Наконец, мораль, небесполезная для начинающих

Сад замка, разделенный на несколько террас, был засажен оливами и тамариндом, апельсиновыми деревьями и кипарисами; на самой нижней из террас была полукруглая площадка, от каменного парапета которой вниз по склону горы вели несколько тропинок. К площадке вела лестница-дорожка, вымощенная белым мрамором. Прямо из скалы там бил источник, воды которого собирались в небольшом круглом бассейне. Ручейки, вытекавшие из бассейна, снабжали водой клумбы и грядки нижней террасы. Сама терраса была густо усажена лилиями и посвящена им; отсюда понятно, почему Сирил Грей избрал ее местом посвящения Лизы и жрицы Артемиды. Само собой, этот лунный ритуал не мог проводиться в дневное время.

Вечером в понедельник, после поклонения заходящему Солнцу, сестра Клара вызвала Лизу и спустилась с ней в этот сад.

Там Клара и женщины раздели ее и омыли в священном источнике с головы до ног. Затем взяли с нее клятву, что она будет неукоснительно соблюдать все правила ритуала, не будет общаться ни с кем из мужчин, кроме своего избранника, не покинет пределы магического круга и не станет поддерживать связь со внешним, профанным миром. Кроме того, она обещала посвятить все свои помыслы Луне.

Потом ее одели в специально приготовленное и освященное платье. Оно было не таким, как обычные одеяния Ордена; это был свободный балахон бледно-голубого цвета, прошитый серебряными нитями, по кайме которого были искусно вытканы символы Луны. Он создавал впечатление хрупкости, но был очень широк, так что казалось, будто его носительница парит в лунном тумане.

Возвысив голос, сестра Клара запела медленный мистический гимн, и ее помощницы сопровождали его на мандолинах; это было заклинание, полное глубокой страсти и символики, безумно далекой, чистой и невыразимой. Закончив, она взяла Лизу за руку и дала ей новое имя. Это мистическое имя было выгравировано на лунном камне, вставленном в серебряное кольцо, которое она надела на палец. Имя было Илизль. Оно было выбрано из-за его связи с Луной, потому что сумма его букв, если его записать по правилам еврейского языка, составляла 81, то есть квадрат девятки, священного числа Луны. Однако были и другие соображения, заставившие их остановить свой выбор на этом имени. Так, буква «Л» символизировала знак Весов (Libra), под которым она родилась, и ее окружали две буквы «И», двойной иероглиф чистоты и творческой силы, как его понимали мудрецы древности.

Окончание «Эль» олицетворяло божественность ее новой сущности, ибо в еврейском это слово означает «Бог»; будучи прибавлено в качестве окончания к другим именам и понятиям, оно указывало, что человеческая природа этих имен и понятий уступила место ангельской. Все эти объяснения были даны Лизе заранее; церемония лишь окончательно утвердила их, и сердце Лизы учащенно забилось от сознания важности происходящего; Ее первоначальная страсть к Сирилу Грею была груба, неистова, почти вульгарна; он возвысил ее до стремления к самому святому, до внушающей трепет жажды святости. Ни Рея Сильвия, ни Семела, ни какая-либо иная из смертных девушек не испытывала такого всепоглощающего желания стать носительницей избранной судьбы, достичь таких вершин чистоты. Она чувствовала, что Очистилась теперь даже от мыслей о Сириле, точно от пятнышек грязи. Он стал для нее всего лишь неким неизбежным злом. В этот миг ей хотелось, окончательно отбросив путы низменной человеческой натуры, слиться с сестрой Семелой в ее восторженном гимне, став одной из участниц девственной молитвенной медитации, не знающей земных страстей.

Лишь сознание предстоящей трудной задачи оставляло в ее душе горьковатый привкус. Ее медитация была прервана голосом сестры Клары:

О, Илиэлъ! О, Илиэлъ! О, Илиэлъ!

Над морем собираются тучи!

Две девушки повторили этот возглас без слов на своих мандолинах.

Темнеет; мне страшно!

Мелодия следовала за словами.

Мы остались одни в священной пещере. Сойди же

к нам, Артемида, спаси и сохрани нас от всякого зла!

Вот кто-то движется вместе с тучей, кто-то

приближается к нам во мраке! Кто-то чужой рвется к нам в пещеру!

— О Артемида! Артемида! Артемида! — вскричали девушки, и инструменты зарыдали у них в руках. В этот миг раздались голоса мужчин, ожидавших на верхней террасе. Они слились в хор пугающих возгласов, среди которых ничего нельзя было разобрать, кроме слова «Пан». Тут с самой верхней террасы в их середину прыгнул Сирил, одетый в ритуальную козлиную шкуру, и мужчины бросились врассыпную. В следующий миг он, легко перемахнув через барьер, отделявший эту террасу от нижней, очутился среди женщин, с плачем прикрывавших головы руками. Сестра Клара и ее ученицы разлетелись, точно вспугнутые чайки; прижав Илиэль к груди, он вскинул ее на плечо и победным шагом направился к дому. Такова была магическая церемония, придуманная одним из адептов как праздник или инсценировка легенды о похищении Дианы Паном. К подобным инсценировкам восходят, в сущности, все наши театральные представления. Их первоначальный замысел состоял в том, чтобы дать участникам возможность посредством действия отождествить себя с теми божествами, милости которых испрашивали.

Идея представить легенду в виде церемонии очевидно лежит в основе всех ритуалов, и боги суть, таким образом, не что иное как образы одноименных героев или; персонификация неких абстрактных понятий; хотя в конечном итоге это одно и то же. Если согласиться, что человеческий гений имеет божественную природу, то сакраментальный вопрос, запрягать ли лошадь впереди или позади телеги, становится таким же бессмысленным, как если бы речь шла об автомобиле.

С середины ноября и до последней недели перед Рождеством у них был медовый месяц. Однако порывы бурной страсти редко становились теперь для них чем-то большим, нежели случайный сопровождающий аккорд; человеческая любовь Сирила и Лизы возвысилась до любви всечеловеческой, божественной, наполнявшей все их действия и чувства. Все было лишь следствием этой высшей любви, вне ее ничего не было. Влюбленные никогда не расставались больше чем на час, следуя всем велениям любви, однако испытывая при этом такую глубину и полноту чувств, о которой и мечтать не могут простые смертные. Даже сон был для них всего лишь яркой, красочной фатой, накинутой на их счастье; во сне они преследовали друг друга и предавались любви под лазурным небом, в море, гораздо более чистом и мелодичном, чем-то, что отделяло их замок от острова Капри; в садах блаженства, стократ более прекрасных, чем сады замка, и на склонах гор, поднимавшихся до самых дворцов Вечности в пылающем небе.

Все четыре недели к ним не проникало ни слова из' внешнего мира — за одним единственным исключением, когда сестра Клара принесла Сирилу телеграмму. Она была без подписи и содержала лишь три слова: «Около первого августа».

— Что ж, в хороший день и дело спорится, — с удовлетворением произнес Сирил, прочтя телеграмму. Илиэль поинтересовалась, что это значит.

— Так, ничего, чистая Магика! — ответил он. Решив, что это ее не касается, она больше не задавала вопросов и вскоре забыла об этом мимолетном нарушении их покоя.

Однако хотя Илиэль была ограждена от любых известий из внешнего мира, он сумел-таки дать ей о себе знать, причем с неумолимой силой. Черная Ложа все это время тоже не дремала, и брату Онофрио, ведавшему обороной замка, не приходилось сидеть без дела. Но действовал он успешно, и противнику до сих пор не удавалось пробить даже первую брешь в этой обороне, то есть установить материальную связь с замком. Существует закон Магики, гласящий, что следствие всегда аналогично вызвавшей его причине. Можно создать двойника и послать его, скажем, напугать своего недоброжелателя, но нельзя послать его украсть перчатку или заставить вступить в клуб. Поэтому любое магическое действие, как правило, начинается на материальном плане, после чего уже переносится на высшие. Чтобы вызвать какой-либо дух, сначала берут предметы, нужные для этого, чтобы с их помощью создать более тонкие формы аналогичной природы.

«Сачок для Бабочки» строил свою оборону именно на этом. Моральным соображениям в Магике придается столь же мало значения, сколь и в искусстве или в науке. Этот вопрос возникает, лишь когда произведение той или других сталкивается с моралью конкретных людей. Так, Венера Медицейская сама по себе не «добра» и не «зла»; однако ее воздействие на ум какого-нибудь Энтони Комстока или Гарри Toy может оказаться разрушительным, потому что такова мораль, питающая их умы. Об убийстве можно договориться по телефону; но обвинять телефон в убийстве бессмысленно.

Законы Магики тесно связаны с другими физическими законами. Всего сто лет назад люди не знали о добром десятке важнейших свойств материи — теплопроводности, электрическом сопротивлении, непрозрачности некоторых материалов для рентгеновских лучей, спектроскопии и других, которые можно даже назвать оккультными. Магика принципиально имеет дело со вполне реальными, хотя и не известными обыкновенному человеку силами; сами силы от этого не становятся менее реальными или менее материальными (хотя эти слова, конечно, не точны в том смысле, что любая вещь имеет и нематериальные стороны), чем, например, радиоактивность, вес и плотность. Трудность их определения и измерениям указывает прежде всего на неуловимо тонкий характер их связей с жизнью. Живая протоплазма тождественна мертвой во всем, кроме самого факта жизни. Литургия! есть магическая церемония, цель которой — придать не коей материальной субстанции божественную силу, однако материальной разницы между освященной и не освященной просфорой нет. Разница же в моральном воздействии той и другой на причащающихся огромна.

Это церковное таинство есть, в сущности, всего лишь один из бесконечного множества экспериментов магии талисманов; церковь, сама никогда не отрицавшая реальности! подобных действий, рассматривает всех, занимающихся! ими помимо нее, как соперников. Но она никогда не осмелится отпилить тот сук, на котором сидит.

С другой стороны, скептику, однажды убедившемуся в| действии таких церемоний, ничего не остается, как объяснить это действие «верой»; и он с усмешкой бывает вынужден признать, что вера сама по себе есть чудо. Церковь с ласковой улыбкой соглашается с этим; лишь Маг, находящийся в равновесии между этими двумя противоположностями и основывающий свои выводы на представлении о единстве Природы, скажет, что первопричиной того и другого служит одна и та же сила. Да, он то; же верит в это чудо, но оно для него ничем не отличается от «чуда», совершающегося в электрической лейденской банке. Действие последнего проверяется каким-либо индикатором электрического тока, для проверки первого требуется индикатор морали; ни весы, ни пробирки не обнаружат перемен ни в том, ни в другом случае. В Черной Ложе прекрасно понимали, что единственным слабым звеном в обороне «Сачка» был еще слабо тренированный ум Лизы. Ослепительно-яркое пламя ее энтузиазма, питаемое любовью, было еще слишком жарким, чтобы к нему можно было подступиться магическими средствами, а личное общение с ней было невозможным.

Однако они не отчаивались, а продолжали наблюдать, зная, что в один прекрасный день на смену энтузиазму придет нужная им реакция. За Эросом по пятам всегда следует Анти-Эрос, чтобы рано или поздно занять его место — если, конечно, Эрос не окажется настолько сообразительным, чтобы подкинуть в затухающий костер любви топлива дружбы. В промежутке же между тем и этим воздействовать на Лизу будет легче всего. Если бы им удалось раздобыть хоть каплю крови Илиэль, она стала бы для них такой же легкой добычей, как тот несчастный машинист скорого поезда Париж — Рим.

Однако сестра Клара внимательно следила за тем, чтобы даже сломанный кончик ногтя Илиэль не избежал обряда магического уничтожения; а брат Онофрио с товарищами нес в саду ночное дежурство, чтобы предотвратить любую попытку материального проникновения в замок. Одним из сотрудников миссии Черной Ложи в Неаполе был некто Артуэйт, личность туповатая и рассеянная, хотя сам он считал себя педантом; он был совершенно лишен воображения — во всяком случае, такого, какое необходимо магу. Как и большинство черных магов, он пил; это плюс отсутствие воображения сводило почти на нет его способность вредить другим. Он ненавидел Сирила Грея как всякого, кто неодобрительно отзывался о его статьях и выступлениях, а Сирил Грей не только делал это в своей блестящей язвительной манере, но и печатал свои рецензии в известнейшем литературном журнале "Изумрудная Скрижаль» Джека Флинна. К тому же он не упускал случая высмеять даже малейший промах автора в переводе терминов, имен и цитат, подчеркивая, сколь несведущ Артуэйт в иностранных языках, знанием которых блистал он сам. Нет, Артуэйт был явно не тот человек, который действительно сумел бы выполнить поставленную Дугласом задачу — непомерное самомнение помешало бы ему это сделать. Человек, доказывающий всем свою значимость, всегда смешон, потому что останавливается на каждом шагу, чтобы повосхищаться собою. Тем не менее Дуглас послал именно его, руководствуясь весьма нетривиальной задней мыслью, какие нередко посещают людей извращенного ума: Артуэйт был избран орудием зла именно потому, что был вполне безобиден. Так демократический режим по тому же принципу подбирает себе генералов: умный генерал способен был бы свергнуть демократию. Она же очевидно предпочитает, если уж придется, погибнуть под натиском умного внешнего врага.

Впрочем, Дуглас подобрал ему толкового помощника.

Абдул-бей ничего не смыслил в Магике, и обучать его тоже никто не собирался; однако он испытывал безумную страсть к Лизе и не менее безумную ненависть к Сирилу Грею, которого, благодаря прозрачным намекам Баллока, считал виновником гибели своего отца. Располагая почти неограниченными средствами и связями, он был наиболее подходящей фигурой для выполнения всех подготовительных и подсобных работ. Третий деятель был мозгом всей операции. Это был человек, очень хорошо подкованный в Черной Магии, во всяком случае, в некоторых ее областях. Это был ирландец-протестант по имени Гейтс, высокий, сутулый, как подобает ученому, невероятно худой, но с несколько оплывшим лицом, как у трупа. Он обладал удивительной способностью мгновенно, подобно гению, находить решение многих проблем. Однако, хотя его интеллект был отточен и действительно высок, он редко находил себе применение — из-за внешнего вида его носителя. Мы забыли сказать, что его волосы были длинны, грязны и нечесаны, зубы в полном небрежении, а тело и одежда настолько запущены, что вызывали отвращение даже у самого непредвзятого человека.

Однако в общем он тоже был человек безобидный, с Черной Ложей почти никак не связанный; хоть он иногда и называл себя ее «блудным адептом», это было не более чем одной из его романтических фантазий. Возможно, именно поэтому Гейтс так серьезно воспринимал Дугласа, без раздумий соглашаясь выполнить то или иное его задание в надежде, что это поможет признанию его заслуг Ложей. Его привела туда лишь природная пытливость ума, и во всем, что не касалось его возможного возвышения в иерархии Ложи, он оставался добросовестным ученым, ищущим лишь знания и вразумления. Для Дугласа же он был только полезным простофилей, располагавшим к тому же широкими связями в самых уважаемых научных кругах Англии. Его Дуглас тоже избрал, руководствуясь задней мыслью: какое бы поручение ему ни давали, он был безразличен к своим потенциальным жертвам, не испытывая к ним ни ненависти, ни любви; можно было рассчитывать, что и к этому новому заданию он отнесется вполне непредвзято. А это было как раз то, чего хотел Дуглас. Перед отъездом Дуглас назначил ему личную встречу — редчайшая привилегия! — и объяснил, что тот должен делать. Объяснял же он примерно так.

Пусть этот идиот Артуэйт предпримет попытку атаковать виллу методами классической магии — во-первых, мало ли что, вдруг подействует? — а во-вторых, чтобы Сирилу Грею было чем заняться на досуге: пусть думает, что это и есть главное направление атаки. В это время Гейтсу надлежит, приведя себя в состояние полного равновесия духа, провести дивинацию, чтобы выяснить истинные намерения Грея. Это - главное! Дуглас был уверен, что намерения Грея должны были заключать в себе нечто чрезвычайно важное, и что силы, к которым тот собирался обратиться, были космического масштаба. Об этом он узнал не столько из своих собственных дивинаций, сколько из того факта, что в деле замешан Саймон Ифф. Дуглас очень хорошо знал, что старый маг и пальцем бы не пошевелил ради чего-то меньшего, чем миро; вал катастрофа. Отсюда Дуглас вполне логично заключал, что, расстроив планы Грея, он прежде всего обезопасит от гибели себя лично. А она неминуема, если все те, силы, которые он уже успел вызвать, обрушатся ему на голову. Это было Дугласу, до сих пор еще не вполне оправившемуся от удара, нанесенного уничтожением его двойника, особенно ясно. Возглавлять отряд во всех действиях официально пег ручалось Артуэйту, и Абдул-бей должен был подчиняться ' ему, предоставляя в его распоряжение все, что потребуется; однако в случае необходимости Гейтс должен был, оттеснив Артуэйта, взять руководство в свои руки. Обеспечить же повиновение себе турка он должен был, показав ему записку, которую Дуглас тут же написал и вручил Гейтсу: эта миссия была секретной, и раньше времени турку о ней знать не полагалось.

Такие посольства с двойным дном любил отправлять Людовик XV; впрочем, Дуглас был не силен в истории и не знал, чем они обычно заканчивались.

В Священном Писании он, видимо, был еще менее силен, а потому не вспомнил о словах: «Если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит царство его?»

И уж совсем не догадывался Дуглас, что этот хитроумный план был внушен ему Саймоном Иффом. Однако это было именно так. В этом состоял основной замысел контратаки, предложенный Сирилом Греем и одобренный старым мистиком. Потребовалось же ему для этого не более четверти часа: путь Дао не только надежнее, но во многом и легче других.

Сделал же Саймон Ифф следующее. Зная, что всякое простое движение сосредоточено в одном направлении, и бездеятельность — смертельный враг его, оружейник затачивает меч, сводя его к единственному лезвию; охотник затачивает наконечник стрелы, сводя его к единственному острию. Игла разит тоньше и скорее, чем пуля дум-дум. Сколь ни силен удар пули, ей нужно время, чтобы достичь мягких тканей и развернуть свои губительные для них лепестки. Те же законы механики действуют и в Магике. Поэтому, когда возникает необходимость в защите от магического нападения, лучше всего рассредоточить силы противника. В этой игре Дуглас уже потерял фигуру: Акбар-паша сам шагнул навстречу своей гибели, замыслив нечто, не входившее в планы его начальника и прямо противоречившее им. Это — порок, присущий всей Черной Магии в целом, потому что она противоречит воле Космоса. Не будь ее влияние так исчезающе мало, как это бывает в большинстве случаев, она могла бы разрушить Космос; однако у нее на это столько же шансов, сколько у анархиста, бросающего бомбу: наверное, он мог бы разрушить столь ненавистное ему общество, если бы бомба могла уничтожить хотя бы треть населения.

Правда, в этот раз Простак Саймон не знал, что операцией противника руководит Дуглас; однако в этом не было особой необходимости, потому что он и так находился в постоянном магическом контакте с ним. Вобрав в себя ту тварь в саду, он сделал ее частью своей сущности, а ведь это была часть сущности Дугласа. Поглотив ее, Ифф сказал себе, что принимает ее в себя навсегда, и она стала одним из элементов его личности мага. Метод, примененный им для этого, был прост и даже обыкновенен. В своих путешествиях по Космосу ум Иффа, наталкиваясь на противоположности, вбирал их в себя, чтобы привести к единству на плане более высоком. Подобно цветам спектра, таким различным на первый взгляд и все же сливающимся в белом, противоречия сливались в его душе, возвращаясь к конечным мировым антиномиям Материи и Духа, Сущности и Формы; это, в свою очередь, побуждало его к дальнейшей работе над собой, и, совершенствуя себя таким образом, он находил путь к высшему единению и этих противоречий. Вот, собственно, и все.

Дуглас, по-прежнему находившийся в магическом контакте со своим двойником, чувствовал, так сказать, как его «переваривает» какой-то другой сильный мастер. Такова (обычно) судьба всех черных магов, вызванные которыми силы обрушиваются им же на голову именно из-за недостатка Любви, которая возрастает тем больше, чем более любящий сливается со своим любимым, отдавая себя ему до тех пор, пока его индивидуальное «Я» окончательно не сольется с самим Бытием. «Любящий душу свою погубит ее», сказано в Писании, и эта цитата здесь вполне уместна.

Дуглас же, единственное спасение которого в том и состояло, чтобы отдать своего двойника другому мастеру, то есть самому слиться с ним, не умел или не хотел увидеть этой возможности; эта слепота была своего рода профессиональным увечьем, происходившим от многократного повторения операций, требовавших не отождествления себя с Космосом, а размежевания с ним. Поэтому Дуглас изо всех сил продолжал «вытягивать» своего двойника из плена: «Он мой, а не твой!» Единству всех противоположностей в подлинном мировом Начале, которое так ясно и последовательно утверждал Ифф, Дуглас противопоставлял свое утверждение изначальной дуальности, расколотости мира. Результат угадать нетрудно: ум и душа Дугласа, движимые единственным желанием столкнуть друг с другом разные полюса, сами оказались расколоты, разделены на многочисленные пары непримиримых противоречий. На практическом плане это как раз и приводило к тому, что он сам рас ере дотачивал свои силы, возбуждая ревность и ненависть среди своих же подопечных, лучшим и единственным условием успеха для которых был бы дух братства и сотрудничества.

Саймон Ифф же пользовался в качестве заклинания лишь одним-единственным словом, и слово это было: Любовь.

Глава XII

О БРАТЕ ОНОФРИО, ЕГО СИЛЕ И

Наши рекомендации