Сталин и Мао: мимолетные сопоставления
Прежде чем непосредственно перейти к рассмотрению столь обширной и достаточно противоречивой проблемы, какой является политическая стратегия Сталина в отношении Китая, причем, главным образом, накануне и после провозглашения Китайской Народной Республики 1 октября 1949 г., думается было бы полезно провести некоторые, пусть и слишком субъективные и порой слишком поверхностные сопоставления этих двух государственных и политических деятелей прошлого века. Это, возможно, будет способствовать лучшему пониманию политики советского лидера в отношении Китая. Поскольку через призму личных качеств обоих руководителей двух крупнейших государств мира порой можно уловить некоторые особенности и тонкости их политического курса, взаимоотношений двух государств и того, как все это отразилось на развитии послевоенной ситуации в международных отношениях в ту эпоху, когда они стояли у руля правления.
Сразу же оговорюсь, что я преследую довольно скромную цель – остановиться лишь на некоторых особенностях политической философии того и другого, отметить черты сходства и серьезных отличий в их политическом мировоззрении и в политической практике. Пусть читатель не будет слишком суров, если ему мои сопоставления покажутся легковесными или же малодоказательными, не говоря уже о возможно тенденциозной их направленности.
С самого начала следует отметить как совершенно очевидный и неоспоримый факт, что оба эти деятеля являли собой политических и государственных руководителей не только национального, но и мирового масштаба. Хотя к Сталину это относится в большей мере, чем к Мао Цзэдуну. По крайней мере, до того периода времени, когда Китай вышел на широкую международную арену и не на словах, а на деле стал играть роль одной из великих держав современности. Этот процесс начался для Китая гораздо позже, чем для Советской России. Естественно, и для китайского лидера тоже.
Начну с того, что, на мой взгляд, является общим для них обоих. И Сталин, и Мао были коммунистами, придерживались одной и той же марксистско-ленинской теории и идеологии. Это, казалось, должно было их объединять и сплачивать, помогать легче находить общий язык при решении возникавших между ними проблем. Однако многие исследователи жизни и деятельности этих двух корифеев марксизма-ленинизма XX века с серьезными основаниями проводят если не пропасть, то глубокую линию различий в интерпретации марксистской теории и практики как со стороны советского, так и китайского лидера.
Я не намерен вникать в суть этой важной проблемы, поскольку она представляет собой предмет самостоятельного исследования. Подчеркну лишь, что условно марксизм Сталина можно определить как более или менее приближающийся по своим исходным параметрам к классическому марксизму. Тогда как марксизм Мао Цзэдуна по целому набору параметров существенно отличается от классического марксизма. Иными словами, и Сталин, и Мао были марксистами, но марксистами отнюдь не одного толка. Это было обусловлено прежде всего и главным образом объективными условиями стран, в которых им приходилось действовать. Во-вторых, поле политической и государственной деятельности Сталина носило, будет сказано без всяких натяжек, поистине глобальный международный характер. Тогда как Мао сформировался как политический и государственный деятель преимущественно национального плана. Последнее мое замечание не стоит интерпретировать таким образом, будто таковым он и оставался после выхода КНР на международную арену.
По своим геополитическим воззрениям Сталин соединял в себе качества как «западника», так и «восточника». Поле его международной деятельности простиралось преимущественно на Западе. Хотя и проблемам Востока он уделял серьезное значение, о чем я уже писал во втором томе книги. Но тем не менее, все же Запад и отношения со странами Запада занимали в его политической философии и практической политике доминирующее место. Временами, когда обстановка на Дальнем Востоке осложнялась в связи с ростом агрессивных поползновений со стороны японского милитаризма, в центре внимания советского лидера оказывались в силу естественных причин проблемы, связанные с Дальним Востоком и Китаем, в частности. Но, если говорить обобщенно, то он стремился уравновешивать в своей деятельности как западную, так и восточную сферы интересов и забот. Суммируя, можно сказать, что Сталин являл собой образец геополитика всемирного масштаба. Это в конце концов подтвердила вся его государственная и политическая деятельность.
Что касается Мао Цзэдуна, то его также необходимо причислить к политикам широкого международного профиля, ибо он не мог не быть таковым, возглавляя великую державу, какой являлась Китайская Народная Республика. Но вся история его политической жизни имела своим истоком национальные китайские условия. Тем самым я не хочу сказать, что он страдал узким национализмом, хотя удельный вес национальных, а порой и националистических воззрений в его идейном и политическом багаже был весьма ощутимым. Сформировавшись прежде всего как политик национального масштаба, он в ходе дальнейшего развития далеко перешагнул эти рамки, но все же не сумел до конца освободиться от некоторых своих издавна укоренившихся взглядов и подходов.
Как национальный политик, он считал главной целью своей жизни одно, но самое важное – чтобы китайский народ поднялся, наконец, с колен. В связи с образованием КНР он заявил, что «китайский народ отныне встал во весь рост, и будущее нашей нации безгранично светло»[860]. Именно благодаря реализации этой вековечной мечты китайского народа, Мао Цзэдун навсегда обеспечил себе почетное место в истории своей страны, да и мира в целом.
Однако задача национального возрождения Китая была лишь составной частью общей политической философии Мао. Как приверженец марксистско-ленинской теории он считал основной целью построение нового общественного строя социализма, и этому он посвятил свою жизнь. И здесь его пути, как говорится, пересекаются с путями Сталина. Оба они ратовали за созидание нового общественного строя, но, в сущности говоря, в подходах к решению этой проблемы у обоих было больше различий, чем сходства.
Несколько сумбурно остановлюсь на этом вопросе. Сталин придерживался классической марксистской теории о руководящей роли рабочего класса в революции. Мао также публично не выступал против этого аксиоматичного тезиса, но в своей политической деятельности делал ставку не на рабочий класс, а на крестьянство. И его можно было не просто понять, но и согласиться с ним в принципе, поскольку рабочий класс в стране был относительно слаб и его влияние на судьбы страны было в целом ограничено. Мао с самого начала своей деятельности не скрывал своих принципиальных воззрений, вследствие чего не раз подвергался партийным наказаниям, выводу из различных руководящих партийных и военных органов. Его ставка на создание крестьянской армии и постепенное окружение города деревней в конечном счете оказалась правильной.
Еще в 20-х и в середине 30-х годов (а если быть точным, то и позднее) Мао и его сторонники подвергались за свои взгляды серьезной критике со стороны Коминтерна. Разумеется, не без активного участия самого Сталина, слово которого в таких вопросах было решающим. В конце 20-х годов в Китай была направлена группа подготовленных в Москве коммунистов, которая, по мысли Сталина, должна была исправить неверную политическую стратегию Компартии Китая. В верхах началась непрерывная борьба, часто переходившая в склоки. Вооруженные силы КПК в результате ряда карательных походов гоминдановских войск потерпели серьезные поражения и в конце 1934 года вынуждены были начать «великий поход» из юго-восточных провинций на Северо-Запад. Поход длился больше года. Армия несла тяжелые потери, как считал Мао, из-за неправильной военной и политической линии. В итоге в январе 1935 года в местечке Цзуньи состоялось расширенное совещание, завершившееся фактическим переходом власти в руки Мао и его сторонников. Так называемые «московские большевики» потерпели фиаско. Отныне Мао стал, если не полновластным, то первым среди китайских руководителей. Ему еще потребовалось некоторое время, чтобы полностью упрочить свои позиции, окончательно разгромить противников и установить в партии власть, если не равную сталинской, то напоминающую ее. Позднее, во время секретной поездки А. Микояна в Китай в начале 1949 года, Мао жаловался посланцу Сталина, «как тяжело ему было бороться против левого и правого уклонов, как партия была разбита и армия была разгромлена из-за деятельности Ван Мина, которого поддерживал Коминтерн, как потом удалось исправить ошибки, как фракционеры уничтожали кадры китайских коммунистов, и что он сам едва жив остался, его арестовывали, исключали из партии, хотели уничтожить»[861].
Как видим, оба вождя утверждали свою власть и свою политическую философию в жесткой и непримиримой борьбе со своими оппонентами. Противникам Мао не помогло и то, что их поддерживал исполком Коминтерна: в конце концов реалии жизни брали верх над всеми другими соображениями.
Сталин из Москвы, конечно, внимательно следил за тем, что происходило в верхушке КПК. Но он, очевидно, считался с тем, что Мао пользуется хорошей репутацией и авторитетом в партийных кругах не столько из-за своих личных качеств, а, главным образом, благодаря тому, что ему удалось увести силы армии и партии от разгрома. Конечно, Сталин не мог не испытывать недоверия и сомнений в отношении крестьянского уклона, присущего китайскому лидеру. Характерно, что даже в январе 1946 года в беседе со специальным посланцем Чан Кайши – Цзян Цзинго – его сыном, а в дальнейшем преемником – счел возможным так высказаться по поводу Мао Цзэдуна: «Мао Цзэдун – своеобразный человек и своеобразный коммунист. Он ходит по деревням, избегает городов и ими не интересуется»[862].
Характерно, что советский лидер дает столь нелестную характеристику коммунисту Мао не кому-нибудь, а самому сыну Чан Кайши. Видимо, степень его недовольства тогдашними действиями китайских руководителей была столь велика, что он не счел нужным скрывать своих мыслей. Возможен и другой вариант: Сталин сознательно стремился убедить представителя гоминдана, что он, Сталин, не испытывает к Мао доверия, чтобы таким способом как бы расширить свои возможности для дипломатических маневров и сыграть более активную роль в урегулировании разгоравшегося тогда конфликта между КПК и гоминданом. По крайней мере, данный факт весьма симптоматичен, тем более что в литературе о Мао встречаются весьма нелестные оценки Сталиным качеств китайского лидера как не внушающего доверия деятеля, на долю которого выпала задача непомерной важности и тяжести – руководить революционным движением в такой огромной и сложной стране, как Китай. Но все это всего лишь домыслы, а может быть, и факты – судить об этом трудно. По крайней мере, приходится сталкиваться порой с диаметрально противоположными характеристиками.
Пока в основном речь шла о различиях в политических воззрениях и в методах политики. Но было немало и общего у обоих государственных и политических деятелей. Мао, как и Сталин, был авторитарным лидером, он практически всегда стремился навязать свою точку зрения на тот или иной вопрос. Его голос был решающим – разумеется, при соблюдении псевдодемократического декорума. В отношении своих политических противников как в партии, так и вне ее, он использовал методы собственного изобретения. Он не устраивал публичных процессов, на которых его оппоненты должны были признавать свою вину и нести соответствующее наказание. Его больше привлекали многомесячные, а то и длившиеся годами политические и идеологические кампании, в ходе которых тех, кто не разделял взглядов Мао или просто высказывал свое мнение, подвергали беспрерывным политическим кампаниям. Во время этих кампаний мнимые «виновники» тем или иным способом вынуждались к признанию своих ошибок и подвергались карам различной степени – чаще всего ссылкам на трудовое перевоспитание, что мало чем отличалось от сталинских лагерей. Как видим, китайский великий кормчий и здесь внес свою оригинальную лепту. В последующем в ходе великих кампаний, которые в Китае развернулись уже после смерти Сталина, методы и искусство уничтожать своих политических противников (да и не только их, поскольку жертвами оказались буквально миллионы) стали особенно жестокими и изощренными. Истории еще предстоит дать ответ на вопрос: чьи методы по своей беспощадности и мучительности были более антигуманны – сталинские или маоцзэдуновские. Как говорится, хрен редьки не слаще.
Иными словами, репрессии в самых различных формах постоянно и охотно использовались обоими вождями и стали неотъемлемой чертой их режима. Насилие было для них орудием политики, а не отступлением от принципов морали. В этом они мало разнились. В политической борьбе оба отличались гибкостью, прагматизмом, умением использовать слабые стороны оппонентов. Политика и для Сталина, и для Мао была не просто искусством возможного, а орудием достижения максимально возможного.
В данном контексте мне хочется привести оценку, исходящую из уст Н.Т. Федоренко – в конце 40-х – начале 50-х годов личного переводчика Сталина – во время переговоров советского вождя с китайским лидером. Он в одном из интервью дал следующую характеристику, оттенив элементы сходства между обоими вождями:
«Постепенно Сталин увидел в Мао действительно „кормчего“, с такими же, как у него, диктаторскими приемами, с той же навязчивой идеей искать врагов… даже среди друзей. Та же ревность к чужой славе, нетерпимость в борьбе за лидерство, та же жестокость, железная хватка, когда для достижения цели все средства хороши.
В конечном счете, приезд Мао в Москву окончательно убедил Сталина в том, что Мао – личность сильная, властная, творческая, перспективная.
Мао Цзэдун действительно был гроссмейстером в своем деле. Просчитывал все ходы в разыгрываемой партии. Он понимал и держал на вооружении „железную логику“ Сталина, открытую и замаскированную. Возвеличивая Сталина, он возвеличивал себя. Возводя памятники Сталину, он думал о монументах себе»[863].
Некоторые считают, что оба лидера были весьма упрямы и мало поддавались аргументам оппонентов. Про Сталина этого определенно сказать нельзя, ибо он частенько шел на компромиссы и даже искусство достижения выгодных компромиссов почитал как ценное качество государственного и политического деятеля. Вся политическая судьба Сталина как бы соткана из компромиссов, заключая которые он, как правило, оказывался в выигрыше. Речь идет как о вопросах внешней политики, так и в меньше степени о вопросах политики в различных сферах жизни государства.
Относительно Мао можно сказать, что и ему отнюдь не было чуждо искусство компромиссов. Он нередко использовал это орудие в своей политической и государственной деятельности. Однако все же склонности к компромиссным решениям у Мао было меньше, чем у Сталина. Я не берусь сейчас иллюстрировать свои мимолетные сопоставления конкретными фактами, поэтому они могут восприниматься как голословные утверждения. Однако в ходе изложения материалов главы будет возможность фактами подтвердить данные оценки.
Другим существенным (реальным или действительным – это еще вопрос) различием в политической философии двух лидеров являлось отношение к интернационализму и – как обратная сторона данного вопроса – отношение к национализму. Изначально Сталин последовательно выступал в качестве интернационалиста, однако по мере того, как размах революционного движения становился все более скромным и на победу мировой революции не оставалось никаких надежд, Сталин радикально (разумеется, не публично, а своими практическими действиями) постепенно, шаг за шагом, дал такое толкование интернационализма, которое, по существу, приравнивалось к безоговорочной поддержке Советской России как реальному завоеванию нового общественного строя, как базе мирового социализма. Поддержка базы мирового социализма стала реальным критерием верности марксистско-ленинскому учению и идеям революции. Иначе говоря, интернационализм становился инструментом геополитической стратегии Сталина. Подобная трактовка интернационализма чем-то отдавала национализмом, даже великодержавным национализмом. Однако в конкретных условиях того времени подобная интерпретация отвечала не только национальным интересам СССР, но и развитию коммунистического и революционного движения в мире в целом. В том числе, разумеется, и на Востоке. Поэтому многие коммунисты с ним мирились и считали его правильным.
Что касается Мао Цзэдуна, то идеи интернационализма всегда находились у него на втором плане, и если он о них говорил, то, как говорится, ради декорума, чтобы показать себя последовательным марксистом и коммунистом. На деле же его национализм лежал в основе всей его политической философии, за что осудить его не поднимется голос. Ведь весь смысл, вся политическая деятельность Мао концентрировались на освобождении Китая от оков колониализма, остатков феодализма и господства компрадорской буржуазии. Конечно, это была великая национальная цель. Но она включала в себя и глубокое интернациональное содержание, ибо подрывала основы старого мироздания и способствовала развитию революционного движения.
В общении с советскими коммунистами в сталинский период Мао Цзэдун всячески старался не только не выпячивать своих заслуг как лидера и теоретика Коммунистической партии Китая, а, напротив, не упускал случая продемонстрировать свою несопоставимость со Сталиным как классиком. Так, он не раз подчеркивал, что «он только ученик Сталина, что он не придает значения своим теоретическим работам, так как ничего нового в марксизм он не внес и проч.»[864]. Микоян, которому были адресованы эти слова, чтобы он соответствующим образом проинформировал Сталина, прекрасно раскусил восточную хитрость Мао и прокомментировал его показную скромность так: «Это, я думаю, восточная манера проявления скромности, но это не соответствует тому, что на деле Мао Цзэдун собой представляет и что он о себе думает»[865].
Китайский лидер настойчиво стремился выделить заслуги Сталина в развитии мирового революционного движения, в помощи китайской революции, и особенно в разработке теоретических проблем марксизма-ленинизма. Мао неоднократно и даже назойливо подчеркивал, что «Сталин не только учитель народов СССР, но и учитель китайского народа и народов всего мира. О себе Мао Цзэдун сказал, что он ученик Сталина и не придает значения своим теоретическим работам, что они только претворяют в жизнь учение марксизма-ленинизма, ничем его не обогащая.
Более того, он лично послал на места строгую телеграмму, запрещающую называть его фамилию вместе с фамилиями Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, хотя об этом ему приходится спорить со своими ближайшими товарищами»[866].
Убедительным доказательством того, что Мао Цзэдун здесь явно лукавил, служит тот факт, что на протяжении ряда лет в КПК проводилась кампания по китаизации марксизма-ленинизма, по популяризации Мао в качестве основоположника идей нового типа марксизма-ленинизма. Эта работа была закончена к 1945 году после завершения так называемого движения за исправление стиля.
VII съезд КПК, проходивший в 1945 году, накануне завершения антияпонской войны, закрепил итоги кампании по «китаизации марксизма». Центральный печатный орган КПК в статье, посвященной VII съезду КПК, особо подчеркивал: «…Самое важное историческое значение съезда состоит в том, что идеи товарища Мао Цзэдуна единодушно приняты всей партией как направляющие идеи партии, как указатель для всей работы партии. Новый устав партии в разделе „Основные положения программы“ зафиксировал, что „Коммунистическая партия Китая во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэдуна – идеями, соединяющими теорию марксизма-ленинизма с китайской революционной практикой“. „В этом общем положении, – указывалось далее в статье, – четко и ясно изложено содержание идей Мао Цзэдуна. За 24 года, пройдя испытания в трех революционных войнах, наша партия создала этот китаизированный марксизм, полностью соответствующий китайским условиям, и нашла выразителя его в лице товарища Мао Цзэдуна“»[867].
Сталин, разумеется, был прекрасно осведомлен о процессах, протекавших в компартии такой огромной страны, как Китай. И можно предположить, что он отнюдь не равнодушно отнесся к появлению еще одного классика революционного учения хотя бы в виде китаизированного марксизма. Хотя открыто выступить против этого он не мог, тем более, что китайские лидеры неизменно подчеркивали, что речь идет лишь о том, чтобы лучше, в полном соответствии с национальными особенностями, на практике использовать революционную теорию.
Одним словом, Сталин, давно уже причисленный к разряду великих теоретиков марксизма-ленинизма, видимо, с чувством недоверия относился к уверениям Мао в его скромности и тому, что он никак не причисляет себя к теоретикам. Да, откровенно говоря, Сталин в период войны был настолько поглощен военными и иными делами, что у него не оставалось времени, чтобы всерьез проанализировать амбициозные претензии китайского вождя на роль чуть ли не классика научной теории коммунизма. Сталин был безоговорочно убежден в том, что из всех деятелей коммунистического движения только он по праву причислен к лику коммунистических святых, т.е. объявлен классиком марксизма-ленинизма.
Нет смысла гадать насчет того, как бы развивались отношения между двумя вождями в этой сфере, если бы Сталин прожил дольше. По крайней мере, определенные проблемы бы возникли. Но в тот период на первый план выходили совсем другие, гораздо более актуальные и жизненные вопросы, решению которых Сталин должен был уделять первостепенное внимание. И Мао, конечно, учитывал ситуацию, постепенно возвышая свой статус в коммунистическом мире.
Такова, на мой взгляд, диалектика сочетания и сопоставления интернационализма Сталина и национализма Мао Цзэдуна. В этом сочетании проглядывают явные черты сходства, так и различия. К тому же надо подчеркнуть, что в своем чистом виде понятия, о которых идет речь, случаются разве что в абстрактной теории, а не в реальной общественно-политической жизни. Особенно в периоды резкого обострения общественной и политической борьбы как в национальных рамках, так и на международной арене. А эпоха этих двух вождей как раз и была эпохой самого острого противостояния различных сил в мире и в отдельных странах. Истины ради, следует отметить, что китайские руководители не раз (в закрытом порядке, а затем и публично) ставили в вину Москве, что она подменяет интернационализм политикой установления своей гегемонии. Обнаженно эти обвинения стали звучать после смерти Сталина, в период так называемой «великой полемики».
Нельзя не отметить, что китайские лидеры относились к Сталину с уважением и почтением, что, однако, не вело к их безоговорочному одобрению всех подходов Сталина к мировым делам, в первую очередь к вопросам китайской революции. В 1960 году эту позицию китайского руководства вполне однозначно, хотя и в довольно взвешенных выражениях, сформулировал Чжоу Эньлай. Он писал: «Пересматривая деятельность Коммунистического Интернационала, мы должны придерживаться всестороннего подхода. Сталин нес главную ответственность за все на протяжении длительного отрезка времени, и в это время было допущено много недостатков и ошибок. Но не все, что делалось в тот период, являлось ошибочным. Даже во второй период существования Интернационала, в последние годы жизни Сталина, он делал многое для того, чтобы способствовать развитию, а не затуханию революционного движения. Когда его ошибки становились очевидными, он проявлял готовность изменить свое мнение. Если мы будем стоять на почве фактов, мы должны придерживаться своих взглядов и безоговорочно признать его ошибки. Например, он сомневался, являемся ли мы подлинными марксистами и готовы ли мы противостоять империализму, но он изменил свое мнение в период корейской войны. Так что Сталин был разумным политиком. Это верно, что он допускал ошибки в вопросах китайской революции, но китайские товарищи несут гораздо большую ответственность за ошибки, совершенные во время революции, потому что мы были решающим фактором. Более того, мы полностью осознали это и исправили свои ошибки, и наша революция в конечном счете завершилась успехом»[868].
Проблема отношений Сталина и руководства компартии Китая обширна и многогранна, и ее невозможно осветить, как говорится, на нескольких страницах. Тем более, что это выходит за непосредственные рамки моей задачи. Но одно замечание все-таки хочется сделать. В период «большой полемики» многие советские историки (в том числе и я лично) делали несоразмерно сильный акцент на проявления национализма со стороны маоистского руководства. Упреки в великодержавном шовинизме звучали яростно с обеих сторон. С нашей стороны явно недооценивались национальные особенности и своеобразие обстановки в Китае как в период борьбы за власть, так и в период строительства нового общественного уклада. Нам казалось, что чуть ли не все должны повторять наш опыт – как опыт достижений, так и опыт крупных, порой непоправимых ошибок.
А между тем, простая логика и здравый смысл подсказывали, что глупо было цепляться за многие устаревшие догмы и аксиомы марксистского учения. Нельзя было ставить эти догмы выше общественной практики и потребностей прогрессивного и эффективного развития общества. Фактически с нашей стороны, обвинениями лидеров компартии Китая в национализме мы как бы отгораживались русским бамбуковым занавесом от жизненных реальностей.
Но все это стало ясно с течением времени. В годы же Сталина господствовали иные критерии и иные оценки. Поэтому взгляды Сталина по китайскому вопросу и краткий анализ происходивших тогда событий, в том числе и критику китайского руководства со стороны советского вождя, нужно рассматривать не с высоты нынешнего положения дел, а в органической взаимосвязи с реальными условиями того времени. Иначе получится не правдивое отображение исторической правды, а картина, сотканная из правды и полуправды, из объективных фактов и тщательно отобранных фактов. Ценность таких оценок весьма сомнительна.
Вообще говоря, сравнивать таких похожих друг на друга и таких разнящихся друг от друга государственных и политических деятелей – задача не просто трудная, но порой даже чреватая опасностью делать поверхностные умозаключения и выводы. Однако даже беглое сопоставление политической философии Сталина и Мао Цзэдуна дает картину, передать которую может не черная или белая краска, а вся гамма красок.