им надлежит питаться и где селиться. Лососи, например, способны отыскать дорогу из открытого моря к месту нереста, потому что еще мальками они научились распознавать химический состав родных водоемов и могут безошибочно выбрать обратный путь из своего первого миграционного путешествия.

Итак, импринтинг – это форма обретения устойчивых навыков, которые остаются неизменно запечатленными на протяжении всей жизни. Следовательно, главная функция импринтинга состоит в получении информации об окружающей среде и прочном закреплении полученных сведений. Эта форма обучения имеет явные отличия от других форм, которые предоставляют животным достаточную свободу приспособляемости к среде обитания в зависимости от переменчивости ее условий. Таким образом, импринтинг можно рассматривать как некую переходную форму от инстинкта[6]к познанию.

Само собой разумеется, что для получения информации должны существовать определенные условия: недостаточно, например, иметь общее представление о матери, необходимо еще уметь распознать собственную мать. Не перестаешь удивляться, когда видишь колонию фламинго, где среди нескончаемого леса ног и громоздящихся туловищ птенцы все-таки находят собственных родителей, а те – своих отпрысков.

Значение необратимости вполне понятно, если учесть, что, воспринимая сигналы от родителей, каждая особь запечатлевает в своем сознании образ животных своего собственного вида, что и определяет впоследствии различные проявления его поведения в сообществе. Действительно, ни одно животное не изменяет своему виду на протяжении всей своей жизни. Таким образом, полученная информация закрепляется навсегда в мозгу животного именно в тот период, когда возможность ошибок сведена до минимума, то есть когда забота о нем со стороны родителей осуществляется наиболее полно.

В кажущемся единообразии птенец должен распознать мать.

Уже много лет стоит вопрос, связанный с первоначальным пониманием импринтинга, согласно которому животные посредством этой формы обучения вырабатывают для себя обобщенный образ собственного вида. С помощью ряда экспериментов, проведенных лет пятнадцать назад, мне удалось удостовериться в том, что импринтинг действительно обусловливает развитие внутривидового полового влечения. С той поры и по сегодняшний день было изучено множество случаев, поясняющих, каким образом даже при наличии полиморфизма животные находят себе пару, руководствуясь навыками, полученными в раннем возрасте. Это касается птиц, млекопитающих, рыб, а возможно, и насекомых, о чем я уже писал в последнем издании моей книги «Выбор полового партнера». Мое представление об этом явлении сводится к следующему: сигналы, благодаря которым животные распознают себе подобных, в естественных условиях обычно одинаковы у всех особей данной популяции; если некоторые особи наделены какими-либо другими характерными отличительными признаками, то половое влечение по отношению к ним не срабатывает. Но иногда – а это проявляется главным образом среди домашних животных, у которых сигналы видового распознавания могут значительно варьировать, – наблюдаются случаи межвидового полового влечения.

Как правило, посредством импринтинга закрепляются реакции на те сигналы, которые в дальнейшем будут определять поведение животного по отношению к тому или иному члену данного вида (а также к определенному типу пищи или местообитанию). Ответные реакции на такие сигналы обычно зависят от предварительных навыков и возникают у животных непроизвольно, без обучения.

Мне особенно запомнилась пара голубей, которых я вырастил еще в детстве. Когда оба голубя (кстати, оказавшиеся самцами), подросли, они стали относиться ко мне, а вернее к моей руке, которая выхаживала их, словно она была представительницей их вида. При виде моей руки голуби принимались ворковать и прижиматься к ней, совершая при этом все стереотипные движения обряда ухаживания. Правда, в конце концов они все же спарились с голубками. Несомненно, однако, одно: дружеское отношение и половое влечение и к человеку, и к самкам своего собственного вида – все это явилось плодом импринтинга, который в данном случае следовало бы назвать расширенным, ибо запечатление выработалось и на меня, и на представителя своего вида.

Существуют также такие формы импринтинга, когда запечатлевается не только объект влечения, но и само его поведение. Наиболее яркий пример этому демонстрируют птицы, среди которых действует так называемое голосовое запечатление. Немецкий этолог Николаи, воспитавший выводок снегирей, заметил, что во время критического периода его птицы необратимо усвоили нехитрый мотив, который он постоянно насвистывал, и стали использовать эту мелодию в качестве сигнала межвидового распознавания. Другие снегири, которые росли бок о бок с канарейками, научились петь по-канареечьи. Таким образом, ученому удалось вывести семейство снегирей, которые посредством запечатления передавали из поколения в поколение эту способность петь по-канареечьи.

Безусловно, такие примеры представляют собой крайний случай, поскольку эксперимент проводится в необычных условиях. Но они наглядно показывают, что различные птичьи «диалекты» возникают в различных географических районах именно благодаря голосовому запечатлению. Одним словом, небольшие, но весьма характерные голосовые различия фиксируются и передаются затем другим поколениям. Если же такие различия сказываются к тому же в изменениях полового влечения – что, кстати, происходит сплошь и рядом, – то тем самым они могут способствовать выделению из первоначального вида отдельных групп особей, все более обосабливающихся за счет их половой изоляции от других популяций данного вида. В результате могут возникнуть новые виды птиц.

Остановимся еще на одном случае запечатления, когда приобретение навыков, ограниченное по времени критическим периодом, не только порождает способность распознавать сигналы и инстинктивно отвечать на них, но и определяет многие другие повадки животных, а также их способность к звукоподражанию, как это можно наблюдать у приматов.

Об этом уже немало известно благодаря многочисленным экспериментам с макаками и шимпанзе, а также в случаях с детьми, выросшими среди животных в отрыве от людей. На таком примере мне хотелось бы остановиться несколько подробнее. Речь идет о детях, выращенных волками, либо воспитанных в условиях изоляции, либо, как в одном недавно описанном случае, выросших среди газелей.[7]Попытки перевоспитать такого ребенка, с младенческого возраста находившегося в полном отрыве от людей, почти всегда заканчивались неудачей, особенно если дело касалось подростков, которым удалось утвердиться и добиться определенного положения в вырастившей их стае животных. Руководствуясь этими фактами, Жан-Клод Арман, обнаружив недавно мальчика-газель, решил не излавливать его и не подвергать лишним страданиям, связанным с почти неосуществимыми попытками возвратить его к человеческому состоянию. Он предпочел наблюдать за мальчиком в той естественной обстановке (стадо газелей), к которой он, казалось, прекрасно приспособился.

Действительно, человек более чем любое другое живое существо способен приспосабливаться и усваивать условия той общественной среды, в которой он живет. Однако следует подчеркнуть, что это отнюдь не означает отсутствия генетической предопределенности. Коль скоро человек способен создавать материальную культуру и вести себя в соответствии с полученным им воспитанием и на основе навыков, усвоенных при взаимодействии с окружающей социальной средой, то это объясняется тем, что такая способность унаследована генетически.

Что бы там ни было, ребенок растет, подражая окружающим его людям, и, по всей вероятности, часть такого воздействия приходится как раз на критические периоды его развития. Было бы слишком смелым говорить о наличии импринтинга как такового у человека, но пока ясно одно, что некая близкая аналогия с этим явлением все же существует и у нашего вида. На примере мальчика-газели (я не случайно столь подробно останавливаюсь именно на этом случае, поскольку мы имеем

Наши рекомендации