Чеченский выбор: от «ковра» до «конвейера»

На протяжении трех лет чеченской войны власти не раз намекали: мол, не станет Хаттаба с Басаевым — это и будет означать конец войне, именуемой «антитеррорис­тической операцией». И тогда, наконец, огромный, ника­ким здравым смыслом не оправданный, почти 100-тысяч­ный боевой контингент, противостоящий 600-тысячному населению Чечни и «2000 боевиков» (официально объявлен­ные цифры), сможет покинуть республику, а с этим сой­дут на нет убийства, пытки, зверства и похищения людей силами господ в погонах, а также неизбежное при оккупа­ционном положении армии массовое «военное» мародерство.

Ждали-ждали, и дождались... О кончине, «в связи с дол­гой и продолжительной болезнью», и Хаттаба, и, предпо­ложительно, Басаева торжественно объявлено — войска же остаются на месте, да и в методах ведения войны никаких изменений не произошло: идут «зачистки», не пре­кратилась работорговля живым и мертвым товаром сила­ми военнослужащих как главное «боевое мероприятие» в Чечне, тысячи семей ищут своих похищенных родственни­ков и, в лучшем случае, выкупают их трупы у «защитни­ков Родины от терроризма».

«Выс.рос.»

Имран Джанбеков из селения Гойты Урус-Мартанов­ского района был очень высокого роста. И только двадцати двух лет от роду. Эти обстоятельства и решили его судьбу. В соответствии с традициями, укоренившимися в Чечне, Имрана увезли ночью — и с концами. Как многих других.

— Я теперь каждое утро встаю и отправляюсь искать сына, — говорит потухшая красавица Зайнап, мать Имрана. Она опустила голову, так что виден только высокий лоб и волосы, и вырисовывает безжизненными пальца­ми на скатерти бесконечные круги своей безнадеги.

— Куда отправляетесь?

— Куда глаза глядят. К Урус-Мартановской коменда­туре, в МВД в Грозный, в республиканскую ФСБ... По­казываю фотографию, прошу, может, хоть кто-то... И вот недавно в одной из этих структур мне показали прото­кол задержания другого парня... И я прочитала в графе «причина задержания» — просто «выс.рос.». То есть «вы­сокий рост».

— Не может быть!

— Я тоже сначала так подумала, но... Куда деваться? Своими глазами видела. Моего Имрана тоже не за что было забирать, кроме как за этот «выс.рос.».

В последние годы, по требованию родителей, Имран почти не выходил из дома. Всю войну сидел.

— Почему? — спрашиваю.

— Мы берегли его. — Зайнап плачет. — Он тоже был «выс.рос.»: 1 метр 92 сантиметра. И когда стало ясно, что первым делом федералы забирают физически крепких, хорошо сложенных парней, мы даже в институт переста­ли его пускать — очень уж придирались на блокпостах. А потом подумали и все-таки решили: надо учиться, и по очереди — то я, то отец — ездили с ним на занятия в Грозный, ждали там и сопровождали обратно.

Провожать 22-летнего, подобно детсадовцу?.. Однако такова современная многострадальная чеченская жизнь.

— Но не уберегли мы нашего старшего. — Зайнап смот­рит перед собой, как на похоронах. — Днем-то сопро­вождали, а они пришли ночью. Ровно в пять минут пер­вого. Все — в масках. Было два БТРа и военный УАЗик на улице. Сына посадили в БТР. Я бежала за машинами и кричала: «Имран! Имран!» Так добежала до выездного, в сторону Грозного, блокпоста. Оттуда: «Стой! Стрелять будем!» А я кричу: «Стреляй! Убийцы! Сына моего похи­тили! Вон в тот БТР, который вы только что пропустили без проверки, его пихнули!..»

Солдаты, охранявшие блокпост, опустили автома­ты, не стали стрелять в мать. Единственное, что она увидела: «02» на заднике БТРа. В Чечне все знают, что значит «02» — бронемашина принадлежит внутренним войскам МВД.

Никто теперь не знает, где похищенный парень высо­кого роста, все силовые и военные структуры Урус-Мар­тановского и всех иных районов, а также соответствую­щие республиканские ведомства, заявили, что не заби­рали... Джанбековы написали заявления во все прокура­туры и всем главам администраций — от Ясаева, главы Урус-Мартановского района, и Ахмата Кадырова, руко­водителя Чечни, до Путина. Письма, жалобы, петиции... Все оказалось бессмысленным.

Во всем мире матери живут надеждами — это их жиз­ненное кредо, от которого зависит будущее планеты. Если ребенок болен — надеждами, что будет обязательно здо­ров. Если оступился — что исправится. Если пропал — что найдется. Такова и Зайнап.

— Люди говорят, если через 5—7 дней не выбросили труп, значит, хорошо...

— передает Зайнап один из ми­фов сегодняшней Чечни. — Значит, он выдержал пытки первых дней, и его отправили в Ханкалу. Он — крепкий, он выдержит. Только мне снится, что он стоять не мо­жет, били его сильно...

Сердце матери хочет верить в этот миф. Однако есть чеченская реальность. Она состоит в прямо противопо­ложном: если за 5—7 дней человека не вырвали из феде­ральных застенков — ищите труп...

— Таких, как мы, родителей сегодня много по Чеч­не, — продолжает Зайнап. — Сотни, тысячи... Мы часто теперь стоим до комендантского часа на Ханкалинском повороте — оттуда дорога прямо к военной базе.

— Зачем вы там стоите? Чего ждете?

— Информацию о своих. Иногда оттуда, от офице­ров, подъезжают к нам посредники, объявляют цену на тех, кто еще содержится... Или на трупы.

Так проходят дни Зайнап и Адлана Джанбековых. А по ночам родители Имрана гадают — как и в тысячах других чеченских бессонных домов, — пытаясь понять, что они сами сделали «не так», в чем не угодили федера­лам, в чем мог быть виновен их сын?

Джанбековы находят лишь одно: Имран хорошо знал турецкий язык, два года отучился в Стамбульском кол­ледже. И может быть, кто-то донес об этом.

— Но знать язык — это хорошо, — говорю я.

— У вас — да. Но не у нас. Федералы могли подумать, что в Турции он набрался чего-то плохого... — объясняют родители, как понимают жизнь вокруг. — Когда я вспом­нила про турецкий язык Имрана, то везде, куда хожу на его поиски, стала объяснять, что тогда в Турцию наших ребят отправляли учиться по решению российского пра­вительства! Сам вице-премьер Лобов курировал этот об­мен. И Имран, ему было лет 15—16 тогда, не может сей­час за это отвечать! Но нам некому это рассказать. Никто не слушает. Сколько ни перебираю жизнь сына, ничего больше опасного не нахожу. Я так уверена, потому что он все время был при нас.

Каковы правила игры?

Наступает вечер и в другом гойтинском доме. Сюда недавно «выдали» труп похищенного военными челове­ка. А говорим мы с 20-летним Саламбеком, племянни­ком погибшего, — о том, что делать дальше, о смысле всего происходящего, о том, что думают об этом моло­дые чеченцы...

Жизнь приучила Саламбека молчать. Всегда и при лю­бых обстоятельствах. И он немногословен, как многолет­ний заключенный концлагеря.

— Что сегодня вообще делать молодежи в Гойтах, кро­ме как прятаться от федералов? Не могут же, в самом деле, 18—25-летние парни три года подряд, изо дня в день, сидеть дома, чтобы только все знали, что они не воевали? — спрашиваю я.

— Что нам делать? Помирать, — отвечает Саламбек.

Надеюсь, Саламбек, в силу возраста, так шутит. Ерни­чает? Иронизирует? Ничего подобного. Молодые тут во­обще редко смеются — отвыкли. Вон сколько свежих могил на гойтинском кладбище. Саламбек совершенно се­рьезен — на его бесстрастном малоподвижном лице гри­маса мучительной безысходности, крупные глаза над ши­рокими застывшими скулами смотрят упрямо и с укором.

Большинство выживших к этому моменту людей в Чеч­не чувствует отчаяние, живет в этом отчаянии — кромешном, как пасмурная беззвездная ночь. Это и есть глав­ный результат методов тотального правового беспреде­ла, примененных к населению в ходе второй чеченской войны. Из села выходить — опасно для жизни — заберут, по селу гулять — опасно для жизни — заберут. Молодых федеральная «метла» вычищает ежесуточно. Урус-Мар­тан навестить — тем более нельзя, по пути, на дороге, полно блокпостов, и каждый может стать самым послед­ним в жизни — примеров чему тьма.

До войны в Готах жило примерно 40 000 человек. Те­перь же — не более 15 000. Все, кто только мог, уехали, спасая детей. А для оставшихся тут нет ничего, кроме известного чеченского набора: набегов федералов, ноч­ных «зачисток», мародерства, утренних обсуждений, кого «взяли» на этот раз и что при этом прихватили, регуляр­ных похорон, да рассказов, кого как пытали из тех, кто выжил, и кого в каком виде возвратили трупом...

Ни библиотеки, ни кинотеатра, хотя здание и сохра­нилось.

— Когда у вас крутили кино в последний раз?

— Когда я еще был маленьким. До первой войны.

...Измученная мама Имрана Джанбекова — с остат­ками былой решительности, еще поддерживающими ритм ее опустошенного горем сердца, выплескивает:

— Россия делает нас быдлом. Россия гонит нашу мо­лодежь в объятия тем, кто первым придет и скажет: «Будь с нами». Я даже думаю теперь так: пусть бы «бородатые», ваххабиты, палками били нас за водку. Палка — все рав­но лучше, чем разрывная пуля. После палки выживают. Больше всего мы теперь хотим знать правила игры. Мы хотим понимать, кто из нас вам не нравится? И по ка­ким признакам? За что нас полагается пытать? За что приказано убивать? Похищать? Сейчас же — ничего не понятно, и уничтожают всех подряд: и того, кто был с ваххабитами, и того, кто был против них. А больше дру­гих — «серединных», кто был ни с кем. Как наш Имран.

Ответить нечего. Потому что страна времен Путина — это годы молчания о главном.