Роли, дополняющие друг друга, и их сценарии

Все это относится и к тем ролям, для которых нужен «партнер», играющий дополняющую роль. Чтобы роль охранника имела смысл, кто-то должен играть роль заключенного. Невозможно быть заключенным, если никто не готов быть охранником. Участникам СТЭ не потребовалось почти никакого обучения, чтобы играть свои роли, никаких инструкций о том, как лучше всего это делать. Вспомним смущение охранников и легкомыслие заключенных в первый день — они еще не вошли в новые и странные роли. Но очень скоро участники эксперимента стали играть их с легкостью — как только структура распределения власти, лежащая в основе симбиоза между заключенными и охранниками, стала более очевидной.

Первоначальные сценарии поведения исполнителей ролей охранников и заключенных были основаны на личном опыте участников, связанном с властью и беспомощностью: на их наблюдениях за отношениями родителей (традиционно отец ближе к роли охранника, а мать — к роли заключенного), на их реакциях на власть врачей, преподавателей и начальников, и наконец, на культурных образах, взятых из фильмов о тюремной жизни. Общество провело обучение за нас. Нам оставалось только фиксировать ход импровизаций участников в рамках заданных ролей и получать искомые данные.

Существует множество свидетельств того, что практически все наши участники в тот или иной момент испытывали чувства, выходившие далеко за рамки поверхностных требований ролей и свойственные глубинной структуре психологии тюремного заключения. Первоначально поведение некоторых охранников, вероятно, было основано на том, о чем говорилось на предварительной встрече, где мы в общих чертах описали атмосферу, которую хотели создать, чтобы смоделировать реальность тюремного заключения. Но принципы поведения, которые мы изложили на предварительной встрече, не должны были действовать, когда охранники находились в одиночестве или думали, что мы за ними не наблюдаем.

Отчеты, составленные после эксперимента, показали, что некоторые охранники были особенно жестокими как раз в те моменты, когда находились наедине с заключенными — в туалете, за пределами тюремного двора. Чаще всего эпизоды садистского поведения, которые мы наблюдали, происходили ночью и рано утром. Позже мы узнали, что охранники думали, что в это время мы не наблюдаем за ними и не записываем их действия на видео — в некотором смысле, т. е. в моменты, когда эксперимент был, как они полагали, «выключен». Кроме того, мы видели, что злоупотребления охранников с каждым днем становились все более жестокими, несмотря на покорность заключенных и очевидные признаки их истощения, вызванного именно заключением. В одном разговоре, записанном на аудиопленку, кто-то из охранников со смехом вспоминает, как в первый день извинился за то, что толкнул заключенного. На четвертый день он пинал и оскорблял заключенных без всяких угрызений совести.

Проницательный анализ Крейга Хейни демонстрирует постепенные трансформации власти охранников. Вот отчет о взаимодействии с охранником всего через несколько дней после начала исследования:

«До начала эксперимента я взял интервью у всех [охранников] и у всех заключенных. Мне казалось, что я узнал их как людей, хотя и не слишком хорошо. Возможно, поэтому я не испытывал к ним враждебности во время эксперимента, хотя их поведение становилось все более и более жестоким и оскорбительным. Но мне было очевидно: охранники стали считать меня „предателем“, потому что я настаивал на том, чтобы общаться с заключенными один на один, якобы для того, чтобы „консультировать“ их, и иногда просил охранников воздерживаться от особенно резкого поведения и ненужной жестокости. Поэтому по поводу общения со мной один охранник написал в своем дневнике: „Психолог упрекает меня в том, что я надел на заключенного наручники и бумажный мешок, прежде чем увести его из кабинета (консультанта), и я возмущенно ответил, что это необходимо (для) безопасности, а кроме того, это моя работа. Он отчитал меня. В этом причудливом повороте событий меня поставили на место как раз за то, что я следовал нормам моделируемого окружения, которое я помогал создавать человеку, который случайно оказался в роли руководителя“»[192].

Рассматривая возможное влияние предварительной встречи с охранниками, нужно помнить, что перед началом эксперимента заключенные не получили вообще никаких «инструкций». Что они делали, когда находились наедине с собой и могли отдохнуть от притеснений, которым постоянно подвергались во дворе? Оказалось, что они не спешили знакомиться друг с другом, не обсуждали темы, не связанные с тюремной жизнью. Они зациклились на тяготах текущей ситуации. Они все глубже погружались в роль заключенных и даже не пытались как-то отгородиться от нее. Это касалось и охранников: собранная нами информация о том, чем они занимались в своей комнате перед началом или после окончания смены, свидетельствует, что они редко рассказывали о чем-то личном, не связанном с жизнью в тюрьме. Они говорили о «трудных заключенных», о будущих тюремных мероприятиях, реакциях на действия сотрудников — и никогда об обычных вещах, которые обсуждают во время перерыва студенты колледжа. Они не шутили, не смеялись, не проявляли искренних эмоций, что помогло бы им разрядить ситуацию или дистанцироваться от роли. Еще раз вспомним слова Кристины Маслач о том, как у нее на глазах милый, дружелюбный молодой человек, с которым она только что разговаривала, превратился в жестокого Джона Уэйна, как только надел униформу и вошел в тюремный двор.

Другие роли в ходе СТЭ

Прежде чем перейти к заключительным выводам, я хотел бы добавить еще два замечания о власти ролей и об использовании их для оправдания своего поведения. Давайте перейдем от ролей, которые играли наши добровольцы, к ролям, которые так достоверно играли посещавшие нас католический священник, глава комиссии по условно-досрочному освобождению, государственный защитник и родители заключенных. Родители не только нашли спектакль по мотивам тюремной жизни приятным и интересным, а вовсе не враждебным и опасным зрелищем, но и позволили навязать им ряд нелепых правил и управлять их поведением, точно так же, как раньше мы проделали это с их детьми. Мы ожидали, что родители добросовестно сыграют предназначенные для них роли покорных, законопослушных представителей среднего класса, которые уважают власть и редко напрямую бросают вызов системе. Мы знали и то, что заключенные, также принадлежащие к среднему классу, вряд ли станут напрямую нападать на охранников, даже если будут доведены до отчаяния, и несмотря на то, что численный перевес на их стороне — девять против двоих, когда один охранник уходил со двора. Насилие просто не входило в круг их воспитания, в отличие от большинства представителей низших слоев общества, которые, скорее всего, быстро захватили бы ситуацию в свои руки. Не было даже никаких признаков того, что заключенные хотя бы думали о том, чтобы напасть на охранников.

Реалистичность какой бы то ни было роли зависит от системы поддержки, которая держит роль в определенных рамках и не допускает вторжения альтернативной реальности. Напомню, что когда мать заключенного Рича-1037 пожаловалась мне на его удручающее состояние, я спонтанно вошел в роль руководителя учреждения и стал возражать: я сказал, что у № 1037, должно быть, возникли личные проблемы, никак не связанные с нашей тюрьмой.

Сейчас я вижу, что моя ролевая трансформация из доброго и отзывчивого преподавателя в бесчувственного суперинтенданта тюрьмы была ужасна. В этой новой и несвойственной мне роли я вел себя неуместным или несвойственным мне образом, например, отклонил совершенно оправданные жалобы этой женщины и впал в панику, когда офицер полицейского управления Пало-Альто не разрешил перевести «заключенных» в городскую тюрьму. Я думаю, Стэнфордская тюрьма стала настолько достоверной еще и потому, что я сам так убедительно вошел в свою роль. Но играя эту роль, заботясь о безопасности и защите «моей тюрьмы», я не смог понять, что нужно было завершить эксперимент, как только произошел нервный срыв у второго заключенного.