Политический кризис в Греции в IV в. до н. э.

(Исократ, «Филипп», 1-155)

Оратор Исократ (436-338 гг. до н. э.) принадлежит к числу самых интересных и значительных авторов позднеклассического времени. До нас дошло, целиком или в отрывках, более 20 речей, написанных на политические темы и по частным вопросам, не считая писем (подлинность многих из них отвергается большинством ученых). Политические речи Исократа, носящие публицистический характер, являются первоклассным историческим источником, несмотря на их тенденциозность.

Речь Исократа «Филипп» принадлежит к числу наиболее важных и интересных. Она была написана после Филократова мира, заключенного в 346 г. до н. э. между Афинами и Македонией. Этот мир был большой дипломатической удачей Филиппа. Используя противоречия между греческими полисами и социальные противоречия внутри полисов, Филипп фактически стал вершителем судеб всей Греции. На его стороне выступали олигархические и аристократические круги греческих полисов. Именно от лица этих кругов и выступает Исократ в речи «Филипп». Цель ее заключалась в том, чтобы направить агрессию Македонии против Персии, освободить Грецию от неимущего населения, поселив его на завоеванной территории. Речь «Филипп» является и образцом ораторского искусства Исократа, высоко ценившегося в древности.

Не удивляйся, Филипп, что я начну свою речь не с того, с чем я считаю необходимым обратиться к тебе сейчас и о чем пойдет рнечь ниже, а с речи, написанной об Амфиполе. Я хочу сначала коротко сказать о ней, чтобы опказать и тебе, и всем другим, что не по неведению и не заблуждаясь относительно слабого состояния здоровья, в котором я теперь нахожусь, принялся я писать речь, обращенную к тебе, но, напротив, был вполне естественно и постепенно побужден к этому.

Дело в том, что, видя, как война, возникшая у тебя с нашим государством из-за Амфиполя, причиняет много бедствий, я решил высказаться об этом городе и его земле, но совершенно не так, как обычно говорят твои гетайры, и не так, как об этом говорят наши ораторы, а предельно отличаясь от них по образу мыслей. Они подстрекали к войне, поддерживая ваши стремления, а я ни единым словом не высказывался о спорных вопросах, но избрал такую тему, которая казалась мне наиболее способствующей миру; я всегда говорил, что все вы ошибаетесь в оценке событий и что ты воюешь в наших интересах, а государство наше – в интересах твоего могущества. В самом деле, тебе выгодно, чтобы мы впадели этой землей, а государству нашему обладание ею никакой пользы не принесет. И по-видимому, я излагал свое мнение перед слушателями таким образом, что ни один из них не стал хвалить стиль речи за точность и ясность, как это делают некоторые, но все восхищались правдивостью содержания и сочли, что, пожалуй, нет другого способа прекратить вражду между вами, если только ты не убедишься, что для тебя ценнее будет дружба с нашим государством, чем доходы, получаемые с Амфиполя, а государство наше не поймет, что нужно избегать основания подобных колоний, в которых население четыре или пять раз подвергалось уничтожению, и искать таких мест для колоний, которые расположены далеко от людей, способных властвовать, но вблизи привыкших быть рабами (так, как. например, спартанцы колонизовали Кирену). Вражда прекратится, если ты поймешь, что, передав нам эту землю на словах, в действительности ты сам будешь владеть ею, а к тому же приобретешь и нашу признательность (ты получишь от нас в залог дружбы всех тех, кого мы отправим колонистами в твое государство), и если кто-нибудь внушит нашему народу, что в случае взя тия Амфиполя мы будем вынуждены быть так же признательны твоей власти из-за живущих там граждан, как были признательны Амадоку Старшему из-за колонистов, занимавшихся земледелием в Херсонесе. У всех тех, кто слышал подобные доводы, появилась надежда, что, если эта речь будет распространена, вы прекратите войну и, отказавшись от прежних настроений, начнете совещаться о каком-нибудь общем благе для себя самих. Конечно, полагали ли они это с основанием или без основания, пусть отвечают за это они сами. А в то время как я был занят этим делом, вы опередили меня, заключив мир до того, как я закончил работу над речью, – и разумно сделали это: ведь заключение мира на каких бы то ни было условиях лучше, чем перенесение бедствий, возникающих вследствие войны. Хотя я был рад вынесенным решениям о мире и полагал, что он не только нам, но и тебе, и всем другим эллинам принесет пользу, я все же был не в состоянии отделаться от мыслей по поводу сложившихся обстоятельств, но был расположен к тому, чтобы тотчас же обдумать, как нам сохранить достигнутое и как сделать, чтобы государство наше через некоторое время не пожелало вести новые войны. Размышляя наедине с собой об этом, я пришел к выводу, что Афины смогут сохранять состояние мира только в том случае, если крупнейшие государства решат, прекратив междоусобицы, перенести войну в Азию и если они пожелают добиться у варваров тех преимуществ, которые они сейчас стремятся получить у эллинов; эту мысль мне приходилось уже высказывать в «Панегирике».

Однако, обдумав это и придя к выводу, что едва ли когда-нибудь можно найти тему лучше этой, более касающуюся всех, более полезную для всех нас, я внов» стал писать о ней, хорошо сознавая при этом свое состояние и отдавая себе отчет в том, что сочинение подобной речи по силам человеку не моего возраста, но такому, кто в расцвете лет и по дарованию своему далеко превосходит других; я видел также, что трудно составить сносно две речи на одну и ту же тему, тем более, если опубликованная раньше речь написана так, что даже завистники наши восхищаются и подражают ей еще больше, чем те, кто хвалил ее до чрезмерности. И все же настолько стал я в старости честолюбив, что, пренебрегая этими трудностями, захотел, обращаясь к тебе, вместе с тем и ученикам моим показать и объяснить, что докучать на многолюдных собраниях и обращаться ко всем, собирающимся туда, с речью – это все равно что ни к кому не обращаться: подобные речи оказываются такими же недейственными, как законы и проекты государ-ственного устройства, сочиненные софистами. Нужно, чтобы те, кто хотят не болтать понапрасну, а делать что-ни- будь полезное, и те, кто полагают, что они придумали какое-то всеобщее благо, предоставили другим выступать на этих собраниях, а сами выбрали бы в качестве исполнителя своих планов кого-нибудь из тех, кто умеет говорить и действовать, если только он пожелает внять их речам. Придя к этому выводу, я предпочел обратиться к тебе, сделав свой выбор не из желания угодить, хотя для меня и было бы важно, чтобы речь моя была тебе приятна; однако мысль моя была направлена не на это. Я видел, что все остальные знаменитые люди живут, подчиняясь государству и законам, не имея возможности делать что-нибудь помимо того, что им приказывают, и к тому же они гораздо менее способны совершить те дела, о которых будет идти речь ниже. Тебе же одному судьба дала неограниченную возможность: и послов отправлять к кому захочешь, и принимать от кого тебе будет угодно, и говорить то, что кажется тебе полезным; к тому же ты приобрел такое богатство и могущество, как никто из эллинов, – то, что единственно может и убеждать и принуждать. Это также, думаю, потребуется и для того дела, о котором будет идти речь. Дело в том, что я намерен советовать тебе привести эллинов к согласию и возглавить поход против варваров: убеждение подходит для эллинов, а принуждение полезно для варваров. В этом, таким образом, заключается главное содержание всей этой речи.

Я не побоюсь рассказать тебе, за что стали упрекать меня некоторые из моих учеников, – думаю, что от этого будет какая-то польза. Когда я сообщил им, что намерен послать тебе речь, составленную не как образец красноречия и не прославляющую войны, которые ты провел (это сделают другие), но в которой я попытаюсь склонить тебя к делам более близким тебе, более прекрасным и полезным, чем те, которые ты до сих пор предпочитал; они были так поражены, подумав, не сошел ли я с ума от старости, что осмелились порицать меня – то, чего они раньше никогда не делали, – говоря, что я берусь за дела странные и слишком безрассудные, «поскольку ты, – говорили они, – намерен послать речь с советами Филиппу, который, если даже раньше и допускал, что он ниже кого-нибудь по разуму, теперь благодаря огромным успехам непременно должен считать себя способным к лучшим решениям, чем все остальные. Кроме того, он окружил себя наиболее дельными людьми из македонян, которые, естественно, если даже и несведущи в других делах, то во всяком случае знают лучше тебя, что полезно для него. Да и из эллинов ты сможешь увидеть многих, которые живут там, людей, не лишенных славы или ума, но таких, пользуясь советами которых, он не уменьшил свое царство, а добился положения, какого можно только пожелать. Чего ему еще недостает? Разве фессалийцев, которые раньше властвовали над Македонией, он не расположил к себе так, что каждый из них больше доверяет ему, чем гражданам, входящим в их союз? А соседние города, разве он не привлек одни из них на свою сторону благодеяниями и не уничтожил другие, которые причинили ему много неприятностей? Разве он не покорил магнетов, перребов и пеонов и не сделал их своими подданными? Разве он не стал полновластным хозяином над иллирийскими племенами, за исключением тех, которые живут по берегу Адриатики? Разве он не поставил над всей Фракией правителей по своему усмотрению? Так разве ты не думаешь, что тот, кто добился таких многочисленных и крупных успехов, сочтет человека, пославшего ему эту речь, большим глупцом и подумает, что человек этот весьма заблуждается в оценке силы воздействия своих речей и меры умственных способностей?». О том, как я, выслушав это, вначале был подавлен и как снова, собравшись с духом, ответил на все их возражения, я умолчу, чтобы некоторым не показалось, что я слишком доволен тем, как искусно отразил я их доводы. Так вот, пристыдив умеренно (как мне казалось) осмелившихся порицать меня, я в конце концов пообещал показать эту речь из всех живущих в нашем городе только им и поступить с ней так, как они решат. Выслушав это, они ушли, – не знаю, с какими мыслями. Однако через несколько дней, когда речь была закончена и показана им, они настолько изменили свое мнение, что им стало стыдно за свою прежнюю дерзость, и они стали раскаиваться во всех своих словах, признавать, что они еще никогда так не ошибались, стали торопиться больше, чем я, с отправкой этой речи к тебе, выражали надежду, что не только ты и государство наше будут благодарны мне за эту речь, но и все эллины.

А рассказал я тебе об этом для того, чтобы ты, если тебе что-нибудь в начале речи покажется невероятным, или невозможным, или недостойным тебя, не отбросил в негодовании все остальное, но (чтобы с тобой не случилось того же, что и с моими учениками) невозмутимо дожидался, пока не прослушаешь всю речь до конца: надеюсь, я скажу нечто дельное и полезное для тебя. А между тем мне не безызвестно, насколько отличаются по убедительности речи произносимые от предназначенных для чтения, равно как и то, что, по общему мнению, речи, касающиеся дел серьезных и неотложных, ораторами произносятся, а для показа своего искусства и по заказу пишутся. Мнение это не лишено основания потому, что, когда с речью выступает человек, не пользующийся авторитетом, без модуляций голоса, применяемых в риторике, к тому же нет удобного случая для ее произнесения, серьезного отношения к делу, когда все это не будет делать доводы автора более убедительными и речь окажется как бы обнаженной и пустой, да еще чтец станет читать ее неумело, без выражения, как бы перебирая факты, то, естественно, думаю, она покажется слушателям никуда не.годной. Все это может, пожалуй, сильно повредить и этой речи и быть причиной того, что она покажется более слабой. В самом деле, она не украшена ритмичностью и богатством стиля, к которым и сам я прибегал в молодости, и другим показывал, какими средствами делать речи более приятными и вместе с тем более убедительными. Всего этого я уже делать не могу из-за преклонного возраста, но мне достаточно будет и того, если я смогу просто изложить самую суть дела. Полагаю, что и ты, отбросив все остальное, должен обратить внимание только на это. Ты только тогда сможешь самым основательным и лучшим образом определить, есть ли что-либо важное и заслуживающее внимания в моей речи, если учтешь и отбросишь все препятствующие ее восприятию моменты, связанные с уловками софистов и с особенностями речей, предназначенных для чтения, взвесишь и оценишь каждую мысль, и притом не поверхностно и небрежно, но рассудительно и тщательно, как подобает человеку, причастному к философии (а о тебе так говорят). Изучая мою речь таким образом и не основываясь на мнении толпы, ты сможешь наилучшим образом сделать для себя соответствующие выводы. Вот то, что я хотел предварительно тебе сказать.

А теперь перейду к самому предмету речи. Я хочу сказать, что необходимо, не забывая также о собственных интересах, попытаться примирить между собой государства аргосцев, лакедемонян, фиванцев и наше. Если ты их сумеешь объединить в союз, то без труда приведешь к согласию и другие. Ведь все они находятся в зависимости от упомянутых и при грозящей опасности обращаются к одному из них за помощью и получают ее там. Поэтому если ты склонишь к благоразумию четыре только государства, то и остальные избавишь от многих бед.

Ты можешь убедиться в том, что тебе не следует пренебрегать ни одним из них, если проследишь их историю во времена твоих предков. Ты увидишь тогда, что у каждого из них была большая дружба с вами и они оказывали вам огромные услуги. Ведь Аргос для тебя родина, и к нему ты должен относиться с такой же обходительностью, как и к своим родителям¹. Фиванцы чтут прародителя вашего рода религиозными процессиями и жертвоприношениями больше, чем всех остальных богов². Лакедемоняне предоставили на вечные времена потомкам его царскую власть и предводи-тельство на войне, а наше государство, как говорят те, сообщениям которых о древности мы доверяем, Гераклу помогло получить бессмертие (каким образом – тебе легко будет узнать, мне же рассказывать сейчас неуместно), а детям его – спасение. Оно одно, подвергаясь крайним опасностям в борьбе с могуществом Эврисфея, положило конец его величайшим дерзостям и избавило детей Геракла от постоянно преследовавшей их опасности. Справедливо, чтобы за это были нам благодарны не только те, которые были спасены тогда, но и живущие сейчас: ведь благодаря нам они живут и пользуются благами жизни. Не будь спасены те, вообще не могли бы появиться на свет и эти.

Поскольку, таким образом, все эти государства предстают в таком свете, у тебя никогда ни с одним из них не должцо было быть разногласий. Но все мы от природы склонны более ошибаться, чем поступать правильно. Поэтому за все, что произошло до сих пор, вина справедливо падает на всех, но впредь следует остерегаться, чтобы с тобой не случилось ничего подобного, и подумать, какое сделать для них доброе дело, чтобы показать, что ты отплатил достойным и тебя, и их услуг образом. Подходящий случай у тебя есть. Ведь тогда как ты будешь отплачивать свой долг, они сочтут, раз прошло столько времени, что ты первым положил начало оказанию услуг. Затем, очень хорошо считаться благодетелем выдающихся государств с пользой для себя ничуть не меньшей, чем для них. (Кроме того, если с кем-нибудь из них у тебя возникла какая-нибудь неприятность, ты прекратишь все это, потому что своевременные услуги предают забвению прежние ошибки обеих сторон. Известно также и то, что все люди помнят больше всего о тех, кто помог им в их несчастье. Ты видишь, как они страдают из-за войны, как похожи они на единоборцев. Ведь и их, когда ярость начинает у них усиливаться, никто уже не сможет разнять; когда же они изувечат друг друга, они расходятся сами без всякого постороннего вмешательства. Так, я полагаю, произойдет и с этими государствами, если ты заранее не позаботишься о них.

Может быть, кто-нибудь решится выступить против моих слов, утверждая, что я пытаюсь склонить тебя взяться за невозможное, потому что, по их мнению, ни аргосцы не станут никогда друзьями лакедемонянам, ни лакедемоняне – фиванцам; и вообще те, кто привык к постоянному превосходству, никогда не согласятся на равную долю с другими. А я думаю, что когда первенство среди эллинов принадлежало нашему государству, а затем государству лакедемонян, едва ли можно было добиться чего-нибудь, так как каждое из них легко могло помешать этим действиям. Теперь я об этих государствах иного мнения. Я знаю, что несчастья поставили их в одинаковое положение, поэтому, я полагаю, они предпочтут выгоды, получаемые от согласия, преимуществам, получавшимся от прежних их действий. Затем, я считаю, что едва ли кто-нибудь другой сможет примирить эти государства, а для теб,я подобные дела не составляют никакой трудности, потому что я вижу, как ты осуществил многое из того, что другим казалось безнадежным и невероятным; и будет нисколько не удивительно, если и это сможешь устроить только ты. Люди великие и выдающиеся должны браться не за такие дела, которые может осуществить обычный человек, а за те, за которые не возьмется никто другой, кроме людей, имеющих такие же дарования и могущество, как у тебя.

Я удивляюсь, неужели люди, которые считают такие дела неосуществимыми, ни сами не знают, ни от других не слышали, что много было войн, к тому же страшных, и что положившие этим войнам конец и сами получали, и воевавшим доставляли тем самым большие блага. Какая ненависть могла быть больше той, которая была у эллинов против Ксеркса? Однако все знают, что дружбу с ним мы и лакедемоняне предпочли дружбе с теми, кто каждому из нас помогал добиться власти. Но к чему вспоминать давно прошедшие события и обращаться к примерам, связанным с варварами? Если бы кто-нибудь внимательно рассмотрел несчастья эллинов, то стало бы ясно, что все они не составляют и ничтожной доли тех бед, какие причинили нам³ фиванцы и лакедемоняне. Тем не менее, когда лакедемоняне отправились в поход против фиванцев и хотели разорить Беотию, а жителей ее городов расселить, мы, придя фиванцам на помощь, воспрепятствовали замыслам лакедемонян. И напротив, когда судьба переменилась и фиванцы вместе со всеми пелопоннесцами попытались уничтожить Спарту, мы и с ней – единственные из всех эллинов – заключили союз и помогли тем самым ее спасению. Полнейшее непонимание дела и глупость обнаружил бы тот, кто, зная, что действия государств определяются не ненавистью или клятвами или тому подобным, а только соображениями собственной выгоды (ибо только к этому они стремятся и направляют все свои усилия), и видя нынешние превратности и перемены, при всем этом отказался бы признать, что и сейчас дело обстоит точно таким же образом. Справедливость этих соображений станет особенно ясной и подтвердится на деле, если ты сам займешься примирением этих государств: при этом перспектива благоденствия будет их привлекать, а настоящее бедственное положение – принуждать повиноваться твоим усилиям в этом направлении. Эти два последних обстоятельства, думается мне, должны обеспечить успех дела.

Однако я полагаю, что лучше всего ты сможешь узнать, миролюбиво ли или враждебно относятся друг к другу эти государства, если мы рассмотрим не совсем кратко и не слишком подробно основные моменты их современного положения и прежде всего положения лакедемонян.

Они, еще совсем недавно первые среди эллинов на суше и на море, претерпели такие перемены после поражения при Левктрах, что утратили свое господство среди эллинов и потеряли таких людей, которые готовы были скорее погибнуть, чем жить, потерпев поражение от прежде подвластных им. Кроме этого им довелось видеть, как все пелопоннесцы, раньше сопровождавшие их в походах против других, теперь вместе с фиванцами вторглись на их землю. Лакедемонянам пришлось выдержать такое испытание, воюя с ними не на территории страны за свои поля, но в центре своего города, у самих общественных зданий, за своих детей и жен. Так что, если бы они не справились с этим испытанием, то погибли бы немедленно, а одержав победу, они нисколько не избавились от бедствий: с ними воюют их соседи, им не доверяют все пелопоннесцы, их ненавидит боль-шинство эллинов, их грабят и разоряют днем и ночью свои же рабы, дня не проходит, чтобы они или не выступали в поход против кого-нибудь, или не сражались с кем-нибудь, или не спешили на помощь гибнущим согражданам. Но вот самая большая беда: они все время пребывают в страхе, как бы фиванцы, уладив дела с фокийцами, не напали на них вновь, обрушив на их головы еще большие бедствия, чем раньше. Можно ли предполагать, что люди, находящиеся в таком положении, не встретят с радостью человека, устанавливающего мир, влиятельного и обладающего возможностью избавить их от войн, постоянно им угрожающих?

У аргосцев, затем, как ты можешь увидеть, одни дела – в таком же почти состоянии, а другие – в еще худшем: они воюют, с тех пор как живут там, со своими соседями, как и лакедемоняне, с той только разницей, что те – с более слабыми, чем они сами, а эти – с более сильными, что, как согласились бы все, является величайшим из зол. Их так преследуют неудачи в военных действиях, что чуть ли не каждый год у них на глазах разоряют и опустошают их землю. Однако вот что ужаснее всего: когда враги прекратят на время причинять им бедствия, они сами начинают истреблять наиболее выдающихся и богатых из числа своих сограждан и делают это с такой радостью, с какой другие не убивают своих врагов. А причиной такой жизни их, полной смятений и бедствий, является только война между греками. Если ты прекратишь ее, ты не только избавишь их от этих страданий, но и создашь условия для лучшего разрешения ими других своих дел.

Что касается положения фиванцев, то и об этом тебе, конечно, известно. Одержав блестящую победу в сражении и завоевав себе благодаря ей громкую славу, они из-за злоупотребления своими удачами оказались не в лучшем положении, чем побежденные и потерпевшие неудачу. Едва только успели они одержать победу над врагами, как, перестав считаться со всеми, стали беспокоить государства в Пелопоннесе, Фессалию посмели поработить, мегарцам, своим соседям, стали угрожать, у нашего государства отняли часть земли, Эвбею опустошили, в Византии выслали триеры с намерением захватить власть на суше и на море⁴. Наконец, они пошли войной на фокийцев, чтобы овладеть в короткий срок их городами, захватить всю их окрестную территорию и своими собственными богатствами превзойти дельфийские сокровища. Ничего у них из этого не вышло, но вместо того чтобы захватить города фокийцев, они потеряли свои, а вторгшись на территорию противника, они причинили вреда меньше, чем потерпели сами, возвращаясь к себе. В самом деле, в Фокиде они казнили несколько наемников, которым лучше было умереть, чем жить, а на обратном пути потеряли самых славных своих людей, с непоколебимой отвагой готовых умереть за родину. И до того дошли дела их, что, понадеявшись раньше подчинить себе всех эллинов, теперь они на тебя возлагают надежды на свое спасение. Поэтому и они, я думаю, немедленно исполнят все, что ты станешь указывать и советовать.

Нам оставалось бы поговорить еще о нашем государстве, если бы оно не заключило уже мира, поступив благоразумно раньше других. Теперь, я думаю, оно будет содействовать твоим предприятиям, особенно если сможет убедиться, что ты проводишь их ради похода против варваров.

Итак, то, что ты можешь объединить эти государства, тебе, по-моему, уже ясно из сказанного, а что ты сможешь добиться этого без труда, я постараюсь убедить тебя множеством примеров. И если окажется, что некоторые отличившиеся среди прежних поколений люди, взявшись за дела не прекраснее и не священнее тех, к которым я побуждаю, совершили более значительные и трудные, чем эти, то что останется тем, кто выступает с возражением, говоря, что ты дела более легкие совершишь не скорее, чем те – более трудные!

Посмотри, во-первых, на историю с Алкивиадом. Сосланный нами в изгнание и видя, как люди, подвергнувшиеся до него этому несчастью, находятся в страхе перед могуществом нашего государства, он не стал разделять их настроений, но, сочтя, что нужно попытаться вернуться из изгнания силой, предпочел воевать со своей родиной. И если бы кто-нибудь захотел рассказать об всем, что тогда произошло, он и изложить подробно не смог бы, да и в данном случае это оказалось бы, вероятно, утомительным. В такое вверг он потрясение не только наше государство, но и лакедемонян и остальных эллинов, что нам пришлось перенести те страдания, о которых все знают, остальные попали в такие бедствия, что и сейчас еще не забыты несчастья, постигшие в той войне эти государства, а лакедемоняне, казавшиеся тогда счастливыми, претерпели постигшие их теперь несчастья из-за Алкивиада. Поддавшись его совету добиться могущества на море, они потеряли свою гегемонию и на суше. Поэтому если кто-нибудь скажет, что начало их нынешним бедствиям было положено именно тогда, когда они попытались захватить власть над морем, то его нельзя будет уличить во лжи. Так вот Алкивиад, после того как причинил столько бедствий, вернулся из изгнания хотя с огромной славой, но без всеобщего одобрения. А Конон несколько лет спустя сделал противоположное этому. Потерпев неудачу в морском сражении в Геллеспонте (не по своей вине, а из-за коллег), он постыдился вернуться до-мой и отправился на Кипр, проведя там некоторое время в занятиях своими личными делами. Но когда он узнал, что Агесилай с большим войском переправился в Азию и опустошает эту страну, он задумал великое дело: не располагая ничем другим, кроме своей личности, он вознамерился победить лакедемонян – властителей над эллинами и на море, и на суше. И в послании к полководцам царя⁵ он обещал привести план этот в исполнение. Что еще я могу сказать? Собрав флот у Родоса и одержав победу в морском сражении, он лишил власти лакедемонян, а эллинам дал свободу. Он не только восстановил стены родного города, но вернул своему государству былую славу. А между тем, кто мог бы ожидать, что человек, оказавшийся в таком скромном положении, сумеет коренным образом изменить положение дел в Элладе: одни эллинские государства унизить, а другие возвысить?

Далее, Дионисий (я хочу множеством примеров убедить тебя, что дело, к осуществлению которого я тебя призываю, легко выполнимо), простой сиракузянин по происхождению, по своей репутации и по всему другому, загоревшись страстным и безумным стремлением к монархической власти и решившись на все, что вело к этому, захватил Сиракузы, подчинил все эллинские города Сицилии и собрал такое большое войско и флот, какого не собирал до него ни один человек. Затем и Киру (вспомним и о варварах), подкинутому матерью на дорогу и подобранному какой-то персидской женщиной, выпала на долю такая судьба, что он стал господином всей Азии.

И если Алкивиад, будучи изгнанником, Конон – неудачником, Дионисий – безвестным, Кир – достойным жалости в самом начале своего появления на свет, сумели так возвыситься и совершить такие великие дела, то разве не следует ожидать, что ты, происходя от таких предков, царь Македонии, господин такого множества людей, легко сможешь устроить все, о чем говорилось выше?

Посмотри, как ценно стремиться особенно к таким делам, добившись успеха в которых, ты станешь соперничать в своей славе с выдающимися людьми прошлого, а обманувшись в ожиданиях, приобретешь во всяком случае расположение эллинов, что получить гораздо лучше, чем захватить силой много эллинских государств. Подобные действия вызывают неприязнь, ненависть и страшные проклятия, а с тем, что я советую, ничего такого не связано. И если бы кто-нибудь из богов предоставил тебе на выбор различные виды деятельности, которым ты пожелал бы посвятить свою жизнь, то ты не выбрал бы никакого другого пути – если только ты спросил бы моего совета, – кроме этого. И тебе тогда станут завидовать не только все другие, но и сам ты будешь считать себя счастливым. Что может быть больше такого счастья, когда к тебе прибудут послами от великих государств люди, пользующиеся наибольшим почетом, и ты будешь совещаться с ними об общем спасении, о котором, как окажется, никто другой не проявил такой заботы; когда ты увидишь, как вся Эллада поднялась на твой призыв и никто не остается равнодушным к твоим решениям, но одни стараются разузнать, в чем их суть, другие желают тебе удачи в твоих стремлениях, третьи опасаются, как бы с тобой не случилось чего-нибудь, прежде чем ты не доведешь до конца свое дело. И когда это станет осуществляться, как же тебе не гордиться с полным основанием? Как тебе не доживать свою жизнь в большой радости от сознания того, что ты возглавил такие дела? Какой человек, обладающий даже заурядным умом, не станет увещевать тебя избирать предпочтительно такую деятельность, которая может давать как бы в качестве плодов и величайшие наслаждения, и вместе с тем немеркнущую славу.

Мне было бы достаточно всего сказанного выше по этому поводу, если бы я не пропустил одного вопроса, однако, не забыв о нем, а не решившись высказать, но который теперь уже считаю нужным сообщить. Я полагаю, что и тебе полезно услышать об этом, и мне следует говорить откровенно, как я привык.

Дело в том, что я слышу, как клевещут на тебя твои завистники, люди, привыкшие вносить смуту в свои государства и считающие мир для всех войной для себя. Не заботясь обо всем прочем, они говорят только о твоем могуществе, о том, что оно растет не в интересах Эллады, а против нее и что ты давно уже затеваешь козни против всех нас, что на словах ты намерен помочь мессенцам, когда урегулируешь отношения с фокийцами, а на деле – подчинить Пелопоннес; что у тебя в распоряжении фессалийцы, фиванцы и все члены Амфиктионии, готовые следовать за тобой, аргосцы, мессенцы, мегалополитяне и многие другие, готовые воевать вместе с тобой и разгромить лакедемонян; и что, когда ты это сделаешь, ты без труда подчинишь себе и ос-тальных эллинов. Болтая такие глупости, уверяя, что они все это точно знают, и рассказывая об этих воображаемых завоевательных планах, они убеждают в этом многих, в особенности тех, кто жаждет тех же бедствий, что и эти сплетники; затем – людей, совсем не способных трезво оценивать общего положения дел, но совершенно глупых и очень признательных тем, которые делают вид, что боятся и страшатся за них; и, наконец, тех, которые склонны считать, что ты затеваешь козни против эллинов, – цель, по их мнению, заслуживающая того, чтобы к ней стремиться. Они настолько далеки от понимания, что не знают, как одними и теми же словами одним можно навредить, а другим оказать услугу. Так и здесь. Если бы кто-нибудь сказал, что царь Азии затевает козни против эллинов и приготовился выступить в поход против нас, он этим не сказал бы о нем ничего дурного, а только представил бы его еще более мужественным и заслуживающим большего, чем это есть в действительности, уважения. А если бы обвинили в этом кого-нибудь из потомков Геракла, который стал благодетелем всей Эллады, то навлекли бы на него величайший позор. Да и кто не вознегодовал бы и не возненавидел его, если бы оказалось, что он злоумышляет против тех, ради кого предок его подверг себя опасности, и если бы ту благожелательность, которую тот завещал своим потомкам, он не пытался сохранять, а, предав все это забвению, стал стремиться к позорным и дурным делам?

Тебе следует подумать об этом и не оставлять без внимания подобные слухи, которые враги пытаются распространить о тебе, а из друзей нет ни одного, который не решился бы возражать, защищая тебя. Ведь истинную пользу для себя ты лучше всего, по-моему, разглядишь в мнениях тех и других,

И может быть, ты считаешь малодушием обращать внимание на хулителей, болтунов и верящих им, тем более если не признаешь за собой никакой вины. Однако не следует презирать толпу и пренебрегать общим уважением, но тогда только можно считать свою славу прекрасной, великой и приличествующей тебе, твоим предкам и вашим деяниям, когда ты сумеешь расположить к себе эллинов так же, как лакедемоняне, ты видишь, относятся к своему царю и твои гетайры – к тебе. Этого нетрудно добиться, если ты захочешь быть одинаковым со всеми и перестанешь к одним государствам относиться дружелюбно, а к другим – враждебно и если ты предпочтешь такие дела, благодаря которым эллинам внушишь доверие, а варварам – страх.

И не удивляйся (как я писал и Дионисию, когда он захватил тиранию), если я, не будучи ни полководцем, ни оратором, ни вообще влиятельным лицом, обращаюсь к тебе более смело, чем остальные. К государственной деятельности я оказался самым неспособным из граждан: нет у меня ни голоса пригодного, ни смелости, чтобы общаться с толпой, подвергаться оскорблениям и браниться с торчащими на трибуне. Что касается ума здравого и воспитания хорошего, хотя кто-нибудь скажет, что слишком нескромно говорить так, я держусь иного мнения и причислил бы себя не к отсталым, а к выделяющимся среди других. Поэтому я и берусь давать советы так, как я обычно это делаю, и нашему государству, и эллинам, и самым знаменитым людям.

Итак, обо мне и о том, как тебе нужно поступить с эллинами, ты выслушал почти все; что же касается похода в Азию, то те государства, которые, как я сказал, ты должен примирить между собой, я только тогда стану убеждать в необходимости войны с варварами, когда увижу их живущими в согласии, а теперь я обращусь к тебе, однако не с тем настроением ума, как в том возрасте, когда я писал на эту же самую тему⁶. Тогда я предлагал собравшимся слушателям смеяться надо мной, презирать меня, если будет казаться, что изложение мое не стоит предмета, моей репутации и потраченного на эту речь времени, а теперь я боюсь, что слова мои слишком не соответствуют таким требованиям. Ко всему прочему «Панегирик», который всех других, занимающихся науками, сделал более преуспевающими, доставил мне большие затруднения; я не хочу повторять в точности того, что написано там, и уже не могу искать новое. Однако я должен не отказываться, а говорить о данном предмете все, что придет на ум и поможет убедить тебя заняться этим. И если я упущу что-нибудь и не смогу написать так же, как в опубликованных до этого речах, то во всяком случае надеюсь угодить наброском тем, кто сможет это изящно переработать и выполнить.

Таким образом, начало всей этой речи, по-моему, составлено так, как и должно делать людям, советующим предпринять поход в Азию. Действительно, не следует ничего предпринимать, не добившись от эллинов одного из двух: или одобрения или активного участия в задуманном предприятии. Всем этим Агесилай, считавшийся разумнейшим из лакедемонян, пренебрег не вследствие неспособности, но из честолюбия. У него было два стремления, оба прекрасные, но противоречащие друг другу и неосуществимые одновременно. Он решил начать войну с царем⁷ и, возвратив из изгнания на родину своих друзей, поставить их во главе государственных дел. И вот получилось так, что от его заботы о своих друзьях эллины попали в бедствия и опасности, а из-за беспорядков, которые происходили здесь у нас, он лишился свободного времени и возможности воевать с варварами. Таким образом, на основании ошибок, допущенных в то время, легко убедиться, что если принять правильное решение, то нельзя идти войной на царя, прежде чем не примирить эллинов и не покончить с безумием, охватившим их сейчас. Именно это я и советую тебе.

По этому поводу не решится, пожалуй, возразить ни один разумный человек, и я думаю, что если бы кто-нибудь другой решил советовать начать поход против Азии, он обратился бы с таким призывом и говорил бы, что на долю всех тех, кто начинал воевать с царем, выпадало стать из бесславных знаменитыми, из бедняков – богатыми, из малоимущих – обладателями обширных земель и городов. Я, однако, намерен побуждать тебя, ссылаясь не на таких людей, а на тех, кого считают потерпевшими неудачу, я имею в виду участников похода под предводительством Кира и Клеарха. Все признают, что они разгромили в сражении все войско царя⁸ так, как если бы они сражались с женами этих воинов, и, уже считая себя победителями, потерп<